Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1
Концерт проводили в эвакопалатке, где в это время находилось всего двое раненых. Народу набилось в палатку столько, что зрители могли только стоять, тесно прижавшись друг к другу, а для артистов оставался лишь свободный пятачок. Они находились от зрителей в двух-трёх шагах, но это никого не смущало, все остались довольны.
Артисты были одеты кто во что. Сама Клавдия Ивановна – в ватной телогрейке, солдатских ватных штанах, валенках, с шапкой-ушанкой на голове – совсем не походила на ту красивую артистку, какой её видели раньше. Внешний вид труппы, как видите, был совсем не артистическим, тем не менее, каждое выступление сопровождалось такими аплодисментами, что стены палатки ходили ходуном. Особенно тепло и восторженно принимали саму К. И. Шульженко. При расставании она говорила, что более приятного выступления и более тёплой встречи со стороны зрителей в её жизни ещё не было.
Несмотря на всю необычность обстановки, Борису концерт очень понравился. Глубоко лирические песни, исполняемые Шульженко, её мягкий, волнующий голос, высокий артистизм волновали сердца всех, кто её слушал. Пожалуй, именно после этого концерта Клавдия Ивановна Шульженко стала у Бориса любимой артисткой эстрады. Он ещё много раз слышал её, но концерт в медсанбатовской палатке ДПМ оставил самое глубокое впечатление.
* * *
Ещё на предыдущей стоянке следователь Цейтлин был отозван для работы в прокуратуре дивизии, а расследование случаев членовредительства и приведение приговоров трибунала в исполнение поручили следователю особого отдела дивизии по фамилии Осиновский. Этот молодой лейтенант НКВД с рыжеватыми волосами и сухеньким острым лицом чем-то удивительно напоминал лисицу. Характер у него был довольно неприятный: он быстро выходил из себя, а, обидевшись на кого-нибудь, готов был жестоко мстить. Сангородский прозвал его Злым Рейнеке-лисом.
Надо сказать, что в отношении подозреваемых, которых Осиновскому приходилось допрашивать, он применял, с точки зрения Алёшкина, Сангородского и комиссара медсанбата, иногда бывших очевидцами допросов, такие методы, которые для советского следователя были недопустимы. Он не только кричал на допрашиваемых, ругая их площадной бранью, грозя им поминутно оружием, но иногда и бил их. Для него каждый подозреваемый уже являлся виновным.
Особенно отвратительным казалось это людям, бывшим свидетелями предыдущих допросов, проводимых Цейтлиным. Тот, почти никогда не повышая голоса на допрашиваемых, так умело ставил вопросы, так незаметно для обвиняемых загонял их в тупик, что, в конце концов, им ничего не оставалось, как признаться в совершённом преступлении. Сравнительно быстро он устанавливал и ошибки в подозрениях и немедленно освобождал задержанных.
У Осиновского бывало наоборот: не обладая опытом и умом Цейтлина, он часто не мог добиться признания, несмотря на всю свою ругань и побои, даже в случаях совершенно очевидных. Правда, трибунал выносил суровые, часто смертные приговоры, даже и без признания вины, основываясь только на заключении врачей. Узнав об этом, врачи, и прежде всего Бегинсон, Дурков, Картавцев и другие, категорически отказались давать заключения о самострелах, саморубах и прочих членовредителях, не желая брать ответственность за жизнь человека на себя, как говорили они. Вся тяжесть этой неблагодарной работы свалилась на Бориса Алёшкина и Сангородского. В каждом сомнительном случае хирурги направляли раненых к ним, и именно эти два врача, проконсультировавшись, должны были дать соответствующее заключение. Эта работа отнимала много времени, а главное, требовала большого напряжения нервов. Именно по их просьбе комиссар медсанбата Подгурский доложил о методах Осиновского в политотдел дивизии, Особый отдел отозвал его и потребовал от трибунала направления в медсанбат Цейтлина.
