Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1
Глава десятая
Всю эту ночь, вызвав к себе Сангородского, политрука Клименко и секретаря партячейки Пальченко, Фёдоров просидел в штабе. Он объяснял, что распределение сил в медсанбате сделано совершенно неправильно, и, по его мнению, надо срочно, немедленно всё пересмотреть и всех людей переставить. Армейский хирург ознакомился с личными делами врачей, вызвал к себе Перова, побеседовал с ним и дал указание начальнику штаба батальона подготовить приказ о новых назначениях врачебного персонала. Так как в будущем установленный им порядок сохранялся довольно длительный период, мы считаем нужным показать структуру 24-го медсанбата после изменений, внесённых армейским хирургом, военврачом первого ранга профессором Фёдоровым. Она просуществовала с 8 августа по 5 октября 1941 года и послужила в дальнейшем основой деятельности медсанбата на всё время войны.
Командир медсанбата (врио) – военврач третьего ранга Перов – с 15 августа 1941 года – военврач третьего ранга Васильев.
Комиссар медсанбата – младший политрук Клименко
Командир медроты – зам. ведущего хирурга, с 12 августа – ведущий хирург, врач Алёшкин.
Командир операционно-перевязочного взвода (ведущий хирург до 12 августа) военврач второго ранга Башкатов.
Командир первого отделения – врач Бегинсон, врачи: Ивановская, Дурков.
Командир второго отделения – врач Картавцев, врачи: Крумм, Скворец.
Командир сортировочного взвода – военврач третьего ранга Сангородский.
Командир госпитальной роты – военврач третьего ранга Прокофьева, врачи: Милова, Криворучко, Семёнова, Симоняк.
В операционной № 1 работало отделение Бегинсона с таким расчётом, чтобы одновременно оперировали два врача, третий отдыхал. Длительность смены – 16 часов. В этой операционной сосредотачивались наиболее тяжёлые раненые, с повреждениями, преимущественно, в брюшной, грудной полости и в черепе. В ней развернули два операционных стола и шоковую палату на четыре места.
В операционной № 2 работало отделение Картавцева, в нём оперировались и перевязывались все остальные раненые. Одновременно работали тоже два врача на четырёх операционных столах.
Врачи Башкатов и Алёшкин, взаимно подменялись на время отдыха (6–7 часов в сутки), остальное время работали – Башкатов в операционной № 1, Алёшкин в операционной № 2. В госпитальных палатках развернули около 100 мест.
Помимо перечисленных изменений в распределении работы между врачами батальона, которые Фёдоров обещал на следующий день прислать уже в форме приказа начсанарма, он рекомендовал провести соответствующее перераспределение медсестёр и санитаров. После всех реформ работа в медсанбате стала более организованной, и проводить её стало легче.
Для ознакомления личного состава с предлагаемыми изменениями 9 августа Фёдоров провёл совещание с врачами и медсёстрами. К этому времени поток раненых сократился, и в медсанбате наступило некоторое затишье.
Ещё ранним утром в этот день прибыли автобусы из госпитальной базы армии, они забрали всех обработанных раненых, за исключением нескольких человек, имевших очень лёгкие поверхностные ранения, которых было решено оставить в санбате до выздоровления, и двух тяжёлых нетранспортабельных. На совещании, помимо оглашения приказа о перестановке личного состава, Фёдоров сделал и другие замечания, он предложил:
1.Установить примусы в каждой операционной за специальной перегородкой из простыни и впредь стерилизовать инструменты там, а не бегать со стерилизаторами в барак за тридевять земель.
2. В сортировке и госпитальных палатках сделать из толстых жердей козлы, на которые ставить носилки, чтобы не класть их на землю.
3. Впредь при развёртывании медсанбата обязательно перед операционными палатками ДПМ ставить палатку ППМ, которая должна служить предоперационной.
Сделал он замечания и о «пятачках», и о мытье рук, и ещё много других мелких, но для наших новичков чрезвычайно важных и нужных.
