Дарья Лисовская
Жнец
И в этот момент Ника поняла, что именно эта странная улыбка, улыбка психически больного человека, и делала Малинкина похожим на выцветшую куклу. Куклу, не знающую жалости, сочувствия и сомнений.
– Я вернулся в наш родной Красный Молот месяц назад. Мать прибралась, надо было ее похоронить, решить вопрос с квартирой. Знала бы мать, на какие деньги я квартиру выкупил у соседей, раньше бы на тот свет отчалила, – снова оскалился Жнец и продолжил свой рассказ. – Мне с детства нравился вид льющейся крови, ее цвет, запах. Начал я, как и многие, с животных. Резал кошек, собак, живодерствовал потихоньку. Людей начал резать с пятнадцати лет, с тех моих одноклассников. Сильно уж хорошо они жили по сравнению со мной. У них и приставки были, и компьютеры классные, и родители их баловали. А я, как обсос, жил в коммуналке с матерью. Я долго решался, выбирал, с кого начать. Достал у матери снотворное, купил свой первый нож… Потом напросился в гости к одному из одноклассников из семьи побогаче. У него родители были какие-то шишки на нашей кондитерской фабрике. Угостил его чаем со снотворным, а потом чик-чирик, – довольный Малинкин показал на себе, как перерезал горло своей первой жертве. – И это был такой кайф, вы себе не представляете. Я так хорошо на нем потренировался. А потом пошло-поехало. Мне нравилось и резать горло, и находить потом из квартиры ценности, и прихватывать с собой на память какой-нибудь сувенир. Я – не дурак, в тюрьму садиться не хотел. В нашей коммуналке жил еще наш физрук – Литовцев. Я ему в комнату подбросил свои сувениры – фигурки, открытки, фотографии, всякую мелочь, которую я вынес из квартир. И ножик свой любимый, вымыл тщательно и тоже ему подложил. А сам написал анонимку, что, мол, проверьте физрука. И сработало, – лицо Жнеца озарилось улыбкой. – А когда он повесился, я вообще воспрянул духом, думаю, все, шито-крыто, дело закрыто.
– Почему вы уехали из поселка? – спросила у него Ника.
– А это все заведующая домом культуры Елена Геннадьевна нос свой совала куда не надо. Ей в прокуратуре следачка напела, что, мол, это не Литовцев. И она тут все расследования свои проводила. Ну я забрал из тайничка денежки, которые подкопил, пока ходил по одноклассникам, – Малинин мерзко захихикал. – И поехал добиваться успеха и славы в большие города. И там тоже кое-где наследил… Вообще, я невероятно успешный человек, – он оскалился своей пластиковой улыбкой. – Ведь почти всех маньяков поймали, а меня восемнадцать лет не могли. Я придумал идеальную схему. Прихожу в квартиры ночью, все делаю в перчатках. Ключи от квартиры добываю самыми разными способами у самых разных людей. Меня подвели только эти две сестрички-дурочки. А это все Анька, дурочка, виновата. Встретила меня на улице, говорит: «Ой, Сашенька, вернулся». Тьфу, достала меня за столько лет своими слюнявыми признаниями. Снова стала говорить, что любит только меня, предлагала мне вместе уехать. Я уже не знал, как от нее отделаться, говорю ей: «А как же твои дети без тебя останутся?». А она отвечает, что у нее и ее сестры есть ценные монеты, мы их продадим, купим где-нибудь большой дом, детей с собой перевезем. А я решил, что монеты я могу и без Аньки продать. И тут, на мое счастье, заглянула ко мне ночью Верка-одноклассница, хотела со мной побухать. Думаю, что надо бы начать с Веркиных монеток. Угостил Верку снотворным, она прямо за столом вырубилась. Я взял ее ключи, пошел к ним в гости. Открыл, зашел, вижу, что Мамонт на диване храпит. Со мной всегда мой друг – «Самурай», я его чик-чирик по горлу. И мне так стало хорошо, спокойно, что я даже не огорчился, что монеты у Верки не нашел. Зато нашел ключики от квартиры Аньки. Там на брелоке фотка ее семьи была. Муж, детишки. Вот я выждал недельку и к ним в гости зашел. Чик-чирик, нету Аньки и ее оленя. А у меня теперь монетки есть.
– А если бы дети в квартире были? – Ткачук, многодетный отец, задал этот вопрос таким отрешенным тоном, что Речиц поняла – нервы начальника уголовного розыска тоже натянуты до предела.
– Их бы тоже чик-чирик. Но детишек не было, зато я у них робота забрал себе на память. Это мой сувенир, – нежно прошептал убийца.
