Дарья Лисовская
Жнец
– Ладно, хватит пререкаться. Давайте ваш паспорт, оформим протокол допроса. Показания давать будете или воспользуетесь статьей 51 Конституции РФ, позволяющей не свидетельствовать против самого себя?
– Воспользуюсь, – возмущенно пискнул журналист и протянул Нике паспорт.
Заглянув в паспорт, следователь Речиц поняла, что вечер в компании Филиппа Оболенского явно перестал быть томным.
– Так-так, – сказала она. – А я поняла, откуда вы так много знаете про Жнеца. Кем вам приходится Анна Ивановна Блошкина?
– Это моя тетя, – ответил Филипп Оболенский, по паспорту оказавшийся Блошкиным.
– Зачем вам моя тетя? – недоумевал Блошкин, тащившийся в сопровождении мрачной Ники по освещенному закатным солнцем весеннему Бродску. Анна Ивановна, как оказалось, постоянно проживала в Санкт-Петербурге, но несколько дней назад примчалась в свой родной город и остановилась у племянника. Филипп жил неподалеку от редакции, и Ника предпочла пройтись.
– Хочу с ней побеседовать. Это же вы у нее пдчерпнули такие потрясающие подробности преступлений прошлых лет. Она явно знает больше, чем написано в старом уголовном деле.
– Это точно, – вздохнул Блошкин. – Только тетя на меня теперь в обиде.
– По какой причине, позвольте спросить?
– По той же, что и вы. Как увидела фото в статье с могилой, позвонила мне, начала кричать, – свел бровки домиком журналист.
– А вы еще удивляетесь? Это же ужасно аморальный поступок, еще и уголовно наказуемый, – снова начала возмущаться Ника.
– Я бы все потом вернул, как было. Даже лучше бы сделал, – упрямо повторил Филипп.
– Ох, – махнула рукой Речиц. – С вами бесполезно разговаривать.
За разговорами они дошли до дома, где жила бывший следователь Блошкина.
– А чем сейчас ваша тетя занимается? – спросила Ника, поднимаясь по лестнице.
– После тех событий она перевелась в Санкт-Петербург, служила там прокурором-криминалистом и следователем-криминалистом. Сейчас она на пенсии.
– А что ее привело обратно в Бродск? – нахмурилась Речиц.
– Ваш Жнец. Она же всю жизнь мечтала в этом деле разобраться. Я, как услышал про трупы с перерезанным горлом, сразу ей маякнул. И уже на следующий день встречал ее в аэропорту.
Блошкин нажал на звонок, раздалась нежная трель. Послышались шаги, входная дверь распахнулась, и на пороге возникла невысокая женщина с короткой стрижкой. Из-под стекол очков на них уставились два больших зеленых глаза.
– Добрый вечер! – мягко приветствовала она Нику. – А ты чего так рано пришел? Ты же сегодня к Никодиму собирался? Он тебя заждался, – Анна Ивановна сурово перевела взгляд на племянника, попавшего в немилость.
– А я, тетенька, привел тебе Нику Станиславовну, это следователь, хочет с тобой пообщаться, – Блошкин спрятался за Речиц от жесткого взгляда бывшей сотрудницы прокуратуры. – А сам я уже ухожу, мне надо еще успеть на кладбище, там все поправить, – крикнул он, уже спускаясь по лестнице.
И быстрее, чем Анна Ивановна махнула рукой, приглашая Нику войти, золотое перо Бродска умчалось на новые подвиги.
Следователи, бывший и действующий, устроились на кухне. Анна Ивановна налила гостье чая и сама устроилась с кружкой напротив.
– Я знала, что рано или поздно вы придете, – сказала она.
– Да, – кивнула Ника. – В старом деле есть много вопросов без ответов.
– Ох, это старое дело, – нахмурилась Блошкина. – Оно, скажем прямо, пустое.
– Почему? – удивилась Ника. – Причастность Литовцева в целом подтверждается. – У него нашли нож, украденные безделушки.