Между прочим, покидая блокадный Ленинград, Осиновский, выезжая вместе с медсанбатом, попросил Перова принять в батальон и зачислить в качестве дружинницы его невесту, проживавшую в Ленинграде, которая была, по его словам, в очень бедственном положении. Звали эту девушку Аня Соколова. Осиновский привёз её в день выезда батальона с последнего места дислокации. Эта высокая, стройная, белокурая девушка, с светло-серыми глазами и тёмными бровями, с красивым тонким носом и изящно очерченным ртом, как все ленинградки того времени, была невероятно худа, с каким-то мертвенно-бледным цветом лица. Получив по прибытии в медсанбат кусок сухаря, она съела его с такой откровенной жадностью, что сразу было видно, эта девушка давно и сильно голодает. Чем-то она очень понравилась операционной сестре Шуйской, и та упросила командира роты Алёшкина взять Соколову в медроту в операционный взвод. Свою просьбу она обосновывала тем, что Аня, окончившая в 1941 году среднюю школу, легко может выучиться на медсестру. Перевязочных медсестёр не хватало, и Борис согласился, получил разрешение Перова и зачислил её в роту.
Девушка оказалась действительно толковой и понятливой. Кроме того, на неё совершенно не действовал вид крови, и почти с первых же дней она здорово помогала в операционной и перевязочной. Вскоре Соколова поправилась, окрепла, на лице её заиграл румянец, только серые глаза временами грустно затуманивались. Все приписывали это переживаниям о матери, оставшейся в Ленинграде. А в последнее время Аня и вовсе загрустила. Её настроение не прошло незамеченным для многих, и в первую очередь для её подруг, в том числе и Шуйской. В конце концов, Кате удалось выпытать у новенькой причину её подавленного состояния. Шуйская решила, что наиболее надёжный в медсанбате человек, которому можно рассказать обо всём и просить его помощи, – Борис Яковлевич Алёшкин.
На одном из ночных дежурств, в перерыве между операциями медсестра сообщила командиру роты о положении Ани Соколовой, дело оказалось в следующем. Ещё до войны семья Соколовых была знакома с семьёй Осиновских. Сергей Осиновский, будучи старше Ани на шесть лет, уже тогда начинал за ней ухаживать, но он ей не нравился, и она категорически отвергала все его притязания. Её отца, командира запаса, мобилизовали в первые дни войны, через месяц пришло извещение о его гибели. Осиновского тоже призвали в армию, но, так как до этого он служил в НКВД, его зачислили в Особый отдел какой-то дивизии, а затем перевели в распоряжение трибунала 65-й стрелковой дивизии. По служебной необходимости он часто посещал Ленинград, обязательно заезжал к Соколовым, иногда привозил им немного еды, но это, конечно, их не спасало. У матери и дочери Соколовых никаких продовольственных запасов не было, не имели они и сколько-нибудь ценных вещей для обмена на продукты. Вынужденные существовать только на один паёк, они очень скоро дошли до крайней степени истощения. Осиновский это видел и однажды сказал матери, что если Аня выйдет за него замуж, то он вывезет её из города, но только её одну, и таким образом спасёт ей жизнь.
После его ухода Аня, слышавшая этот разговор, категорически отказалась ехать с ним и тем более выходить за него замуж. Но когда в следующий приезд Сергей пообещал, что потом обязательно вывезет и её мать, если, конечно, Аня даст согласие на его условия, она уступила. Таким образом она и попала в медсанбат.
С первых же дней Осиновский стал настаивать на сожительстве, обещая впоследствии зарегистрировать брак. Она еле выпросила у него отсрочку, ссылаясь на свою слабость и общее недомогание, связанные с голодом.
– Теперь же по моему виду можно понять, что я достаточно здорова, а поскольку его переводят из батальона, то он настаивает, чтобы я его сопровождала и жила с ним как с мужем, – сказала Аня Кате. – При этом он ставит ультиматум: пока я не выполню своего обещания, маму он из города не вывезет.
