Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1
Глава восьмая
Утром, проснувшись, все увидели, что поезд стоит на какой-то маленькой станции с нерусским названием. Народа на станции, кроме красноармейцев и командиров, не было. Невдалеке чернел густой лес. Первое время никто не мог сообразить, где находится эшелон, но вскоре всё выяснилось.
Вошедший в вагон политрук Клименко объяснил, что медсанбат остановился на станции Ники Лахти, километрах в 15 от Кексгольма, что части дивизии занимают в этом районе оборонительную позицию, им приказано разгрузиться и своим ходом продвинуться по дороге, идущей метрах в трёхстах от железнодорожной линии, ближе к расположению частей дивизии. Дорогой будет получено от начсандива распоряжение о месте развёртывания и порядке приёма и эвакуации раненых, пока же все должны были быстро собраться. Автомашины уже съехали с платформы и стояли на дороге. Всем приказали забраться в кузова грузовиков, и только женщинам-врачам и пожилым мужчинам разрешалось сесть в кабины и внутрь санитарных машин, где было место. Вот, примерно так объяснил создавшееся положение политрук Клименко, сославшись на приказ, полученный от начсандива Исаченко.
Медсанбатовцы засуетились и, кое-как собрав свои пожитки, выскочили на перрон, где прохаживались командир и комиссар медсанбата. Они подозвали к себе командиров рот и взводов и, дав им какое-то распоряжение, направились к своей машине, сели в неё и поехали по дороге, обогнув колонну санбата, уже вытягивавшуюся вдоль обочины.
Оказывается, поезд стоял на станции уже около двух часов, и пока врачи, медсёстры и прибывшие с ними санитары просыпались, слушали приказы и выгружались из вагона, остальные, ехавшие вместе с автомашинами и вещевым имуществом, уже под руководством начхоза Прохорова и начмедснабжения Пальченко грузили всё по машинам.
Погрузка уже заканчивалась. В стороне дымились походные кухни, прицепленные к автомашинам. Увидев их, Лев Давыдович Сангородский сказал:
– Ну, теперь порядок! Кухни с нами – значит, воевать можно!
Все засмеялись, но отнеслись к его словам с пониманием. Съев сухой паёк ещё прошлым днём, люди порядочно проголодались и не прочь были бы позавтракать. По-видимому, надеяться на это не стоило.
Старшина роты Красавин скомандовал построиться, то же сделали и другие командиры. Через несколько минут все подразделения медсанбата тронулись к машинам и приступили к погрузке личного состава.
Для многих такая поездка была совершенно необычной. В санитарные машины, загруженные, главным образом, медицинским имуществом, поместилось очень мало народа, туда удалось сесть только женщинам-врачам и трём мужчинам, самым пожилым. В кабины грузовых машин, высадив оттуда вторых шофёров, посадили ещё некоторых женщин-врачей и медсестёр старшего возраста, всем же остальным пришлось забираться в кузова. Если бы автомашины не имели груза, то с этим бы все легко справились, но дело обстояло не так. Грузовики были загружены палатками, носилками, постельным бельём, одеждой, продовольствием, запасами горючего и медицинским имуществом. Таким образом, на каждой машине возвышался большой ворох груза, иногда высотою в 2–3 метра от дна кузова. Всем пассажирам необходимо было забраться на самый верх и ехать там, а это, как вскоре все убедились, оказалось довольно трудно. Во-первых, даже карабканье наверх потребовало больших усилий от мужчин, а уж про женщин и девушек и говорить нечего. Во-вторых, усидеть на таком возе во время движении машины было тоже непросто. Погрузка, а затем и поездка, сопровождались криками, визгом и, как, может быть, ни покажется парадоксальным, – иногда весёлым смехом. Вот тут-то женский персонал, ворчавший ранее на то, что им не выдали юбок, оценили достоинства солдатских штанов: женщины могли забираться на эти горы имущества и сидеть на них в любой позе без всякого стеснения. На одну из машин взгромоздился и Борис со своим отделением.