– Какой же ты урод, – все так же отрешенно проговорил Ткачук. – Мы же тогда вместе на похоронах пацанов были. Ты еще делал вид, что рыдаешь. Какая же ты сволочь.
– А этой ночью зачем в квартиру залезли? – спросила Ника, которую тоже потряхивало от откровений Малинкина. Особенно стыла кровь в жилах от того, с какой садистской интонацией он произносит свое «чик-чирик».
– А я этого парнишку-юриста еще месяц назад приглядел, делал ему кое-какие работы и дома, и в кабинете. Смотрю, у него дома какие-то кубки стоят, медали висят, денежки явно водятся. Дай, думаю, поищу запасные ключики и потом к нему наведаюсь, сделаю чик-чирик. Все собака испортила, ненавижу. Там же не было этой собаки, откуда она взялась? – внезапно настроение Жнеца испортилось, и он с размаху ударил кулаком по столу.
– Собака вместе с хозяйкой появилась в квартире накануне, – сказала Речиц. – И слава богу, что хотя бы в одной квартире на вашем пути она вам встретилась.
Настроение маньяка испортилось окончательно. Он пытался было разбить об пол один из стоявших на столе стаканов и, возможно, сделать кому-то из присутствующих свой коронный «чик-чирик», но тут же забился в крепких объятиях оперов.
– Зря вас окрестили Жнецом, – брезгливо сказала Ника. – И вообще, зря маньякам придумывают такие звучные прозвища. Называли бы маньяков не «жнецами», «зодиаками» и «потрошителями», а чучелами, козлами и импотентами, может быть, и желания меньше возникало им подражать. Тьфу!
Каждый раз, задерживая очередного отморозка, ей казалось, что ниже этого преступника человечество уже опуститься не может. Но жизнь преподносила ей все новые и новые неприятные сюрпризы. Но нелюдя хуже Малинкина представить было сложно.
Опера увели Жнеца. Ника приготовилась опечатать квартиру, но перед этим решила еще раз зайти в комнату, которую когда-то занимал несчастный оклеветанный физрук Литовцев. Косые лучи ослепительного майского солнца, как натянутые бельевые веревки, пересекали всю комнату, и от этого яркого света у нее сразу же заболели глаза.
А может быть, они болели от бессонных ночей. А может быть, от непролитых слез.
Речиц стояла посредине комнаты. Она помнила страницы протокола из старого дела, в те времена в жилище Литовцева была довольно спартанская обстановка. Стол, стул, платяной шкаф, очень простая деревянная кровать.
В косых лучах солнца Нике почудилось, что она в комнате не одна.
На кровати лежат двое: он – простой, ясноглазый, с приятным открытым лицом, и она – темненькая, немного похожая на цыганку женщина. Им обоим под сорок, и он смотрит на нее с неприкрытым обожанием. И она в первый и последний раз за многие годы так расслаблена и спокойна, ведь, придя в эту комнату, она впервые поступила по велению сердца, без оглядки на то, что же скажут люди.
Но счастье оказалось очень коротким. И та, кого он так любил, его и погубила.
– Так что, Толя был правда ни в чем не виноват? – Ганна Игнатьевна снова сидела перед следователем Речиц, но на сей раз выглядела очень растерянной. Броня, которую Ника пыталась сломать на протяжении их первой встречи, распалась на мелкие кусочки. Теперь Михалевич превратилась в немолодую уставшую женщину со скорбным ртом и печальными глазами.
– Вы же сами все эти годы знали, что в момент совершения первого убийства Литовцев был вместе с вами в своей комнате, – сухо сказала Ника.
В кабинете стояла гробовая тишина. Из открытого окна с улицы донесся детский смех и звонкая трель велосипедного звонка. Ганна Игнатьевна вздрогнула.
– Я спасала своего сына, – она низко опустила голову, спрятав лицо в ладонях. – Я была уверена, что убийца – Костя.
– Хороший парень – Костя Михалевич. Как много людей его подозревало, – подумала Ника.
– Я у него в вещах находила деньги, крупные суммы. А он на все мои вопросы в ответ хамил и огрызался. А когда начались убийства, я спросила у него: «Это ты?». Вы бы видели, как он на меня посмотрел. С каким-то садистским превосходством, с такой издевательской улыбкой. Я была уверена, что это Костя, – повторила старая учительница.
– А зачем вы его покрывали? Вы же сами мне сказали, что он – настоящее чудовище.
– Мне еще предстояло жить в этом поселке. Я не могла разрушить свою репутацию и репутацию своей семьи, – жестко сказала Михалевич и снова стала похожа на себя прежнюю. – Я не могла себе позволить прослыть матерью убийцы. Я отправила Костю прочь из Красного молота и сделала все, чтобы он не возвращался назад. Да и в том, что, будучи замужем, спала с физруком, как я в этом могла признаться? Мне же еще в школе работать, детей учить, прививать им представления о морали и нравственности!