– Аня знает, в каком бедственном положении находится мать, и очень беспокоится за неё. В то же время один вид Осиновского вызывает у неё отвращение, особенно после того, когда она случайно увидела его обращение с арестованными. Она в отчаянии, ей и мать жалко, и себя. Товарищ командир роты, как бы ей помочь? – закончила свой рассказ Шуйская.
Выслушав этот рассказ, Борис возмутился и хотел сейчас же идти объясняться с Осиновским, но, подумав, рассудил, что вряд ли его слова смогут пронять такого человека. Ещё ранее было замечено, что этот следователь лебезит перед каждым появлявшимся в батальоне начальством, и в то же время ни в грош не ставит медсанбатовцев. Очевидно, все его чрезмерные старания на службе продиктованы не действительным желанием исправить зло, а стремлением сделать себе карьеру. Такого может удержать только соответствующий окрик сверху. Борис решил воспользоваться помощью начальника политотдела Павла Александровича Лурье, с которым он за время пребывания артистов в ммедсанбате близко познакомился. Лурье находился в очень хороших отношениях с начальником Особого отдела дивизии, которого считали прямым и очень чутким человеком.
Начполитотдела дивизии, узнав от Алёшкина историю, которую мы только что рассказали, был тоже возмущён и дал слово, что он добьётся, чтобы Осиновский никогда больше не вспоминал об этой девушке. Обещал он также принять меры и по эвакуации её матери.
Через несколько дней Павел Александрович своё обещание выполнил, и Осиновский, видимо, получив строгое внушение от начальства, преследование Ани Соколовой прекратил.
Спустя неделю после отъезда артистов Лурье, заехав в батальон и встретив Бориса, попросил показать ему хотя бы издали ту девушку, которую он спас от притязаний человека, воспользовавшегося её трудным положением. Как раз в это время в перевязочной находилась, кроме других сестёр, и Аня Соколова. Алёшкин привёл Павла Александровича в предперевязочную, вызвал Аню и, представляя их друг другу, сказал:
– Аня, вот кто тебя спас от Осиновского, благодари его.
Затем он обернулся к Лурье:
– Товарищ полковой комиссар, вот кого вы вытащили из довольно цепких рук порядочного негодяя. Может быть, вы захотите её о чём-нибудь спросить, пожалуйста, пройдите с ней на улицу. Товарищ Соколова, вы можете на полчаса отлучиться, – с этими словами Борис скрылся за палаточной дверью, ведущей в перевязочную.
Пожалуй, следует немного описать и Павла Александровича Лурье. Это был человек лет 35, высокий брюнет с карими глазами, красивым умным лицом, с твёрдым, немного выдающимся, властолюбивым подбородком, его чёрные волосы вились густыми кольцами. Лурье был строен и, по-видимому, ловок. Он умел обворожительно смеяться и, как впоследствии выяснилось, очень недурно пел. Вообще, это был весёлый и общительный человек.
Вернувшаяся после прогулки с Лурье Аня Соколова была возбуждена и непривычно весела. Её подруги это сразу заметили, и одна из них не замедлила даже подшутить:
– Э-э, да твой спаситель уж не для себя ли старался?..
На эту не совсем скромную шутку подруги Аня очень обиделась и, кажется, несколько дней не разговаривала. Но то, что девушка вернулась взбудораженной и чем-то взволнованной, заметили даже врачи.
Лурье теперь приезжал в медсанбат к находившемуся там болеющему комиссару дивизии чуть ли не каждый день, и, как все отмечали, обязательно виделся с Аней. Примерно дней через десять после этого случая, в свой очередной приезд Павел Александрович подозвал Алёшкина и сказал:
– Борис Яковлевич, в одном из полков ранили отличную собаку-санитара, немецкую овчарку. Ветеринар сказал, что ей нужен особый уход, который они обеспечить не могут. Если вы возьмётесь вылечить, можете собаку оставить у себя, а нет – придётся её пристрелить. А жалко, собака-то больно красива, зовут пса Джек. Ну как?
Алёшкин раздумывал недолго, он ведь очень любил собак.