Погрузка заняла более получаса. Около десяти утра колонна, наконец, тронулась в путь. Объявили, что завтрак будет в пути, во время привала. Километров восемь колонна ехала по шоссе, затем у развилки, где остановилась машина командира медсанбата, повернула на просёлочную дорогу, отходившую почти перпендикулярно, с небольшим уклоном к северу. Пока ехали по шоссе, сидеть, даже на самом верху, было ещё сносно, но как только свернули на просёлок, то началась такая тряска, что удержаться наверху удавалось, только судорожно цепляясь за верёвки, которыми был закреплён груз. Медсёстры, сидевшие наверху, при каждом толчке издавали визг и крики. Была и другая опасность: дорога проходила по узкой просеке, и деревья своими ветвями во время движения машин нанесли немало царапин и синяков ехавшим наверху.
Но всё кончается, кончился и этот путь. Колонна выехала на опушку леса у большой поляны. Командир медсанбата разрешил остановиться. От начсандива пока никаких распоряжений не поступало. Комбат приказал все машины поставить под деревья, а людям оставаться возле них – завтракать и отдыхать.
После остановки и осмотра местности, кто-то обнаружил, что шагах в двухстах от этого места был удобный бугорок, рядом с которым протекал ручей. Бугорок окружали заросли молодого ельника. Сангородский получил разрешение разместить здесь свою роту. Достали пол от палатки ДПМ, от той самой, над постановкой которой трудились в Груздево, и который старшина Красавин то ли умышленно, то ли по небрежности забыл завернуть вместе со всей палаткой и погрузил отдельно. Теперь этот пол использовали. Натянув его на несколько вбитых в землю кольев из свежесрубленных ёлок, получили довольно большой навес, под которым настелили лапник, закрыли его плащ-палатками и таким образом приготовили место для ночлега всей роты. Надо сказать, что Тая, пользуясь разрешением Сангородского, устроилась там же. Остальные подразделения батальона построили себе шалаши наподобие софринских и разместились в различных местах поляны.
* * *
Наконец-то удалось позавтракать. Пожилые врачи с удовольствием растянулись на приготовленном ложе, а молодёжь разбрелась по лесу. Вокруг обнаружили огромное количество самых разнообразных ягод – малины, голубики и ежевики. Было приказано не отходить от машин дальше, чем на 200–300 метров, но кто их там измерит, эти метры? Тем более что командир и комиссар санбата, отдав распоряжение машины не разгружать и ждать дальнейших приказаний начсандива, вновь забрались в свою «санитарку», позавтракали и, сопроводив закуску очередным возлиянием, улеглись спать, раскрыв для проветривания дверцы машины и высунув в них свои довольно-таки грязные ноги. Ни один из них не осмотрел место нахождения батальона, как разместились люди, всем этим занимался политрук Клименко, заменяя собой всё командование батальона.
Позавтракав и избавившись от своих мешков и чемоданов, брошенных в машинах, а частично оставленных под навесом, группа врачей и сестёр углубилась в лес, вместе с ними ушёл и Борис. Все с наслаждением лакомились крупными ароматными ягодами. Увлёкшись, они отошли от расположения колонны машин медсанбата, вероятно, более чем на километр. Вдруг все услышали какой-то нарастающий гул. Вначале подумали, что это гром, но небо было ясное, светило яркое солнце, кругом трещали кузнечики, на деревьях щебетали и пищали на разные голоса лесные пичужки. Где-то потрескивали сухие ветки, видно, под ногами другой такой же группы. Как-то не похоже было на войну, скорее, это напоминало какой-то пикник или прогулку весёлой компании молодых людей. То там, то здесь слышались шутки и смех. Однако на севере продолжал усиливаться не совсем понятный гул, иногда он прерывался отдельными редкими ударами. В конце концов сообразили, что это совсем не гром, а орудийная канонада. Как только догадались об этом, как-то всё вокруг потускнело, голоса замолкли, и Алёшкин сказал:
– Товарищи, а ведь мы далеко забрели. Вдруг там приказ пришёл развернуться, нас уже ждут, пошли обратно.