– Но на ноже не было следов Литовцева. И на безделушках тоже, – покачала головой Анна Ивановна. – И я вам больше скажу, я уверена, что это – не он.
За окном сгущались весенние сумерки, здесь, на кухне тикали часы, неярко горела лампа, а тихий и спокойный голос Блошкиной укутывал Нику в мягкое, пушистое одеяло. В какой-то миг ей показалось, что она взмывает куда-то вверх и вслед за Анной Ивановной несется сквозь время назад, в ту весну, когда в Красный Молот впервые наведался Жнец.
– Был март, такой ветреный и суровой, что сразу на ум приходила старая поговорка: пришел марток, надевай сорок порток. Я дежурила в предпраздничный день, седьмого марта. Не помню, почему так получилось, обычно женщин в этот день не ставят дежурить, может, сама с кем-то поменялась. Под вечер уже выезд наметился: в квартире пятиэтажки в поселке Красный Молот труп подростка с перерезанным горлом. Мы выехали почти всей прокуратурой, такое чрезвычайное происшествие, такой резонанс. Сделали осмотр, выяснили, что из дома пропала копеечная скульптурка жнеца и деньги, которые отец с матерью на машину откладывали. Стали разрабатывать связи семьи, проверяли всех: и коллег родителей, и родственников, и друзей, и одноклассников, все мимо.
– Насколько я помню, согласно протоколу осмотра места происшествия дверь в квартиру была не заперта. То есть, мальчик сам пустил убийцу в квартиру?
– Даже не мальчик, а мальчики, – грустно вздохнула Блошкина. – Там в течение двух недель еще два таких же трупа как под копирку. Так же перерезано горло, так же пропали деньги и какая-то мелочевка. Так же двери не заперты. И удалось примерно установить способ совершения преступления: некий злоумышленник приходит в дом, мальчик запускает его в квартиру. Далее скорее всего убийца и жертва что-то вместе ели или пили, потому что в крови всех мальчиков было обнаружено снотворное. Жертва засыпала, убийца перерезал спящему горло, забирал ценности и стирал свои следы.
– Это очень уверенный в себе преступник, – мрачно сказала Ника. – Он вообще не боялся, что его могут застигнуть на месте преступления.
– Да, я бы даже сказала, что он очень комфортно себя чувствовал, вообще не торопился. Мы установили, что он даже мыл посуду после трапезы с жертвами, но делал все в перчатках. Мы нашли волокна от них на посуде, на ручках шкафов, на телах жертв.
– А потом в деле появился Литовцев…
– Сначала в деле появилось анонимное письмо на имя прокурора, – уточнила Анна Ивановна, – а уже потом и Литовцев. Кто написал это письмо, мы так и не установили. Письмо в лучших традициях анонимок: обратите, мол, внимание, работает в Красномолотской школе холостяк средних лет, ведет спортивный кружок для подростков, проявляет нездоровый интерес к мальчикам.
– А была какая-то еще информация о том, что погибшие мальчики имели гомосексуальные контакты? – сразу поинтересовалась Ника.
– Вообще никакой, – развела руками Блошкина. – На телах никаких следов, ни друзья, ни родители ничего такого не знали. Вообще, для Красного молота все три семьи были сверхблагополучные и обеспеченные, и дети были, так сказать, беспроблемные. Хорошо учились, занимались спортом, имели доверительные отношения с родителями. В общем, не очень подходящие жертвы для педофила. Прокурор дал указания провести у Литовцева обыск. Он жил в коммунальной квартире. Проводим обыск, находим у него в комнате тайник, а там нож, похищенные безделушки и упаковка снотворного. Литовцев божится, что про тайник не знал, а все эти предметы видит впервые в жизни. И самое интересное: на всех этих вещах ни следочка Литовцева, ни отпечатков, ни потожировых следов. Вообще ничего. Абсолютно чистые предметы. Зато в рукояти ножа снова есть волокна, аналогичные тем, что были найдены на местах совершения преступлений. А Литовцев, узнав, что ему инкриминируют, заявил, что по первому эпизоду у него есть алиби. Что он состоял в любовной связи с учительницей истории Ганной Игнатьевной Михалевич, и что в тот вечер, когда убили первого мальчика, она была у него дома. Допросила я эту Ганну. Она в глухой отказ, что, мол, никакого романа у них не было, что Литовцев все сочиняет, а вообще она – мужняя жена и на сторону никогда не смотрела. Я провела очную ставку, там Ганна снова на своем стояла. А Литовцев, услышав, что она говорит, весь побледнел, сжался и на контакт уже не шел. А через два дня повесился.