– Спасибо, Павел Александрович, – они уже были на «ты» и называли друг друга по имени-отчеству, – присылайте. Что-нибудь придумаем!
В тот же вечер Сангородский влетел в перевязочную, где в этот момент находился Алёшкин, как разъярённый зверь:
– Это безобразие! За кого они нас принимают? Надо жаловаться. Вы представляете, вместе с ранеными людьми собаку прислали! Что у них – ветлечебницы, что ли, нет?
– Где она? – спросил Борис рассерженного приятеля.
– Кто она? – всё ещё не охладев от гнева, выкрикнул тот.
– Да собака же… Давайте её сюда. Девушки, приготовьте стол.
– Да вы в уме?! – продолжал бушевать Лев Давыдыч. – Я сейчас пойду комбату доложу.
– Ну что же, идите, докладывайте, – ответил спокойно Борис. – А собаку прикажите принести сюда.
– Чёрт знает что! Какой-то сумасшедший дом! – кричал, выходя, Сангородский.
Однако, забежав в сортировку, велел санитарам нести собаку в перевязочную, а сам помчался к Перову.
Алёшкин осмотрел принесённого огромного пса тёмно-серого цвета, с белым нагрудничком и чёрными пятнами на ушах и посредине спины. Это была действительно породистая восточно-европейская овчарка. Пёс смотрел на врача умными, внимательными глазами. Он лежал на столе в каком-то не совсем естественном положении. Его левая задняя лапа была вывернута наружу и в средней части бедра имела деформацию. Из раны на левом боку слегка сочилась кровь.
Борис имел уже достаточно опыта, чтобы с первого взгляда определить характер ранения. Положение лапы сразу указывало на огнестрельный перелом бедренной кости. Даже при беглом осмотре левого бока можно было определить, что здесь ранение безобидное, касательное, пулевое. Оно, по существу, не требовало обработки. С конечностью дело оказалось хуже, там действительно имелся открытый перелом бедренной кости.
После недолгого раздумья Борис решил обработать рану, поставить кость в правильное положение и наложить гипсовую повязку. Он понимал, что собака может в любой момент сорвать её, но другого выхода не видел. Отнимать лапу в месте перелома, что было бы самым простым, и таким образом калечить животное ему не хотелось.
Поручив Ане Соколовой, которая уже успешно справлялась с обязанностями перевязочной сестры, сбрить шерсть вокруг раны на лапе собаки, Борис отошёл к другому столу и занялся ранением лежавшего там бойца. Закончив, он вернулся к собаке. Пёс терпеливо перенёс довольно неприятную процедуру стрижки и бритья окружности раны и, каким-то особым чутьём угадав в Алёшкине главного из тех, кто будет оказывать ему помощь, приподнял голову, взглянул на подходившего к нему человека и, как бы желая показать ему особое уважение, слегка ударил хвостом по столу.
Только Борис собрался приступить к обследованию раны у собаки, как за матерчатой перегородкой послышался шум и, оглянувшись туда, где находилась предперевязочная, он увидел просунувшиеся в щель между простынями головы комбата Перова и Сангородского. Последний продолжал свою возмущённую речь:
– Вот, я вам, товарищ комбат, докладывал! Посмотрите сами, какое тут безобразие делается! У меня люди ждут в сортировке, а он с собакой возится!
Перов поманил Алёшкина к выходу, но прежде, чем успел что-то сказать, Борис нагнулся к его уху и прошептал:
–Уймите вы, пожалуйста, этого неугомонного старика, он всех раненых перепугает. Собаку прислал начальник политотдела дивизии, просил ей оказать помощь, как любому раненому. Он мне по телефону сказал, разве я мог ему отказать? Прикажете – и я велю пса со стола снять.
Говоря это, Борис благоразумно умолчал о том, что после выздоровления Джек будет принадлежать ему. Ну, а Виктор Иванович Перов, благоговевший перед всяким начальством, сразу проникся к раненой собаке особым уважением, взял под руку всё ещё бушевавшего Сангородского и, увлекая его к выходу, милостиво проронил, обращаясь к Борису:
– Делайте своё дело, товарищ Алёшкин.