Все быстро зашагали к машинам. Минут через двадцать они вышли на поляну, где стояла машина комбата, осторожно обогнули её и приблизились к своему навесу. Лев Давыдович, Розалия Самойловна, Симоняк и ещё несколько человек, отдыхавших под навесом, с благодарностью приняли полные ягод кружки, которые для них насобирали пришедшие. Выяснилось, что пока никаких распоряжений от начсандива не поступало, обед на кухне почти готов, можно отдыхать.
После обеда все разлеглись под навесом или просто под деревьями и, нежась в лучах ещё тёплого августовского солнца, дремали, прислушиваясь к продолжавшей раздаваться где-то на севере, то немного ослабевавшей, то усиливавшейся канонаде.
Около семи часов вечера, когда заходящее солнце золотило верхушки сосен, а под деревьями уже стало темновато, вдруг неожиданно где-то впереди послышался шум идущих автомашин и их гудки. Почти сейчас же на поляну с противоположной её стороны выскочили и остановились три полуторки. Из кабины одной из них выпрыгнул какой-то капитан, весь запылённый, в порванной гимнастёрке, местами запачканной кровью.
– Где медсанбат? Здесь, что ли? Принимай раненых! Эй, товарищи, выгружайтесь, – скомандовал он, увидев колонну санитарных машин.
Вслед за этой командой из кабин и кузовов машин стали вылезать бойцы с забинтованными головами и руками.
При появлении машин дремавшие под навесами и деревьями санбатовцы повскакивали и бросились к подъезжавшим автомобилям. Увидев вылезавших из машин измождённых, грязных, окровавленных людей, все как бы остолбенели. Но капитан, видимо, ещё находившийся в состоянии возбуждения от пережитого боя, продолжал кричать:
– Да какого чёрта вы стоите? Разгружайте быстрее машину, там внизу лежачие! Быстрее, быстрее! – закричал он ещё яростнее направившимся к машинам санитарам. – Насилу вас нашли, два часа искали! Ишь, куда запрятались, вы бы ещё под самый Ленинград стали. Сейчас я дорогу укажу, и к вам повезут раненых, их там видимо-невидимо!
Вместе с другими к машине побежали Сангородский и Алёшкин, их глазам предстала жуткая картина. На дне кузовов без носилок, без какой-либо смягчающей подстилки, прямо на плащ-палатках и шинелях, брошенных кое-как, лежали раненые красноармейцы. Ранения у некоторых были очень тяжёлыми, а кое-кто даже не был перевязан. В медсанбате ни носилок, ни палаток не приготовили, поэтому пришлось санитарам выгружать лежачих раненых на руках и укладывать их прямо на мох по краю поляны.
Сангородский и Клименко бросились к командиру санбата, однако, тот, будучи уже снова в состоянии порядочного подпития, категорически запретил развёртывать медсанбат и лишь после долгих споров позволил поставить две палатки – ДПМ и ППМ.
Пока Борис руководил выгрузкой раненых и давал распоряжения сёстрам своего отделения о наложении первичных повязок на открытые раны, ходячие раненые, которых было человек сорок, разбрелись по всему лагерю и разместились где попало. Кто-то уселся или улёгся под навесом, кто-то забрался под машины. К счастью, в одной из кухонь оставался кипяток, врачи Крумм, Прокофьева и другие с помощью палатных сестёр госпитальной роты организовали для раненых горячий чай. Кладовщик по приказанию Прохорова стал раздавать прибывшим хлеб, начальник медснабжения Пальченко притащил огромный мешок перевязочных пакетов и бросил его на землю около навеса, теперь было чем перевязывать раны.