Затем Фёдоров сказал, что, очевидно, вчерашний бой был разведкой, в ближайшие дни следует ждать нового, более мощного наступления фашистов, и медсанбату придётся серьёзно поработать, поэтому перестройку и перераспределение сил по новому приказу следует начать немедленно. Он собирался доложить начсанарму о положении в медсанбате № 24 и просить его как можно скорее назначить постоянного командира.
Некоторые врачи, например, Башкатов, Бегинсон, Симоняк пытались было протестовать против намеченных перестановок, но Фёдоров ответил:
– Это приказ, а приказы подлежат исполнению, а не обсуждению. Если же кто-нибудь считает, что это приказ неправильный, выполняя его, он может подать жалобу по инстанции.
Но, как мы увидим, вскоре никому из врачей медсанбата уже было не до жалоб. Предсказание уехавшего после совещания Фёдорова сбылось даже быстрее, чем он ожидал.
9 августа к фашистским войскам, сосредоточенным на Карельском перешейке, подошло подкрепление, в том числе несколько немецких дивизий. С их помощью было проведено дальнейшее развитие наступления, и хотя леса, болота, многочисленные речки и озёра не позволяли применить основное наступательное оружие фашистов – танки, а также самолёты, всё-таки это были опытные и отлично вооружённые войска. Финские части к тому же очень хорошо знали местность, на которой велись бои. Численно фашисты превосходили соединения армии, оборонявшие Карельский перешеек.
6 августа сменили командующего этой армии: вместо генерала Пшенникова П. С. ставкой был назначен генерал Герасимов М. Н., но положения это не улучшило, и её части снова начали отступать. В числе отступавших соединений была и 65-я дивизия, заменившая пограничный отряд, бывший ранее на этом участке, который после тяжёлых боёв первых дней наступления финнов отправили на переформирование.
О начале нового наступления финнов и немцев стало известно по усилившейся артиллерийской канонаде, которая доносилась до медсанбата с севера и северо-запада. Несмотря на слабость оборонительных сооружений, недостаточное обучение и физические качества бойцов, сопротивление наступающим частям противника стрелковая дивизия № 65 сумела оказать достаточно стойкое, и в течение первых трёх дней занятый ею оборонительный рубеж удалось удержать. Стоило это ей, однако, недёшево, потери убитыми и ранеными достигали больших цифр.
Всё это, конечно, не могло не отразиться на работе медсанбата. К вечеру 9 августа в него начали поступать раненые в большом количестве. Поток их всё время нарастал и нарастал, в результате этого нарушился график распределения работ по сменам. Пришлось развернуть дополнительную перевязочную для легкораненых в помещении № 4 и вновь поставить туда врачей Симоняка и Семёнову. Все остальные хирурги вынуждены были работать в обеих операционных.
С увеличением количества раненых 12 машин санбата, направленных в полковые медпункты, уже не справлялись с вывозом. Многие раненые прибывали в медсанбат на попутных грузовиках, на лошадях и пешком. Только за одну ночь с 9 на 10 августа поступило более 500 человек. К утру вышел из строя пожилой и действительно тяжелобольной врач Башкатов. Его уложили в одной из госпитальных палат, и он оттуда пытался руководить деятельностью хирургов. Конечно, из этого ничего не получилось.
Фактически руководство всей хирургической работой батальона свалилось на плечи молодого, и что греха таить, ещё совсем малоопытного врача Алёшкина. Он вынужден был то самостоятельно стоять у стола и проводить операцию, показавшуюся работавшему на этом участке врачу трудной, то идти в другую операционную, чтобы сменить кого-либо из совершенно обессилевших хирургов, направив его на кратковременный двух-трёхчасовой отдых. Хорошо, что организацией подмены среднего медперсонала занялась Наумова, а с вопросами сортировки отлично справлялся Сангородский.
Проработав в таком напряжении около суток, Лев Давыдович, Борис, да и многие другие оценили правильность предложенной Фёдоровым реорганизации сил и оценили её целесообразность.