Вернувшись к раненой собаке, продолжавшей внимательно за ним наблюдать, Борис весело произнёс:
– Ну что же, Джекушка, потерпи, сейчас самое неприятное будет.
Собака, услышав своё имя, вновь попыталась вильнуть хвостом, но смогла лишь чуть слышно стукнуть им о крышку металлического стола, на котором лежала.
Обследовав зондом пулевое отверстие в лапе пса, Борис убедился, что никаких посторонних предметов в раневом канале нет. Кость почти не раскрошилась, она была как бы перерублена ударом пули. Промыв на всякий случай рану перекисью водорода, он обратил внимание, что из неё нет кровотечения. Было ясно, что пуля, имевшая, видимо, значительную убойную силу, пронзила лапу собаки, сломала бедренную кость, но не повредила при этом ни одного крупного сосуда и нерва, затем скользнула по боку, содрала кожу и улетела неизвестно куда. Это открытие его обрадовало: оно позволяло надеется, что впоследствии Джек будет пользоваться конечностью в полном объёме.
Закончив это обследование и приказав Ане приготовить гипсовую лангету такой длины и ширины, чтобы охватить всю лапу раненой собаки, Борис приступил к операции. Он не стал иссякать края раны, как это делалось обычно у людей, лишь ввёл в окружность её около 50 кубиков раствора новокаина, после чего быстро поставил вывернутую ногу в нормальное положение, обернул гипсовой повязкой и поручил Соколовой завершить перевязку. Сам же подошёл к голове Джека и, поглаживая его между ушами, ласково произнёс:
– Молодец, Джек! Умница! Теперь недельки через три бегать будешь, заживёт всё, как на собаке!
Джек, точно понимая все слова, повернул голову, ещё раз посмотрел на Бориса, лизнул ему руку, и, очевидно, потратив на это значительные силы, опустил морду на стол и закрыл глаза. В это время на остальных трёх столах лежали раненые бойцы, которых Борис осмотрел до этого и оказал им необходимую помощь. Пока он занимался собакой, перевязочные сёстры под руководством Кати Шуйской накладывали им повязки. Все они были легкораненые, чувствовали себя относительно неплохо, и поэтому с интересом наблюдали только что описанную сцену. Один из них, уже довольно пожилой человек, сказал:
– Вот ведь, собака, а всё понимает не хуже человека, ведь даже не взвизгнул ни разу и на столе лежал как привязанный.
– Да, животное, видать, учёное, – добавил другой.
Между тем, закончив обработку Джека и помыв руки в предперевязочной, Борис перешёл к следующему раненому, доставленному из сортировки, и занялся своей обычной работой так же спокойно, как будто ничего особенного не случилось.
Аня вызвала санитаров, они переложили Джека на носилки и вынесли в предперевязочную, Борис поднял голову, оторвался от исследования раны, которое он только что проводил, и обратился к ней:
– Аня, будь добра, сбегай, позови сюда комбатовского Игнатьича, знаешь его?
– Конечно, знаю, – ответила девушка, выбегая из дверей.
Через несколько минут Игнатьич стоял у перегородки. Борис, закончив обработку очередного раненого, вышел в предперевязочную, чтобы покурить и помыть руки перед тем, как начинать следующую операцию. Увидев Игнатьича, он сказал:
– Вот что, Игнатьич! Хочу тебе одного пациента поручить. Возьми его и пока посели у себя, покорми. Сегодня-завтра он полежит, а там, я думаю, на трёх ногах култыхать будет. А затем я тебя от него избавлю.
Ещё раньше из бесед с Игнатьичем, которому комроты пришёлся по душе, Алёшкин знал, что старик очень любит собак, и потому был уверен, что он ему в просьбе не откажет. Так и произошло.