С выгрузкой справились за 15 минут. Капитан, наскоро хлебнув горячего чая, повторил, что торопится на станцию, где находятся снаряды, и что теперь всех раненых он будет посылать сюда.
Между тем Сангородский, Алёшкин, Дурков и другие врачи, получив разрешение и собрав санитаров, приступили к установке палаток ДПМ и ППМ. Первую установили на самом краю поляны, а вторую – в глубине. Опыт, приобретённый в Груздеве, пригодился, и теперь, подгоняемые обстановкой, палатки сумели развернуть за каких-нибудь полчаса.
Решили, что в большой палатке поставят четыре стола, в маленькой – два, и все врачи операционно-перевязочного взвода встанут за них. Вскоре в каждой из палаток развернули соответствующие укладки на земле, в траве и во мху. Полы, конечно, так и не положили, также не привязали ни утепления, ни полога. Расставили носилочные операционные столы, состоявшие из двух козел – ножек, скреплённых складной перекладиной, с выемками для ручек носилок. Раненого можно было не перекладывать, а обрабатывать на тех носилках, на которых он был доставлен, это было удобно. Неудобство же этих столов заключалось в том, что носилки провисали, и повернуть раненого на них было трудно.
Пока шла установка палаток старшая операционная сестра Наумова и другие операционные сёстры времени не теряли. Забрав санитара Аристархова, сложившего из крупных камней на берегу ручья несколько очажков, они простерилизовали большое количество инструментов, и уже через час после прибытия раненых Борис, Дурков, Крумм и Скворец встали в большой палатке к операционным столам. В то же время доктора Симоняк и Криворучко заняли место в маленькой палатке, где предполагалось обрабатывать легкораненых.
Виктор Иванович Перов, узнав от помкомвзвода, что его подчинённая, врач Скворец, по распоряжению Сангородского переведена в медроту и, забрав свои вещи, переселилась к врачам медроты, страшно возмутился. И не только потому, что лопнули все его планы относительно Таи как женщины, но и потому, что теперь, вольно или невольно, на него, как на командира взвода, ложилась вся ответственность за химзащиту и за правильное и своевременное распределение тех средств, которые он получил в Ленинграде. Если Скворец хоть что-то знала о проведении противохимической защиты, так как училась этому совсем недавно, то он, учившийся лет семь тому назад, да и в совершенно другом объёме, теперь всё забыл и чувствовал себя в этом деле беспомощным.
Перов сразу же заготовил рапорт на имя командира медсанбата с жалобой на самоуправство Сангородского и с просьбой вернуть врача Скворец в его взвод, но передать этот рапорт не успел, так как начались описываемые нами события. Теперь же, когда Тая находилась в операционной, хлопотать об этом было неуместно, и Виктор Иванович спрятал свой злобный рапорт в карман.
Кстати сказать, сделать это его побудила и другая причина: он совсем забыл хирургию да, кроме того, не выносил ни вида, ни запаха крови. И понимая, что сейчас для медроты каждый врач на вес золота, потребовав возвращения Скворец, он может поставить себя под удар. Ему предложат самому пойти в перевязочную или в операционную, а он этого и не хотел, и боялся.
Проглотив неприятную пилюлю, решив отыграться в будущем, Перов примостился около своих машин, загруженных имуществом и, оставив около себя несколько санитаров (большую часть забрал Сангородский в помощь медроте), сидел тише воды ниже травы.
Уже совсем стемнело, а командир медсанбата снять с машины и установить движок с динамо не разрешил, приказав обрабатывать раненых при свете фонарей «летучая мышь». Те, кто знает силу этих источников света, прекрасно представляет себе, как трудно пришлось работать в эти первые боевые часы и дни врачам медроты.