– И вы действительно думаете, что Литовцев был не причастен к убийствам? – спросила Ника, которую все услышанное от Анны Ивановны пока убеждало скорее в обратном.
– Я в этом уверена, – без тени сомнения ответила Блошкина. – Я уверена в том, что Ганна Михалевич сказала неправду. В вечер совершения первого убийства она точно была у Литовцева. Во-первых, соседи дали показания, что частенько видели, как благочестивая Ганна по вечерам заглядывает к своему холостому коллеге. Во-вторых, в тот вечер на школьном празднике в честь Восьмого марта из учителей не было только Ганны Игнатьевны и физрука. Ганна уверяла, что не осталась на праздник, так как у нее заболела голова и она пошла домой. Но эту версия основана только на ее словах, так как никого из ее домашних в тот вечер дома не было. Но главное – это ее поведение. Она очень боялась Литовцева на очной ставке, нервничала, не могла на него смотреть. Я уверена в том, что она нарочно не стала подтверждать его алиби.
– Думаете, что покрывала настоящего убийцу? – Ника как завороженная уставилась на свою собеседницу.
– Да. И я думаю, что знаю, кого именно. Своего сына Константина Михалевича. Я вам больше хочу сказать, я уверена, что нож и безделушки в комнату Литовцева подкинула гражданка Михалевич.
– Вообще, Ганна Игнатьевна произвела на меня впечатление человека старой закалки. А им довольно сложно вводить в заблуждение представителя власти, тем более в таком серьезном вопросе. Да и по имеющимся у меня данным отношения с сыном у Михалевич всегда были не очень. Сомневаюсь, что она стала бы его выгораживать, – возразила Ника.
– Ох, я вижу, что вы не до конца раскусили Ганну Игнатьевну, – лукаво усмехнулась Блошкина. – Она – такой же страшный человек, как и ее сын. Она из тех, кому важно казаться, а не быть. Она с гордостью носит маску хорошей жены и матери, маститого педагога. А, по сути, является склочной и истеричной бабой, чей авторитет основана лишь на умении орать как резаная и на своих детей, и на чужих. Для нее смерти подобно было бы признать, что у нее сын может быть причастен к убийствам. Это же клеймо на всю жизнь. Она и так еле пережила уход из семьи мужа к мужчине и дочь-алкоголичку. Такие Ганна Игнатьевна будут защищать репутацию своей семьи до конца, и им плевать на какого-то физрука Литовцева, случайно оказавшего у них под ногами. Такие раздавят человека и не заметят. Она вообще явно прожила чужую жизнь. С нелюбимым мужем, за которого явно вышла для того, чтобы не остаться старой девой. С нелюбимыми детьми, которых непонятно для чего родила в таком количестве. Таким истеричным психопаткам вообще семью иметь противопоказано, – отрезала Анна Ивановна. – И уж тем более работать в школе.
– Вы к ней очень суровы, – заметила Ника.
– Да ее ложь по поводу неподтвержденного алиби Литовцева мне все карты спутала, – продолжила горячиться Блошкина. – Все, кого я пыталась убедить в том, что Литовцев не виновен, начинали как с писаной торбой носиться с показаниями этой Михалевич. Что мол учитель, уважаемый человек, алиби не подтвердил.
Речиц в задумчивости постучала пальцами по чашке с остывшим чаем. Сейчас ей предстояла задать бывшему следователю очень сложный и не совсем тактичный вопрос, и она опасалась, что он может разрушить сложившийся между ними контакт.