В часы наименьшего поступления раненых Алёшкину удалось за эти сутки отдохнуть около трёх часов. Он уже понимал, что поступать так, как он это делал в первые дни боёв, нельзя, что подобные бои могут длиться не двое, не трое суток, а неделю, даже две, и нужно всё это время быть способными принимать раненых, а для этого все должны получать хоть самый кратковременный отдых.
Поток раненых не ослабевал ни 10, ни 11 августа. Правда, пока эвакуация из санбата, которую по-настоящему взяли на себя, путешествуя с армейскими автобусами в Пюхляярви и обратно, врио комбата Перов и врач Долин, шла вполне удовлетворительно. Раненые, обработанные хирургами, в санбате не задерживались. Оставались лишь явно нетранспортабельные, которых приходилось госпитализировать. Таких, к счастью, пока было немного, и после трёх суток работы они занимали пока всего одну госпитальную палатку. Бои, однако, не затихали, а вместе с этим не уменьшался и поток раненых.
12 августа почти все врачи, медсёстры и санитары уже настолько устали, что счёт времени полностью потеряли, так как ели когда попало и как попало, спали когда придётся, иногда прикорнув на земле прямо у стенки палатки. Около полудня Алёшкин, занятый на какой-то операции, был срочно вызван к сортировке. Операция уже подходила к концу и, оставив доделывать её врача Скворец, которой он как раз и помогал, Борис вышел вслед за Львом Давыдовичем. На улице их встретил майор в пограничной форме и повёл к грузовой машине, стоявшей у сортировочной палатки. В машине сидел фельдшер и кто-то лежал.
– Ранен комиссар дивизии, ранение, кажется, серьёзное, мы его везём в госпиталь, да вот, по требованию фельдшера, заехали к вам. Раненому стало очень плохо.
Вскочив на колесо машины, Борис залез в кузов. Там на сене, покрытом плащ-палаткой, лежал бледный черноволосый человек лет сорока, одетый в форму пограничника с четырьмя шпалами в петлицах и орденом Красного Знамени на груди. Это был полковой комиссар Григорьев, комдив. Его шея и часть груди, выглядывавшие из-под разорванной почти напополам гимнастёрки, покрывали бинты, и слева, выше сердца, на повязке алело пятно крови, которое, хотя и медленно, но увеличивалось.
Дыхание раненого было затруднено, и при каждом вдохе слышалось какое-то бульканье. Лоб его покрывали крупные капли пота, временами у угла рта появлялась струйка пенистой крови. Лицо его было бледным, глаза ввалились, однако, пульс, хотя и частый, прощупывался довольно отчётливо. Комиссар был в сознании и, видимо, понимал тяжесть своего положения. Увидев Алёшкина в белом халате, спросил:
– Доктор, я буду жить?
– Будете, будете, – по возможности бодро сказал Борис, хотя он далеко не был уверен в справедливости своих слов.
Диагноз ему был ясен – проникающее ранение в грудную клетку, открытый пневмоторакс. Таких раненых за эти дни ему приходилось оперировать не один десяток. Помощь, оказываемая в медсанбате в подобных случаях, была проста: любым способом и как можно скорее следовало закрыть рану, чтобы прекратить доступ воздуха в плевральную полость. Спрыгивая с машины, он сказал ожидавшему его майору:
– Нужна немедленная операция! Сейчас мы его выгрузим и отнесём в операционную. Лев Давыдович, давайте санитаров, – обернулся он к Сангородскому.
Но майор взял его за руку:
– У меня распоряжение начсандива везти прямо в госпиталь, ведь до госпитальной базы ехать не больше пары часов, дорога хорошая… Я не могу согласиться на операцию здесь. Помогите чем-нибудь так! – сказал он.
Алёшкин разозлился, однако сдержал себя и постарался объяснить кратко и доходчиво, не повышая голос:
– Вы его за это время потеряете! О чём разговаривать? Надо делать то, что надо!
Сердясь, он невольно сказал это громче, чем следовало, часть его слов достигла слуха раненого. Фельдшер, нагнувшаяся к больному, поднялась, подошла к краю машины и сказала:
– Комиссар требует, чтобы оперировали его здесь, если это надо.