В операционной хирурги распределились так: доктор Крумм со своей помощницей (толстенькой, как пышная булочка, прибывшей из Ленинграда, только что окончившей институт женщиной-врачом, которую все звали просто Ася) и вместе со своим отделением работала за одним столом; за другим, рядом с помощником (терапевтом из поликлиники города Нальчика), работал доктор Дурков, с ним было его отделение; на долю Алёшкина досталось два стола, на которых он и работал с Таей, Катей Шуйской и другими членами своего отделения.
Один из первых раненых, которого обрабатывал Борис, был дико кричавший и стонавший боец в разорванных, залитых кровью штанах. Когда его уложили на стол, стянули с него сапоги и разрезали штаны, то увидали страшную картину: огромный осколок артиллерийского снаряда разорвал раненому пополам правую ягодицу, почти оторвал часть мошонки и глубоко застрял в мышцах левой ягодицы. После обработки раны и наложения швов выяснилось, что справа кости таза и бедра целы, нет повреждения и крупных сосудов, но что делается с левой ягодицей, определить было невозможно, видно было только, что повреждено много мышц. Для того, чтобы выяснить это, надо было удалить осколок, край которого торчал из раны. После рассечения кожи над выступавшим концом осколка, его удалось извлечь. Как потом выяснилось, он весил более 500 грамм и имел неправильную форму с острыми угловатыми краями. Как только его вынули, из раны хлынула кровь, но больной сразу перестал кричать и сказал, что боль прекратилась. Разумеется, операция проходила под местным обезболиванием. Очевидно, осколок одним из своих углов давил на седалищный нерв, чем и причинял невыносимые страдания раненому. Кровила большая ягодичная артерия, которую Борис немедленно зажал, а после и перевязал, сделать это было нелегко.
Как только Алёшкин закончил с раненым, его позвала Розалия Самойловна и, показав ему лежащего на столе красноармейца с обширным размозжением костей и мышц правого предплечья, со слезами сказала, что, по её мнению, тут нужна ампутация, а она это делать не в состоянии. Мы ведь знаем, что доктор Крумм до войны заведовала отделением детской больницы, и её основными оперативными вмешательствами были аппендициты и грыжи.
Борис успокоил женщину, пообещав, что всё необходимое сделает сам, а её попросил заняться следующим раненым, которого уже вносили и укладывали на освободившийся стол. Прооперированных красноармейцев, тщательно забинтованных, укладывали на носилках около палатки на землю под деревьями. Над их головами сделали навес из палаточного утеплителя.
Таисия Никифоровна успешно справилась с первым раненым, у которого потребовалось только рассечь входное отверстие пули и удалить повреждённые мышцы и кожу. Второй раненый заставил её задуматься. Напомним, что она никогда не работала хирургом, в Нальчике Тая была инспектором отдела охраны материнства и младенчества, поэтому здесь ей пришлось пользоваться теми знаниями, которые ещё остались от института.
Борис подошел к её столу и увидел, что раненый нуждается в самой срочной помощи: у него было проникающее ранение грудной клетки и пневмоторакс. При каждом вдохе раздавался хлюпающий звук, какой бывает при качании водяного насоса, а в ране, расположенной около угла правой лопатки, появлялись пузырьки розоватой пены. Алёшкин взялся за дело. Обезболив края раны, он толстым шёлком наложил несколько швов и туго затянул мышцы и кожу. Хлюпанье прекратилось, боец вздохнул свободно. Взглянув на Раю, поддерживающую раненого, Борис сказал:
– Забинтуй, как можно туже.
Повернувшись к Тае, успокоил её:
– Ну, кажется, всё в порядке. Не волнуйся, осмотри внимательно входное отверстие и, если из него тоже выходит воздух, зашей его; если нет, закрой тампоном, – и Борис отошёл, чтобы делать ампутацию.