– Анна Ивановна, а как так получилось, что вы, будучи уверенной в том, что настоящий преступник остался на свободе, прекратили дело в связи со смертью Литовцева? – наконец решилась она.
Блошкина усмехнулась.
– Вы, Ника Станиславовна, наверное, не обратили внимание на то, что постановление о прекращении уголовного дела выносила не я. О, это очень горькая история, из-за которой ваша покорная слуга покинула ряды сотрудников прокуратуры. У меня случился серьезный конфликт с руководством по этому поводу, меня никто не поддержал, и я перевелась. Прекращали это чудо-дело уже без меня, – в голосе Анны Ивановны звучала такая неприкрытая обида, что Нике стало ее жалко.
– Но убийства ведь действительно прекратились после его смерти, – заметила Ника.
– Как бы не так, – азартно проговорила Блошкина. – Убийства продолжились, только не в Красном молоте. Все эти годы я, выражаясь фигурально, приглядывала за Костей Михалевичем. Я знаю, что он учился в Энске, а сейчас живет и работает на севере. И представьте себе, во всех регионах, где он обитал, есть «темные» убийства, совершенные аналогичным способом: серповидный нож, похищение с места преступления материальных ценностей, неочевидный способ проникновения в квартиру. Мы имеем дело с маньяком, Ника Станиславовна, и до этого маньяка никому нет дела. Выйдя на пенсию, я уже отчаялась дождаться справедливости и начала писать обращения и в прокуратуру, и в Следственный комитет. На все приходили отписки, мол, проверим вашу информацию, спасибо. А маньяк гулял на свободе.
В глазах Блошкиной загорелся какой-то странный огонек. Ника некстати вспомнила про начальника дежурной смены Бабочкина, коротавшего сейчас время в спецприемнике, и подумала, что работа в правоохранительных органах действительно накладывает серьезный отпечаток на психику.
«Не дай мне бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума», – пронеслись в голове у Речиц пушкинские строки.
– Хотите, я вам все покажу, – оживленно прошептала Анна Ивановна, и не дожидаясь ответа, соскочила со стула и убежала куда-то вглубь своего жилища. Также быстро она вернулась на кухню, держа в руках увесистую папку.
– Тут все, – она хлопнула папку на стол перед Никой.
Та начала ее листать. В папке лежали газетные вырезки. Речиц из вежливости перелистала их. Да, информации за восемнадцать лет набралось прилично, но Ника слабо представляла себе, как ее применить. Для установления наличия или отсутствия связи между всеми этими преступлениями требовался глубокий анализ материалов всех этих уголовных дел, а проводить аналитическую работу, основываясь только на статьях, было бы несусветной глупостью. Примерно, как расследовать убийство Митрошиных, основываясь только на том, что было изложена в статье золотого пера Бродска – журналиста Филиппа Блошкина.
– Спасибо большое, Анна Ивановна, за чай и беседу, – Ника решительно отодвинула от себя папку и чашку и приготовилась встать из-за стола. – Мне сейчас надо осмыслить информацию, полученную от вас. Константина Михалевича на причастность к старым и новым убийствам проверим, – коротко сказала она, предвосхищая все вопросы бывшего следователя.
– Это страшный человек, Ника Станиславовна, – нахмурилась Блошкина. – Я поражаюсь, как таких земля носит. Как летучий голландец носится по России и везде оставляет свой кровавый след. И сестру свою точно он убил. И сожителя второй своей сестры тоже он.
– Вы и про убийство сожителя все знаете? – удивилась Ника.
– Да, я просматриваю криминальные новости. Я знала, что он сюда вернется. И пришла пора его остановить, Ника Станиславовна, пришла пора. Вы, кстати, не боитесь в столь поздний час одна ходить? – спросила Анна Ивановна у Речиц.
– Нет, не особо, – Ника завязала шнурки на ботинках и поднялась с банкетки в прихожей. – Привыкла уже за столько лет ходить одна и днем, и ночью.