Игнатьич подошёл к раненому Джеку, осторожно взял его, как маленького ребёнка, на руки, и понёс к тому бараку и именно в ту квартиру, где жили в одной общей большой комнате комбат Перов, комиссар Подгурский, начальник штаба Скуратов и командир медроты Алёшкин. В кухне этой же квартиры жил сам Игнатьич. В одном из углов её он постелил на полу какое-то старое одеяло и положил на него Джека.
Когда он доложил комбату о появлении нового жильца, тот, полагая, что собака принадлежит начальнику политотдела, никаких возражений не высказал. Комиссар Подгурский, оказалось, сам был большим любителем собак, он даже обрадовался такому соседству. Немного поворчал Скуратов, но скоро и он примирился с присутствием Джека.
Уже с первых минут общения с новым жильцом Игнатьич удивлялся его уму и сообразительности и сразу полюбил Джека, как человека. Определив его в доме, он отправился на кухню, и через несколько минут перед собакой стояла миска отличного наваристого супа. Пёс приподнял голову, благодарно взглянул на Игнатьича и похлебал, видимо, больше из приличия, немного супа. Он лежал неподвижно, не обращая никакого внимания на проходящих через кухню к комбату людей, и, казалось, крепко спал. Но вот уши его вздрогнули, голова поднялась, и хвост застучал по подстилке. Игнатьич, лежавший на постели, поднялся:
– Что тебе? Пить, что ли, хочешь? – заботливо спросил он.
Но Джек продолжал ещё веселее стучать хвостом и начал слегка поскуливать. В этот момент дверь открылась, и вошёл Алёшкин. Собака попыталась подняться и подойти к нему, но Борис довольно строго приказал:
– Лежать! Лежать, Джек! – и тот послушно замер на месте.
Борис присел рядом на корточки, осмотрел повязку, погладил пса по голове и ещё раз сказал:
– Всё хорошо будет, Джек. Лежать нужно, обязательно лежать.
И тот, точно понимая, вытянул шею, положил голову на передние лапы и, слегка постукивая хвостом, внимательно смотрел на Бориса.
Игнатьич, видевший всю эту сцену, восхищённо отозвался:
– Первый раз вижу такого умного пса! Он теперь от вас никуда не пойдёт.
– Ладно, ладно, молчи, а то выгонят нас, – заметил Борис. – Дай-ка мне чайку горяченького, – и он прошёл в свою комнату.
А время шло. Вскоре Джек уже бегал по территории батальона, хотя пока ещё на трёх лапах.
В один из приездов Лурье в батальон, Борис попросил его сказать Перову, что собака принадлежит ему, то есть начальнику политотдела, но что он просит пока подержать её в медсанбате до полного выздоровления. Тот охотно согласился на этот небольшой обман, и с тех пор пребывание пса в батальоне стало узаконенным. Получив от самого начальника политотдела дивизии просьбу позаботиться о его питомце, Перов был готов, кажется, отдать ему свой собственный паёк. Теперь он не только не препятствовал своему ординарцу ухаживать за больной собакой, но даже и поощрял его.
После того, как Джек поднялся на ноги, он не отходил от Алёшкина. Когда Борис был в операционной, то пёс, которого, естественно, туда не пускали, и который скоро сам понял, что туда ему входить нельзя (а слово «нельзя» он понимал отлично), лежал у входа, терпеливо ждал своего спасителя и друга. Борису эта дружба с Джеком принесла много радости. Он, видимо, не мог обходиться без чьей-либо дружбы, и не имея в тот момент близкого друга среди людей, нашёл его в собаке. Со своей стороны, и Джек полюбил Бориса и был ему предан так, как только может быть предана собака человеку.
Следует заметить, что с появлением в батальоне Подгурского, значительно изменился характер политработы среди личного состава. Если предыдущие политработники встречались с медсанбатовцами только на официальных собраниях, то Николай Иванович целыми днями находился среди народа. То он беседовал с шофёрами, то с медсёстрами, то с санитарами, то читал газету выздоравливающим и объяснял многие непонятные места, то беседовал с каким-нибудь тяжелораненым в госпитальной палате. Как правило, свои вечера он посвящал разговорам на политические темы с врачами – прежде всего с теми, с которыми жил вместе. Начальник политотдела дивизии тоже при своих посещениях обязательно проводил какую-нибудь беседу с группой медсанбатовцев.