Перед ним на столе лежал парень лет 20, с курносым носом и толстыми, немного припухшими губами. Конечно, он не понимал медицинского языка, но сознавал, что с его рукой не всё в порядке. Увидев подходившего к нему мужчину-врача вместо пожилой женщины, которая так ласково и внимательно с ним разговаривала, он подумал, что дело плохо. Ему ввели много морфия, поэтому особой боли он не чувствовал, но и сознание его немного затемнилось, однако боец обратился к врачу:
– Доктор, вы мне руку-то оставьте! Она ведь правая, как я без неё буду?
Как ни тяжело было Борису, но он решил сказать правду:
– Знаешь что, браток, рука твоя вдребезги разбита, сделать с ней ничего невозможно. Оставить её – так начнётся гангрена, тогда отнимать выше придётся. Ты не переживай, постараюсь сделать тебе, чтобы не было больно, лежи спокойненько, – и Борис приступил к операции. Она окончилась благополучно.
Переходя к следующему раненому, Борис невольно подумал: «Как всё-таки удачно и хорошо, что я смог поучиться на этих курсах. Тому, что я делал сейчас, в Москве мне пришлось учиться на трупах. А если бы я не учился и был таким же беспомощным, как и мои соседи? Плохо бы пришлось…» Как-то само собой получилось так, что с этих пор Алёшкин стал как бы руководителем всех врачей, работавших здесь.
Всю ночь шла самая интенсивная работа в обеих палатках, и примерно к шести часам утра обработка первой партии раненых подошла к концу. Однако все раненые продолжали лежать и сидеть под деревьями и примитивными навесами, эвакуации не было. Никто не знал, куда и на чём нужно раненых вывозить.
Сангородский волей-неволей включился в другую работу. Руководить врачами-хирургами ему не приходилось, да он, видимо, и не считал себя достаточно компетентным для этого. Он взял на себя установление очерёдности направления раненых в ту или иную палатку, то есть стал производить сортировку, и это сразу принесло пользу, особенно доктору Симоняку. Легкораненые, поступавшие к нему, хотели все попасть первыми. У входа в палатку образовалась шумная толпа, отвлекавшая от работы. После вмешательства Сангородского там установился нужный порядок.
Почти все первые прибывшие раненые не имели карточек передового района (документ военно-медицинского учёта, подтверждающий факт ранения или заболевания. Прим. ред.), никто из них не побывал в полковых медпунктах. Как потом выяснилось, дивизия вступила в бой, чтобы задержать наступавших финнов, даже не развернувшись как следует. Не развернулись и полковые медпункты. В этот момент начсандив был занят тем, что приводил в порядок медслужбы пехотных полков. В бою их врачи были в первый раз и, естественно, растерялись. Медсанбату пришлось на всех поступивших раненых заполнять и карточки передового района, что отнимало много времени.
Заканчивая обработку последнего раненого, Борис, как и другие врачи, надеялся, что теперь, после бессонной ночи, все они отдохнут, поедят и поспят. Выйти из палаток, где они работали до утра, не было возможности, но предполагалось, что медсанбат уже развёрнут полностью и, очевидно, работает. Выйдя утром из своих тёмных, пропахших керосином, покрытых копотью от «летучих мышей» и забрызганных кровью палаток на свет, каково же было их удивление, когда оказалось, что все грузы по-прежнему лежат на машинах, а большая часть госпитальной роты мирно почивает около них.
Долго удивляться им не пришлось. Не успел Алёшкин выкурить папиросу, как на поляну въехало на этот раз уже четыре машины. К ним устремились санитары-носильщики, которыми теперь деятельно руководил Сангородский, и через несколько минут работа в обеих палатках закипела снова. Скольких он прооперировал, какие это были раненые, кто из них остался жив, Борис Алёшкин, конечно, не сумел бы сказать. Их укладывали на стол, он делал нужные операции, их перевязывали, уносили и сейчас же доставляли новых. Впоследствии он вспоминал: там были пневмотораксы, ампутации верхних и нижних конечностей, был даже раненый, у которого отсутствовала чуть ли не половина черепной коробки, и мозг, прикрытый марлей, пульсировал под неповреждённой, каким-то чудом, мозговой оболочкой. Много попадалось раненых с развороченной передней брюшной стенкой и выпавшими внутренностями. Вообще, это было какое-то море людского страдания, какой-то страшный кошмар увечий и разрушений человеческого тела. Вряд ли Борис поверил бы кому-нибудь, если бы ему сказали, что такое может происходить, но он это видел собственными глазами.