– Да, я помню время, когда я была такой же молодой, отчаянной, – вздохнула Блошкина. – Для меня это дело очень значимо, оно, по сути, и мне жизнь сломало. Не сочтите меня сумасшедшей, я на нем действительно много лет была зациклена, но я уверена, что права. Литовцев – не убийца, а такой же невинно пострадавший.
– А может, за убийствами Митрошиных и сожителя Веры стоит кто-то из потерпевших по старому делу? Или родственники Литовцева? – вдруг озвучила Ника, давно пришедшую к ней на ум мысль. – Я так поняла, что потерпевшие разделяли вашу точку зрения, что Литовцев не виновен, и могли мстить Михалевич за ее показания по старому делу.
Анна Ивановна покачала головой.
– У Литовцева никого не осталось, его мать умерла много лет назад. Мать одного из мальчиков умерла совсем недавно, отца у него не было. В двух других семьях, насколько мне известно, родители живы, но они много лет прожили здесь бок о бок с этой Ганной Игнатьевной. Уверяю, что если бы они хотели ей за что-то отомстить, они бы сделали это сразу. Это не они.
– Интересно, – думала Ника, спускаясь вниз по лестнице. – Анна Ивановна так безапелляционно уверена в своей правоте. Уверена, что Литовцев не виновен. Уверена в том, что Константин Михалевич – убийца. Что это – убежденность, рожденная умом опытного следователя, или же блаженство безумия?
И почему Блошкина считает, что дело Литовцева сломало ей жизнь?
Когда Речиц припарковалась у отдела, уже совсем стемнело. Она вышла из автомобиля и, памятуя о развеселых шутках Преображенского, на всякий случай огляделась по сторонам. Пока она была у Блошкиной, прошел дождь, и мокрый асфальт блестел в свете фонаря, горевшего над крыльцом. В воздухе приятно пахло влагой, весной, набухшими почками.
– Жизнь была бы абсолютно прекрасна, если бы не «темное» убийство и ссора с Погорельцевым, – подумала Ника и пошла ко входу в отдел. Она заметила, что на втором этаже еще светятся два окошка – в кабинете Дениса Денисовича и в ее собственном.
– Преображенский, что ли, заработался? – пробормотала Речиц себе под нос, поднимаясь на второй этаж.
Но Макса в кабинете не было. Зато там сидел Иннокентий и как трудолюбивая пчелка разрешал отказные материалы.
– Кеша, ты чего тут так поздно? – удивилась Ника.
– Ника Станиславовна, я хотел помочь. А еще думал, что вдруг найдут маньяка и привезут в отдел. Я так хотел посмотреть, как вы с маньяком работаете, – воодушевленно сказал общественный помощник.
– О боже, Иннокентий, ну ты даешь, – звонко рассмеялась Речиц. – Я тебе обещаю, что если маньяка поймают, то я тебе позвоню. А сейчас подожди, я зайду к Денису Денисовичу, поговорю с ним и подброшу тебя до дома. Нечего по темноте одному ходить, по городу действительно может бродить неадекват с ножом.
Денис Денисович по своему обыкновению сидел в полумраке. Только настольная лампа и свет уличного фонаря освещали его кабинет. Сам заместитель руководителя следственного отдела пил чай и листал какой-то материал уголовно-процессуальной проверки. Из колонок негромко звучал русский рок, и в комнате царило полное умиротворение.
– Денис Денисович, разрешите! – Ника постучала об косяк входной двери, обозначив свое присутствие.
– Входите, Ника Станиславовна! – кивнул ей Кораблев.
– Я по немного странному вопросу, – начала Ника. – Почему следователь Блошкина перевелась из Бродской прокуратуры?
Денис Денисович был несколько обескуражен.
– До вас дошли какие-то слухи? – переспросил он.
– Мне сказали, что ее перевод напрямую связан с тем старым делом об убийствах мальчиков, – начала издалека Речиц.
– В какой-то степени да, – не стал возражать ей ДД. – Она с прокурором не сошлась во мнении по поводу виновности Литовцева. Считала, что убийство совершил другой человек. Но никаких доказательств в подтверждение своих догадок не привела.