– Но вы фактически убили Литовцева. Неужели вы его совсем не любили? – Ника не могла понять мотивов поступков Ганны Игнатьевны.
– Я его не убивала. Он сам себя убил, – сухо ответила та. – Раз считал себя невиновным, значит, надо было это доказывать.
– Но он, похоже, не хотел жить в мире, где вы с такой легкостью его предали.
Михалевич снова надолго замолчала.
– Вы еще очень молоды, – наконец сказала она. – Вы еще верите в то, что любовь – это самое главное и что все жизни должно вертеться вокруг нее. А это не так: я тогда выбрала свою семью, свою профессию и свою репутацию. А Анатолий вместо того, чтобы выбрать жизнь и отстоять свое честное имя, выбрал какую-то эфемерную любовь и смерть. И кто ему после этого лекарь?
– Уже никто, – глухо отозвалась Ника.
– А что теперь со мной будет? – поинтересовалась Ганна Игнатьевна. – Меня могут привлечь за лжесвидетельство?
– Нет. Это уже никому не интересно. Сроки давности прошли. Подпишите протокол, и я более вас не задерживаю, – Речиц зашелестела бумажными листами.
– Он мне сказал, что он меня благословляет.
– Что? – Ника подняла голову, оторвавшись от проверки протокола.
– Тогда на очной ставке. Мы уже уходили из изолятора, эта нервная женщина-следователь первой вышла из камеры, где мы были. И Толя мне сказал, что благословляет меня. Он не был на меня в обиде, понимаете?
– Понимаю, – кротко ответила Речиц. – Подпишите, пожалуйста, и идите с богом.
И Михалевич покинула кабинет следователя, полная осознания своей нравственной правоты. А Ника осталась задаваться вопросом, чем же так провинился перед высшими силами физрук Литовцев, что они пробудили в нем сильное чувство к женщине, органически неспособной любить.
Прошло две недели. Речиц сидела у открытого окна, за которым все так же разливался прекрасный теплый май. Кирпичные корпуса Энской психиатрической больницы подставляли свои красные бока солнцу, вокруг пели птицы, и только колючая проволока на заборе «стражного» отделения своим тревожным видом портила всю идиллию.
– Так что с мотивами Малинкина? – Ника пытливо посмотрела на врача-психиатра, сидевшего напротив нее. – Он у него чисто корыстный? Или это у него такое психическое расстройство, что ему нравится спящим людям горло резать?
– Окончательные выводы по поводу его психического здоровья делать рано, он к нам только полторы недели как поступил, – задумался эксперт. – Но наличие корыстного мотива не исключает гомицидомании.
– Непреодолимое влечение к убийству, – глухо отозвалась Ника.
– Да, именно так, – кивнул психиатр. – Она может сочетаться с разными мотивами, в том числе и с корыстным. И не является обстоятельством, исключающим вменяемость. Так что у вашего Жнеца есть все шансы ответить за свои дела по всей строгости закона. А вообще, он интересный для психиатра объект исследования. Так, похоже, его абсолютно не интересуют ни мужчины, ни женщины. Он абсолютно асексуален. И кроме убийств его в принципе мало что интересует. Никаких хобби, увлечений, страстей. Только желание убивать.
Она попрощалась с экспертом, вышла из прохлады «стражного» отделения на улицу и не спеша побрела в сторону парковки. Тут она увидела два очень знакомых лица.
– Здравствуйте, Игорь Васильевич! – поприветствовала она подполковника Нурсултанова. – Вы тут какими судьбами?
– Да привез нашего ветерана правоохранительных органов в ведомственный санаторий! – Нурсултанов подмигнул Нике, слегка косясь в сторону своего спутника. Рядом с ним стоял Вениамин Бабочкин в своей неизменной телогрейке. – Подлечат тебя, Вениамин, будешь как новенький.
Бабочкин в ответ кивнул и почесал свою бороду.
– Хотя бы какая-то история закончилась относительно хорошо, – подумала Речиц, садясь в автомобиль. – Бабочкина уговорили лечиться. Его семья наконец-то избавит себя и соседей от невыносимого запаха помойки. И у них больше не будет повода сочинять небылицы про своего мужа и отца.
Судьбы остальных героев пока складывались не так радужно.