Так длился весь следующий день. Правда, теперь почти все раненые прибывали с повязками и карточками передового района, они уже побывали в ППМ. В течение этого страшного дня Борис, как и другие врачи, выходил из палатки только покурить или справить естественную нужду. Ели они тут же, за простынёй, отгораживавшей входную часть палатки от остальной её части, в перерывах между ранеными. Также было и с медсёстрами.
К вечеру Розалия Самойловна не выдержала и свалилась от изнеможения. По настойчивому требованию Сангородского вместо неё к столу встал доктор Бегинсон из госпитальной роты, ещё раньше вынуждены были заменить падавших с ног Симоняка и Криворучко, а раненые всё прибывали. Как удалось узнать от них, дивизия вместе с другими частями, главным образом пограничниками пятого отряда, занимавшими этот участок фронта ранее, под сильным огнём противника медленно отступает, не находя нужного рубежа для закрепления. Беда была в том, что каким-то образом штаб дивизии очутился чуть ли не впереди полков, и только часть его сумела передислоцироваться на новый командный пункт и руководить боем, пока не нашли даже командира дивизии.
Слушая все эти неутешительные новости, большинство врачей медсанбата, в том числе и Алёшкин, считали, что раненые преувеличивают, и на самом деле всё обстоит не так уж плохо. К сожалению, потом выяснилось, что масштаб поражения, которое потерпела дивизия, даже преуменьшали.
Прошёл день, прошла и ещё ночь, положение не изменилось. Сдала и вынуждена была уйти из палатки Тая. Дуркова прогнал сам Борис, чтобы тот поспал, хотя бы три-четыре часа, и заменил его. Больше надеяться было не на кого.
Начался новый день, Алёшкин работал из последних сил, уже механически, почти не сознавая, что делает. Уже дважды сёстры сменили друг друга, уже, отдохнув несколько часов, вышли Крумм и Тая, а он всё не уходил. Как назло, только он собирался уйти, как появлялся новый, ещё более тяжёлый раненый, и Борис был вынужден браться за него.
День подошёл к концу, и Сангородский с двумя санитарами подхватили падавшего Алёшкина. Выйдя из палатки, чтобы закурить, он вдруг пошатнулся и начал терять равновесие. Лев Давыдович увёл его под навес, уложил на ветки, и тот моментально заснул. В этот раз, если не считать кратковременных перерывов на перекур и приём пищи, длившихся несколько минут, то Борис проработал в операционной более 48 часов подряд, конечно, потерял много сил. Но молодость и крепкое здоровье быстро взяли своё и, проспав около шести часов, он был готов вновь идти к операционному столу, однако делать этого не пришлось.
После возвращения Бориса в операционную в медсанбат приехал начсандив. Картина, которую он застал, удивила и испугала его. На краю большой поляны стояли две палатки, в них кипела работа. Около палаток прямо на земле или на поставленных на землю носилках лежали и сидели десятки раненых, ожидавших своей очереди на перевязку или операцию, вокруг них суетились две сестры, стараясь напоить их чаем, а кое-кого и накормить. Между ними ходил командир медроты Сангородский, указывавший санитарам, кого и куда вести или нести. Вся остальная часть поляны, опушка леса, а также растянутые невдалеке брезентовые навесы были заняты лежачими и ходячими, уже обработанными ранеными, ожидавшими эвакуации. Их было намного более пяти сотен человек. В отдалении, на краю поляны одиноко стояла санитарная машина. Когда начсандив спросил у Льва Давыдовича, где командир медсанбата, тот молча указал на эту машину.