– Я с ней общалась сегодня, – сказала Ника. – Она до сих пор так считает. Но доказательств ее теории за восемнадцать лет особо не прибавилось. Представляете, она следила за перемещениями Константина Михалевича по стране, и в каждом регионе отслеживала похожие убийства. Считает, что Константин – маньяк. Вообще, вся ситуация попахивает «идефикс» с ее стороны. Какой-то сталкинг. Денис Денисович, вы с ней работали, она вообще нормальная?
Кораблев задумался.
– Ника Станиславовна, а вы сами как считаете, можно ли работников следственных органов в полной мере считать нормальными людьми? – снова ответил вопросом на вопрос заместитель руководителя.
– Не совсем, – улыбнулась Ника. – Профессиональная деформация делает свое черное дело. Но мне в ходе общения с Блошкиной стало казаться, что у нее к этому делу за столько лет сложился какой-то нездоровый интерес, и я хочу сама для себя понять, есть ли смысл копаться в сообщенной ею информации или это все кучка домыслов, как у некоторых наших заявителей.
– Знаете, я вам скажу так. Я разделяю ваши опасения, что в жизни Анны Ивановны это дело заняло особое место, и по этой причине ее убеждения имеют не логическую, а эмоциональную природу. Но в то же время я считаю ее действительно очень хорошим следователем, и если ее чутье подсказало ей много лет назад обратить внимание на Константина Михалевича, то смысл покопать в этом направлении есть.
– Денис Денисович, у вас уникальная манера отвечать на вопросы, – заметила Ника. – Вы как в том стишке про поездку на бал: ни «да», ни «нет» не говорите.
– Так вы поработайте с мое, – улыбнулся Кораблев. – Тоже начнете отвечать на вопросы уклончиво и с упором в философию. С возрастом все страсти улягутся, вы познаете дзен, и это знание сделает вас абсолютно свободной.
– Что-то по Анне Ивановне не видно, что с возрастом страсти улягутся, – вздохнула Речиц. – Она так горячо убеждала меня в том, что Михалевич столько лет уходит от ответственности и что надо срочно его остановить.
– Видите, у Анны Ивановны осталось дело, которое ей не дали завершить. Я уверен, что если бы она не пошла тогда на пути эмоций, не приняла решение о переводе, она бы докопалась до сути. А правда могла быть разной: возможно, что нашлись бы дополнительные доказательства в пользу виновности Литовцева, возможно, подтвердилась бы ее версия о причастности Константина Михалевича, а может, выяснилось, что убийства вообще совершило какой-то третье лицо. Но точку ей поставить не дали. А в жизни самое страшное – это многоточия. Вот бедная Анна Ивановна уже много лет горит в аду незавершенного дела. Какое уж тут спокойствие. Но у Блошкиной были свои обстоятельства, которые я не хотел бы озвучивать, а то может быть затронута честь дамы.
– Раз честь дамы, то не буду задавать лишних вопросов, – вздохнула Ника, сообразившая, что восемнадцать лет назад Анну Ивановну на решение перевестись в Питер могла подвигнуть не только неудача в расследовании, но и какой-то любовный интерес.
– Ее пример – наука всем нам. Приходит время, и надо ставить точку, – убежденно сказал Кораблев.
– Пойду позвоню Ткачуку, – поднялась с места Речиц, задумавшаяся о чем-то своем. – Надо брать Михалевича под колпак. Если ваша Анна Ивановна не ошиблась, он может быть действительно опасен.
– Мудрое решение, Ника Станиславовна, – кивнул Денис Денисович и вернулся к изучению материала.
В тот же вечер, подбросив Кешу до подъезда его дома, Ника решила заехать в межмуниципальный отдел полиции «Бродский», где на сутках дежурил Коля Ткачук, и лично обсудить с ним перспективы раскрытия.
– Доброй ночи! – поприветствовала Ткачука Ника, заходя в кабинет, который занимал начальник уголовного розыска.