Майор развёл руками, а в это время санитары уже перекладывали раненого на носилки. Оперировал комиссара Борис, вызвав на помощь Картавцева. К этому времени самый опытный врач медсанбата Башкатов уже совсем не вставал с постели.
Через полчаса рану удалось зашить, сверху наложили плотный слой марли и ваты. Ловкие руки Кати Шуйской, взявшейся делать перевязку комиссару, быстро и туго забинтовали раненого, ему сразу стало лучше. Выпив кружку горячего чая с небольшим количеством вина, он совсем повеселел:
– Спасибо, доктор, – сказал он, – как ваша фамилия?
– Алёшкин, – ответил Борис. – А вы, товарищ полковой комиссар, не разговаривайте, а то все мои труды пропадут даром.
В это время в медсанбате появился Перов. Он подъехал вместе с группой автобусов и санитарных машин. На одну из этих машин и погрузили раненого комиссара. Перов решил сопровождать его сам и немедленно отправился в путь. Надо отметить, что с того момента, как Перов был назначен временным командиром медсанбата, он совершенно преобразился. Куда девались его разухабистость и нагловатое ёрничество, которое ранее сопровождало его появление в любом месте батальона? Собственно, они почти пропали ещё раньше, когда дивизия попала в первые бои, и на медсанбат обрушилась лавина раненых. Но тогда, чувствуя себя каким-то ненужным, лишним что ли (ведь для командира санвзвода в этот момент никакой работы не было) и, страшась того, что его могут направить на работу в операционную или перевязочную, он стушевался, стараясь сделаться незаметным.
Теперь же, когда армейский хирург Фёдоров возложил на него такую ответственную задачу, как командование всем медсанбатом, Виктор Иванович вдруг понял себе цену. Стремясь оправдать это назначение в глазах своих подчинённых, знавших его с другой стороны, а также обладая достаточным умом и умением воздействовать на людей, он решил самым деятельным образом помогать начальнику эвакоотделения доктору Долину. Последний являлся абсолютно штатским человеком, не умевшим ни командовать, ни на чём-либо настаивать. Он явно не справлялся со своими обязанностями, и эвакуация стала самым узким местом в работе медсанбата, Перов это уловил. Понял он также и то, что всякая задержка с эвакуацией будет чревата тяжёлыми последствиями как для всего санбата, так и для него лично, как командира батальона, хотя и временного. Чувствовал Виктор Иванович, что дальнейшее отступление дивизии вызовет за собою отход армии, а, следовательно, передислокацию на юг и санотдела армии, а он очень хотел попасть к начсанарму, чтобы любым путём избавиться от должности, которую временно должен был исполнять. Сопровождение столь высокопоставленного раненого, каким был комиссар дивизии, являлось самым удобным предлогом для поездки в санотдел армии.
Кроме того, в санбате стояли две машины, загруженные химимуществом, принятым Перовым в Ленинграде под личную ответственность. Он очень опасался за его судьбу, поэтому решил взять эти машины с собой, чтобы разгрузить их на армейских складах.
Все остальные автобусы и санитарные машины были загружены другими ранеными и отправлены в путь. Как потом оказалось, это была последняя колонна машин, прибывшая в медсанбат за ранеными.
Глава одиннадцатая
В тот день бои на этом участке Карельского фронта достигли особой силы. Немецко-финским войскам удалось овладеть городом Выборгом, и они быстро стали продвигаться в юго-восточном направлении, охватывая левый фланг армии. Правофланговые части, выдержавшие в течение трёх с половиной суток несколько яростных атак противника, потерявшие от артиллерийского и миномётного огня чуть ли не половину своего личного состава, очутились под угрозой окружения. А в этот период войны само слово «окружение» вызывало панический страх, и немудрено, что, услышав его, части, находившиеся левее 65-й дивизии, начали стремительный отход на юг. То же самое пришлось делать и ей.