Как впоследствии узнал Алёшкин, с начала работы медсанбата ни командир, ни комиссар из своей машины носу не показывали, и тяжесть организации медицинского обслуживания всё увеличивавшегося количества раненых пала на командира медроты Сангородского и политрука батальона Клименко. Госпитальная рота, как и другие подразделения, находилась в свёрнутом состоянии, ожидая приказа командира медсанбата и начсандива. Лишь личный состав этих подразделений – врач Прокофьева и другие, многие медсёстры и санитары – добровольно, а частью по просьбам Сангородского и Клименко, подменяли валившихся с ног от усталости врачей и сестёр медицинской роты.
Как выяснилось, 65-я стрелковая дивизия, вступившая в бой прямо «с колёс», хотя сразу и не смогла задержать продвижение финнов, однако, объединившись с частями, стоявшими здесь и, прежде всего, с пограничным отрядом, в конце концов, на одном из довольно удачных по положению рубежей сумела закрепиться. Дивизия понесла серьёзные потери, но к этому времени уже сдерживала численно превосходящего противника, наступательные ресурсы которого, видимо, тоже иссякли.
Новый оборонительный рубеж дивизии проходил всего в трёх-четырёх километрах от того места, где стоял медсанбат, который начсандив собирался передислоцировать на новое место, глубже в тыл. С этим он и приехал. Не получая никаких сведений от командира медсанбата и зная по сообщениям от ППМ полков, что медсанбат раненых принимает безотказно, Исаченко мысленно похвалил Краснопеева за разумную инициативу и, следуя к нему, беспокоился лишь о том, как быстро тот сумеет передислоцироваться. Но, оказавшись на месте, комдив не ожидал увидеть такого. С одной стороны, то, что медсанбат не был полноценно развёрнут, было всем на руку: его удастся быстро передислоцировать на новое место. Но с другой, бездеятельность командования медсанбата, полный хаос в приёме и эвакуации раненых просто испугали его.
Что произошло в машине командира медсанбата, никто не знал. Связной, выдворенный из машины и находившийся неподалёку, слышал громкий крик начсандива и какое-то бормотание командира медсанбата и комиссара. Минут через 15 Исаченко, красный от гнева, выскочил из машины командира медсанбата, даже не закрыв за собой дверь, буквально подбежал к Сангородскому и возбуждённо крикнул:
– С этой минуты вы временно исполняете обязанности командира медсанбата! Больше раненых не принимать! Направляйте их всех в Пюхляярви, в госпитали. В полковые медпункты я сейчас пошлю связного, чтобы предупредить их. Есть ли у вас кто-нибудь толковый из командиров, кого бы я мог взять с собой, чтобы выбрать с ним новое место для дислокации медсанбата?
Лев Давыдович порекомендовал взять начальника медснабжения, старшего военфельдшера Пальченко, сказав, что он является также секретарём партячейки.
– Ах так, ну хорошо. Он мне ещё и по другому поводу нужен. Отправьте его к моей машине, мы сейчас поедем. Да, кто командир эвакотделения?
– Военврач Долин, – ответил Сангородский.
– Почему же он не принимает мер по эвакуации раненых?
– Вероятно, потому, что не знает куда. Он не мог этого узнать у командира медсанбата, ждали распоряжения от вас.
Начсандив был готов снова вспылить, но потом, видимо, понимая, что в беспорядке, который он застал в медсанбате, повинен в какой-то степени и он сам, уже более спокойным тоном приказал вызвать Долина и, ожидая его прибытия, заглянул в операционную, где работал Алёшкин. Начсандив зашёл в палатку, посмотрел поверх простыни, отгораживавшей её переднюю часть, и увидел четверых врачей, которые при слабом свете фонарей «летучая мышь» копались в кровавом месиве того, что прежде было рукой или ногой человека.