Коля, набиравший за компьютером ответ на какое-то поручение, поднял голову и кивнул ей в ответ.
– У нас есть хороший кандидат в подозреваемые, надо будет плотно им заняться, – твой одноклассник Константин Михалевич.
– Костя? – Ткачук сильно удивился. – Он же только на похороны с севера прилетел, у него алиби.
– Надо будет проверить, когда он реально улетел и прилетел, пока мы это все знаем только с его слов.
– А откуда вообще информация, что это может быть он? – недоумевал Коля.
Ника кратко пересказала ему свой визит к следователю Блошкиной.
– Знаешь, как-то это все слабо, – разочарованно протянул Ткачук. – По сути, домыслы какой-то старой бабки, которую выперли из местной прокуратуры непонятно за что.
– О чем шепчетесь, молодежь? – над ними раздался бравый тенорок подполковника Нурсултанова, внезапно материализовавшегося на пороге кабинета.
– Да тут Николай утверждает, что в Бродской прокуратуре много лет назад работала маразматичка, – сердито сказала Ника.
– Кто такая? – оживился Нурсултанов.
– Анна Ивановна Блошкина.
– О как! – подполковник расплылся в улыбке. – Прекрасно помню ее. Какая же она маразматичка. Умнейшая женщина. А какая была красавица, глазищи у нее такие зеленые, а фигура… – он начал рисовать в воздухе очертания видимых только его внутреннему взору пленительных округлостей. – Я-то сам тогда был молоденьким опером, но эту богиню буду помнить всегда. А что это вы про нее вспомнили?
– Обсуждали дело Жнеца. Вы не помните его? – спросила Ника, решившая за сегодня расспросить про старые убийства всех, кого только можно.
– Ника, только не говори мне, что ты начиталась всяких статей и будешь теперь еще те старые убийства сюда приплетать, – возмущенно сказал Нурсултанов. – Помню я эти убийства мальчиков, они тут вообще ни при чем. Убийца там был установлен, повесился в камере. А что твоя Анна Ивановна устроила тогда скандал, что это не он, так на то были свои причины. У нее были шуры-муры с прокурором, она там ему все что-то пыталась доказать, вот она и выступала на работе. Тому это все надоело, вот он ее вежливо и попросил на выход.
– Но причастность Константина Михалевича да и его матери надо проверить, – упрямо сказала Ника. – Есть все основания считать, что убийца связан с этой семьей.
– Да без проблем, – ответил Коля. – Проверим перемещения Кости по «Магистрали».
– Кстати, а что там с экспертизами по ножу и куртке? – поинтересовался Нурсултанов. – Бабочкин-то сидит в спецприемнике.
– Обещают, что завтра уже будут готовы предварительные выводы, – из-за всех этих событий Ника совсем позабыла о Бабочкине.
– В общем, фигурантов у нас вагон и маленькая тележка, – хохотнул подполковник. – И однорукий псих, и вахтовик, и даже старая учительница. Выбирай, не хочу.
– Завтра круг подозреваемых станет уже, – заметила Ника. – Если куртка и нож окажутся с нашего убийства и удастся выделить геном человека, носившего куртку, то мы по крайней мере узнаем мужчина это или женщина.
– Ставлю на то, что это баба. От женщин одни беды, – вздохнул Нурсултанов.
– Если геном окажется женским, значит, будем искать Жницу, – Ника решительно поднялась со стула и, попрощавшись с полицейскими, поехала домой. В машине Ника впервые за вечер посмотрела на часы и поняла, что снова встретила завтрашний день в еще не окончившемся сегодня.
Что же, типичная следственная ситуация.
В ту ночь Речиц приснился длинный цветной многосерийный сон. Вначале ей приснилась молодая и красивая Анна Ивановна Блошкина, сидящая на своей кухне в компании представительного мужчины с орлиным профилем и умными серьезными глазами.
На столе стоит вино и закуска. Глаза Анны сияют, мужчина улыбается и произносит какой-то тост.