Противник быстро обнаружил начавшееся отступление этих частей, и, сопровождая свои действия жёстким миномётным и артиллерийским огнём, в свою очередь, двинулся за ними. Вероятно, измотанным частям 65-й стрелковой дивизии пришлось бы совсем плохо, если бы не пятый пограничный отряд, командир которого принял решение любыми средствами задержать противника, чтобы дать возможность дивизии, в своё время выручившей его, оторваться от врага.
Всю ночь с 12 на 13 августа по дороге, проходящей в нескольких десятках метров от расположения медсанбата, двигались повозки, машины и пешие бойцы отступавших частей. Чтобы как-то помочь задерживающему врага погранотряду, командир дивизии оставил в арьергарде артиллерийский полк. Своим огнём он сдерживал противника.
Следуя в трёх-четырёх километрах за отступавшими частями дивизии, немецко-фашистские подразделения, наткнувшись на неожиданное сопротивление пограничников и довольно мощный огонь артиллерии, остановились, а части 65-й стрелковой дивизии продолжали отходить.
Перед начсандивом стояла задача любыми средствами вывезти всех раненых из полков и батальонов, и он вместе с врачами был всецело занят этим. Для отправки раненых использовали все средства. Многие пострадавшие, даже с довольно серьёзными ранениями, видя отступление войск и боясь попасть в плен, отправлялись в тыл по дороге (она была единственной) пешком, и, естественно, что, дойдя до флага с красным крестом, вывешенного у въезда в медсанбат, немедленно сворачивали в его расположение. Скоро здесь скопилось около тысячи раненых, большинство из них имели лёгкие ранения, и Сангородский взял на себя смелость сразу же направлять их в эвакопалатки. Вскоре все эти палатки были забиты людьми, также были забиты и госпитальные палатки, а раненые бойцы и командиры продолжали прибывать.
Перов и Долин до сих пор не возвращались. Алёшкин, оставшийся в медсанбате за старшего, догадался использовать проходящий транспорт. Он подозвал к себе старшину Красавина, которого считал самым боевым из младших командиров, приказал ему взять двух бойцов из сменившейся охраны, выйти на дорогу и заворачивать любой транспорт в медсанбат, не стесняясь, если будет нужно, угрожая оружием, чтобы грузить на захваченные машины и подводы хотя бы по два-три раненых. Эта мера принесла некоторые плоды, с её помощью удалось отправить человек пятьсот.
Тем временем возвратившиеся с фронта машины медсанбата привезли новую партию тяжёлых раненых, и медсестра Фаина Хаизова передала, что начсандив, которого она видела в ППМ 51-го полка, приказал медсанбату свёртываться и следовать к югу до Пюхляярви, где ожидать дальнейших распоряжений. Этот приказ возмутил Алёшкина и Сангородского. Было понятно, что начсандив совершенно не представлял, что делалось в медсанбате.
Получив распоряжение Исаченко, Борис позвал политрука Клименко, Сангородского и начштаба Скуратова, чтобы решить, как действовать. В эвако- и госпитальных палатках находилось около пятисот обработанных раненых. В сортировке и операционно-перевязочных – более двухсот, требующих хирургического вмешательства. В распоряжении санбата имелось около двадцати машин, при всём желании погрузить на них всех было невозможно. А имущество? Медикаменты, инструменты, палатки и личный состав медсанбата? А потом, пока не будет оказана помощь этим последним двумстам раненым, вообще свёртывать ничего нельзя. На их обработку, даже при условии полного прекращения новых поступлений, потребовалось бы не менее десяти часов.
Посовещавшись, приняли такое решение:
1. Сангородский с фельдшером и санитаром, как и Красавин, выйдут на дорогу и всех раненых, которые в состоянии следовать дальше, сделав им на ходу перевязки, точнее, поправив имеющиеся, в медсанбат не допустят.
2. Красавин со своими людьми продолжит ловить любой транспорт и грузить на него возможно большее число раненых.
3. Алёшкин вместе с остальными хирургами максимально ускорит хирургическую обработку ожидающих.