Немного позже, наверно, месяца через полтора, когда Джек был практически здоров, а Лурье стал почти ежедневным гостем в медсанбате, как-то тихим вечером на крыльце барака, в котором жил командный состав, вокруг начальника политотдела дивизии собралось десятка полтора медсанбатовцев, в их числе были Алёшкин, Сангородский, Прокофьева, медицинские сёстры – Шуйская, Соколова, Наумова, Игнатьич и ещё несколько дружинниц и санитаров, и Лурье рассказал историю Джека. Она запомнилась всем, но особенно Борису. Пользуясь его воспоминаниями, мы и приводим этот рассказ дословно.
Джек попал в армию маленьким щенком и ещё до войны прошёл длительную школу обучения. Перед войной придавали большое значение так называемым дрессированным санитарным собакам. Отбирали породистых крупных псов– сенбернаров, волкодавов, немецких и русских овчарок. Джек стал одним из них.
Он оказался способным учеником и, как говорил его проводник, служил с честью, пока не был ранен. Служба Джека, как и всех санитарных собак, заключалась в следующем. На спину ему надевался особый пояс с двумя большими карманами, в одном из них находился перевязочный материал, йод и другие лекарства, в другом – сухари, шоколад, водка и фляга с каким-нибудь питьём, иногда кусок копчёной колбасы. Собака, ведомая проводником, вместе с группой санитаров, обычно в сумерках или на рассвете выходила на поле боя. Санитары осматривали воронки, кусты и разные ложбинки, где могли притаиться невынесенные во время боя раненые.
Проводник спускал с поводка собаку, и она помогала в этих поисках. Иногда пёс отбегал от сопровождавших его санитаров довольно далеко и, находя раненого, ложился рядом с ним. Боец, если был в состоянии, мог взять из принесённого то, что было ему нужно, а затем пёс возвращался к своему проводнику и приводил его к раненому. Джек таким образом разыскал и спас более 30 человек.
– Однажды, – продолжал свой рассказ начальник политотдела, – когда санитары и проводник с Джеком возвращались, их заметил немецкий пулемётчик. Огнём пулемёта был ранен пёс и убит его проводник. Санитары и раненый, которого они несли, остались целы. Естественно, что, как только открылся огонь, все они легли на землю, к ним подполз и скулящий Джек. Когда огонь стих, и санитары вновь взяли носилки с раненым, тот настоял, чтобы Джека взяли тоже. Так их и принесли в полковой медпункт на одних носилках. Там раненый, а он был младшим политруком, умер, но перед смертью потребовал, чтобы Джека вылечили. Старший врач полка доложил об этом комиссару полка, а тот сообщил в политотдел дивизии. Я разыскал Джека в ветлазарете и после того, как они отказались его лечить, позвонил сюда, а остальное вы знаете, – закончил свой рассказ Лурье.
* * *
В течение первой половины марта в жизни Бориса произошло два события. Если к одному из них он уже довольно долго (для военного времени) готовился, то другое явилось совершенно неожиданным. Первое заключалось в том, что 5 марта 1942 года на собрании партячейки медсанбата Бориса приняли в кандидаты ВКП(б). Пришлось ему снова рассказать свою историю об исключении из партии в 1933 году, признаться в своей слабости и ложной гордости, не позволившей ему своевременно добиться отмены этого решения и восстановления в партии. Пришлось выслушать и досадные упрёки за это своё поведение, но в то же время и много похвал за самоотверженную и честную работу во время первого полугодия войны. Рекомендовали Алёшкина начштаба Скуратов, интендант Прохоров и новый начальник медснабжения медсанбата Стрельцов. На собрании выступил и комиссар дивизии Марченко, который в это время находился в батальоне. Он тоже отозвался об Алёшкине положительно и внёс предложение о его приёме в кандидаты ВКП(б).