Внезапно стены кухни Блошкиной рушатся и Анна Ивановна, все такая же молодая и ясноглазая, но уже одетая в прокурорскую форму, стоит посреди квартиры Пафнутьевых, хорошо знакомой Нике по фотографиям из старого дела. На диване лежит тело, уже накрытое простыней, рядом с ним топчутся два сотрудника «труповозки», готовые его забрать. У окна женщина в очках, застывшая в своем горе. Опера, эксперты, и молоденький стажер Кораблев, неуловимо похожий своим юношеским энтузиазмом на общественного помощника Иннокентия, производят осмотр, стараясь ее не тревожить. Анна Ивановна четким почерком заполняет протокол и дает труповозам отмашку. Те перекладывают труп на носилки. Женщина в очках падает на труп. Сквозь пелену сна раздается ее полный отчаяния вопль.
Декорация сна снова меняется. Изолятор временного содержания, Литовцев в клетке, Анна Ивановна с неизменным протоколом за столом. Но вот еще одно действующее лицо – Ганна Михалевич, которая в молодости, оказывается, была довольно хороша чернявой цыганской красотой. Во сне не было слышно слов, но было хорошо видно, как Анна Ивановна о чем-то строго спрашивает Михалевич. Та, опустив глаза, отрицательно мотает головой. Литовцев в клетке меняется в лице, он хватает руками прутья и жалобно смотрит на Ганну как раненый зверь. Та снова повторяет отрицающий жест и говорит слово «нет». Блошкина сурово смотрит на Михалевич, но та истерично начинается повторять слово «нет». Литовцев в клетке падает на привинченный к полу табурет и закрывает лицо руками.
Камера в следственном изоляторе. На спинке кровати в полусидячем положении труп Литовцева с петлей на шее.
Кабинет Блошкиной в прокуратуре. Анна Ивановна что-то строго выговаривает Ганне Михалевич, но та снова отрицательно мотает головой.
Кабинет прокурора города Бродска. Он прекрасно знаком Нике и за восемнадцать лет практически не изменился. Герб и флаг Российской Федерации, длинный стол для совещаний, огромное кожаное кресло. Но в кресле сидит мужчина, который был на кухне Анны Ивановны, на сей раз в прокурорском кителе. Перед ним сидит крайне раздосадованная Блошкина.
– Аня, хватит заниматься ерундой, – раздраженно говорит прокурор. – Виновное лицо установлено, это Литовцев. Выноси постановление о прекращении уголовного дела.
– Леша, как ты не понимаешь. Эта Ганна Михалевич явно врет. Она выгораживает своего сына, – Блошкина зло сверкает своими глазищами, похожими на ягоды крыжовника.
– Ты же обыск у них дома делала, ничего не нашла. Анна, завязывай со своими фантазиями, сколько можно. Я понимаю твое желание прослыть самым лучшим следователем, но этому не бывать, успокойся, – снисходительно поясняет прокурор Леша.
– Это еще почему?
– Да потому что ты – баба. И приемы все твои бабские. И заело тебя на этом сопляке Михалевиче по-бабски. Нормальный мужик-следак уже сто раз бы постановление о прекращении вынес, перекрестился и забыл про это дело, как про страшный сон. А ты все: «Это не он, это не он». Он! Иди печатай постановление и больше ко мне с этим не приставай!
– Так значит, я – баба и следствие мое бабское, – тихо говорит Анна, глотая слезы. – А не пошли бы вы, Алексей Алексеевич, знаете куда? – она поднимается из-за стола. – А говорили, что любите, что всегда поддержите… Как же так? – взгляд Анны становится таким же затравленным, как у Литовцева на очной ставке.
И снова все меняется. Блошкина стоит в зоне вылета Энского аэропорта и оглядывается по сторонам, будто ждет кого-то. Но тот, кого так ждет Анна Ивановна, не приходит. Не мигая Блошкина смотрит на табло, не замечая, как буквы и цифры расплываются от выступивших слез.
Тут Ника проснулась. И про промокшей подушке поняла, что тоже плакала во сне.