4. Скуратов вместе с Прохоровым погрузят на санитарные машины всех самых тяжёлых транспортабельных раненых (таких было человек шестьдесят) и немедленно отправят их в расположение госпиталей.
5. Клименко и свободные от дежурств санитары и хозяйственники начнут свёртывание палаток по мере их высвобождения от людей и имущества.
К утру отправили пять санитарных машин, в которых лежало по четыре тяжёлых и сидело по два раненых средней тяжести. Вела эту колонну машин командир госпитальной роты, врач Прокофьева. С ней отправилась одна из её медсестёр, снабжённая самыми необходимыми медикаментами, шприцами и перевязочным материалом.
Прокофьеву пришлось отправить потому, что в числе эвакуируемых находились и такие, которые ранее были признаны нетранспортабельными, следовательно, могло понадобиться присутствие врача. В одной из машин следовал и врач Башкатов, состояние которого становилось всё тяжелее.
Часов в девять утра 13 августа, когда в медсанбате оставалось около ста человек необработанных раненых, неожиданно на «эмке» въехали двое военных, один имел в петлицах три шпалы, другой две. Их встретил дежурный по медсанбату старшина Ерофеев. Приехавшие потребовали доложить обстановку, тот доложил. Тогда старший из них с возмущением стал кричать:
– Где здесь командир медсанбата? Почему до сих пор медсанбат не эвакуируется? О чём врачи думают?
На этот крик из всех эвако- и госпитальных палаток стали выбегать и выползать бойцы и командиры с забинтованными головами, руками и ногами. Многие из них не знали об отступлении дивизии и догадались об этом только сейчас. Естественно, поднялась паника, раздались крики:
– Почему нас здесь держат? Почему не вывозят? Немцам хотят оставить?..
Борис, только что окончив очередную операцию, с красными от бессонницы глазами, пошатываясь от усталости, вышел из операционной, услышав крики. С другого конца лагеря бежал политрук Клименко. К раненым бросились врачи и медсёстры из эвакоотделения и госпитальной роты и принялись их успокаивать.
Приехавшие, видя, какой переполох они наделали своим криком, сразу замолчали, и когда к ним подбежал Клименко, гораздо тише и спокойнее спросили его, где командир и почему медсанбат не эвакуируется.
– Командира медсанбата здесь нет. Сейчас самый старший – командир медроты хирург Алёшкин, вон он идёт.
– Да что он, пьян, что ли? – возмущённо воскликнул один из прибывших. – Он что, не может быстрее идти?
– Он вторые сутки не выходит из операционной, – сухо ответил Клименко.
Кричавший смутился. Тем временем Борис приблизился к этим командирам.
– Простите, пожалуйста, кто вы такие будете? – спросил он спокойно, но довольно сурово.
Военные переглянулись.
– Я прокурор дивизии, – сказал командир, имеющий три шпалы, а это начальник особого отдела.
– Будьте добры, предъявите ваши документы, – продолжал в таком же спокойном тоне Борис.
Командиры пожали плечами, однако повиновались, тем более что после слов Алёшкина к ним с двух сторон подошли дежурный старшина и сопровождавшие его бойцы с винтовками на изготовку, да и Клименко расстегнул кобуру.
– Ну-ну, вы нас не перестреляйте ещё, вот наши документы, – сказал начальник особого отдела. – А вы, доктор, молодец, не то, что ваши подчинённые, сразу быка за рога берёте.
– Хорошо, – сказал Алёшкин, возвращая документы, и не обращая внимания на реплику начальника особого отдела. – Хорошо. Вот вы нам и поможете. Вас, товарищ прокурор, я попрошу, соберите всех ходячих раненых, постройте их, старшина Ерофеев вам помогать будет, и вместе с ними пешим порядком отправляйтесь в сторону Пюхляярве, где должны стоять госпитали. А вас, товарищ начальник особого отдела, попрошу помочь нашему старшине Красавину, который должен заворачивать любой транспорт, чтобы загружать его ранеными. Ваше звание и положение здесь может большую роль сыграть. Да, товарищ прокурор, разрешите, в вашу машину мы погрузим троих раненых и отправим её вперёд, у меня здесь лежит несколько старших командиров из полков, их надо скорее эвакуировать.