Валерию Мухаметзянову прооперировали. Она осталась жива, но ее красивую лебединую шею изуродовал шрам. Очнувшись, она сразу назвала имя того, кто пытался перерезать ей горло. Им оказался ее любовник – главврач Яблоков. Ее игры с шантажом зашли слишком далеко. Начитавшись публикаций про объявившегося в Красном молоте маньяка, Яблоков рассудил, что при большом количестве жертв никто особо не будет разбираться в каждом отдельном случае, и, не мудрствуя лукаво, согласился на все требования шантажистки в обмен на то, что она заберет заявление. Валерия помчалась в следственный отдел, сообщила, что отказывается от всех своих претензий к Яблокову. В ту же ночь он пришел к ней домой и ранил ее в шею.
Но вместо того, чтобы проверить, жива ли его жертва или мертва, испуганный Яблоков быстро удрал, оставив свою любовницу истекать кровью. Той невероятно повезло. Если бы не слежка Блошкина, прекрасная Валерия отправилась бы на тот свет.
Но за время, пока Мухаметзянова была без сознания, главврач узнал, что его жертва выжила. Когда полицейские пришли к нему в дом, Яблокова там уже не было. В тот же день его объявили в розыск, который пока никаких результатов не принес.
Ганна Игнатьевна и мужская половина семьи Михалевичей вступили в жестокую схватку за детей. Вера Снегирь, которую Ника выпустила из следственного изолятора, клялась и божилась, что все осознала и больше пить не будет, и тоже хотела вернуть своих мальчиков себе.
Но буквально через пару дней после выхода Веры на свободу Ника ехала в «дежурке» на очередной выезд в поселок Красный Молот и в сумерках разглядела на обочине знакомый силуэт. Женщина покачивалась и пела песни.
Речиц не стала вглядываться в лицо пьяницы.
– Всегда в жизни должна оставаться хотя бы какая-то надежда на лучшее, – подумала она. – Пусть остается хотя бы один шанс из тысячи, что Вера взялась за ум и это не она. Все-таки в их странном семействе она – самый приятный человек.
«Где ты, смерти жало, где же и мрак и страх твой прежде бывающий? Отныне ты желанная, неразлучно с Богом сочетаеши. Покою великий субботства таинственнаго. Желание имам умрети и со Христом быти, взывает Апостол. Темже и мы, взирая на смерть, яко на стезю в Вечней Жизни, воззовем: Аллилуиа».
Над старым Красномолотским кладбищем плыл голос священника. Анна Ивановна, Ника, Никодим и Филипп Блошкин крестились, стоя у могилы Анатолия Литовцева. После того как батюшка закончил, мужчины пошли проводить его до выхода. Два следователя остались одни.
Ника вынула из портфеля фотографию Литовцева и поставила ее на могилу.
– Пришло время вернуть ему лицо. Лучше поздно, чем никогда.
На кладбище было тихо. Две женщины стояли у могилы и думали каждая о своем.
– Вы не задумывались о том, какую роль в нашей жизни играет принцип домино? – внезапно прервала молчание Блошкина.
– В смысле? – переспросила Речиц.
– Подумайте, ведь если бы Ганна Игнатьевна не настояла тогда на своей лжи, ее дочь могла бы остаться жива. Мы бы рано или поздно вышли на этого Малинкина. До него, по сути, остался последний шаг, он жил в той же коммуналке, что и Литовцев, учился в красномолотской школе. Он бы точно попал в поле зрения следствия. А если бы я не поставила в свое время свои личные проблемы выше служебного долга и не перевелась бы в другой город, я бы дожала это дело восемнадцать лет назад.
– Если бы да кабы на носу росли грибы, – грубовато ответила Ника. – Я не люблю сослагательное наклонение. Все всегда происходит в назначенное время. И время остановить Жнеца пришло сейчас. По вашей логике мне тоже надо было быть внимательнее. Но Вера Снегирь, по сути, обеспечила Малинкину алиби. Она, когда рассказывала про события той ночи, ни разу не упоминала, что заснула у него дома.
– Да, – согласилась Блошкина. – На радость Малинкина, Вера обеспечила ему алиби. Я думаю, что он именно по этой причине на очной ставке согласился с ее показаниями. Понял, что они ему выгодны. А самое страшное, что он – не последний такой урод. Я уже посмотрела, часть из собранных мною материалов – это не его проделки, он в это время жил в совсем других регионах.
– Вы же уже на пенсии, – удивилась Ника. – А я смотрю, в вас до сих пор горит следственный огонек.
Анна Ивановна лукаво посмотрела на Речиц своими яркими, похожими на половинки крыжовника глазами.
– Ох, милая моя. Да вы же такая, как я. Будете такой же неугомонной пенсионеркой. Я вам сейчас расскажу, там есть пара эпизодов…
И, мягко ступая по ковру из влажных сосновых иголок, женщины пошли к кладбищенским воротам.