Комиссар Марченко оказался в батальоне вот почему. До войны он служил на одной из погранзастав Средней Азии, там заразился амёбной дизентерией и очень долго болел. С тех пор при нарушении режима питания у него часто начиналось обострение хронического заболевания кишечника. Побыв, хоть и очень короткое время, внутри блокадного кольца в Ленинграде, он волей-неволей должен был питаться тем и так, как питались все командиры, находившиеся в блокаде. Для его подорванного организма, вернее, органов пищеварения, такой «эксперимент» бесследно пройти не мог. После переезда на новое место дислокации дивизии комиссар свалился. Армейские медики хотели его эвакуировать в какой-нибудь из фронтовых госпиталей, но он категорически отказался и потребовал, чтобы его лечили в медсанбате дивизии. Профессор Берлинг, армейский терапевт, знакомый с Прокофьевой, решил, что ей можно доверить лечение такого больного, и разрешил оставить Марченко в батальоне.
Ещё в начале февраля одна из комнат барака № 2, расположенная рядом со штабом, была переоборудована под палату для лечения раненых из числа высшего командного состава. Она пустовала, таких раненых долго не было. В конце февраля в неё и поместили тяжело заболевшего комиссара дивизии полкового комиссара Марченко.
Борис помнил его энергичным, цветущим, упитанным человеком, а сейчас, спустя каких-то два месяца, что они не виделись, он совершенно изменился. Это был худой, с бледно-серым лицом, запавшими глазами и обострившимся носом, действительно тяжело больной человек. Он с трудом вышел из машины и немедленно лёг в приготовленную для него постель. Как потом выяснилось, Марченко заболел вскоре после прибытия на Ленинградский фронт, но тщательно скрывал свою болезнь. Только тогда, когда на одном из совещаний его состояние заметил член Военного совета армии, генерал-майор Танчеров, приказавший ему немедленно обратиться к врачам, он начал лечиться.
Зинаиде Николаевне предстояла трудная работа. Помня Марченко по его первому посещению медсанбата, все считали, что лечить такого пациента будет нелегко. Однако, прогнозы не оправдались. Он оказался на редкость послушным, терпеливым и дисциплинированным больным. И даже при тех ограниченных возможностях лечения, которыми располагала Прокофьева, диетическое питание и уход привели к тому, что дело у него быстро пошло на поправку.
По вечерам в его палате часто собирались Зинаида Николаевна, Лев Давыдович и Борис. Они вели беседы на самые разнообразные темы, и вскоре выяснилось, что Марченко – не только отличный политработник и храбрый командир, но развитой и весёлый человек. Хотя, конечно, по эрудиции и общительности он во многом уступал уже хорошо знакомому в медсанбате начальнику политотдела Лурье, но тоже был очень интересным собеседником.
Выяснилась и одна, неизвестная доселе, слабость комиссара дивизии. Оказалось, что в Ленинграде у него была знакомая семья, состоявшая из молодой девушки и её матери. Девушке Вале было лет 25. По возрасту сам Марченко (ему было около 40) должен был бы ухаживать за матерью, но он пленился дочерью и вскоре достиг успеха. При выезде из кольца блокады он на своей машине вывез их обеих. Дочь он зачислил в штаб дивизии – сделать это было нетрудно, так как Валя окончила сестринские курсы Общества Красного Креста и по просьбе Марченко была призвана в армию. Первые дни он держал обеих при себе, но находиться в штабе дивизии двум не работавшим там женщинам было нельзя, и комиссар отвёз мать в Войбокало, где и поселил у одной из жительниц этого посёлка. А Валю, по его просьбе, зачислили фельдшером в автобат дивизии. Он справедливо рассудил, что медицинской работы там не много, а так как автобат размещался поблизости от штаба дивизии, то он мог бы с нею часто видеться. Валя во время болезни Марченко навещала его в медсанбате довольно часто.