Прокурор и начальник особого отдела растерялись от слов и тона Алёшкина. Эти команды были так неожиданны и так не соответствовали их положению в дивизии, что они не успели ни возмутиться, ни возразить. А тем временем Сангородский уже усадил в их машину троих раненых командиров. Шофёр выскочил из неё и бросился к прокурору, тот только рукой махнул, мол, ладно уж.
– Товарищ Клименко, торопитесь, свёртывайте наше хозяйство. Да пришлите ко мне Пальченко! А меня, товарищи, извините, вон из операционной сестра второй раз уже выглядывает, значит, раненый на столе, – и Борис отправился к операционной палатке.
– Ну и комроты у вас! – пробормотал начальник особого отдела.
– Где там ваш Красавин? Пойду, что ли, к нему…
Пальченко явился к Алёшкину, мывшему руки, через несколько минут.
– Вот что, товарищ Пальченко, видно, дело наше плохо, – сказал Борис вполголоса. – Берите все машины и грузите на них раненых, которые не смогут идти сами, грузите до предела, так, чтобы забрать всех. Видно, на транспорт из армии надеяться не приходится… И вместе с ними отправляйтесь на госпитальную базу.
– А как же имущество? Люди? – спросил Пальченко.
– Это будет завысить от вас… Чем быстрее вы сумеете вернуться сюда, конечно, со всеми машинами, тем больше шансов на то, что мы всё вывезем, понятно? Ну, идите, выполняйте, это приказ!
Вскоре прокурор дивизии во главе отряда раненых численностью около трёхсот человек шагал по шоссе, останавливал каждую попутную машину и подводу, догонявшую их, и втискивал в неё по два-три человека наиболее ослабевших. Стараниями начальника особого отдела, завернувшего с десяток грузовиков, и Пальченко, освободившего все машины медсанбата, часа через полтора все раненые были погружены. В эти же машины Борис приказал посадить Сангородского, Крумм, Бегинсона, Дуркова, Скворец, Криворучко и некоторых других. К тому времени оставшиеся раненые были обработаны. Алёшкин попросил начальника особого отдела сесть в одну из машин, чтобы помочь Пальченко быстрее освободиться от раненых. Тот пожал Борису руку и только сказал:
– Есть, доктор.
Вскоре после того, как ушла последняя машина, в медсанбат зашёл старший лейтенант в форме пограничника:
– Что вы тут делаете? – изумлённо спросил он. – Сейчас пройдут последние ваши части, артиллерийский полк. Дальше нет никого, кроме нашего отряда, скоро и мы отходим. Мне приказано вот на этой просеке и канаве организовать оборонительный рубеж, чтобы наше подразделение дало возможность отойти последней оставшейся артиллерии. И вдруг вы! Ведь через каких-нибудь три-четыре часа здесь фашистские мины будут рваться, а часов через 6–7 и сами финны с немцами придут! Что вы медлите?! Где ваши машины?
– Ладно, лейтенант, – устало ответил Борис, – ты не шуми, что-нибудь придумаем.
Лейтенант махнул рукой и, сопровождаемый своими бойцами, направился к канаве и протекавшему ручейку. Скоро откуда-то из леса к нему присоединилось ещё около сотни пограничников. Вдоль канавы и русла ручья замелькали сапёрные лопаты и полетели комья земли.
А между тем усилиями санитаров, медсестёр и оставшихся врачей под деятельным руководством Клименко все палатки были свёрнуты и скатаны в огромные узлы, были собраны и укладки. Всё это лежало пока на тех местах, где до этого стояло. Алёшкин подошёл к Клименко и, отведя его в сторону, сказал:
– Вот что, товарищ политрук, нужно уходить, а имущество бросать нельзя. Я придумал такой выход, – и Борис рассказал Клименко о своём предложении. Политрук с ним согласился, только внёс изменение.
– Товарищ комроты, уйдёте вы, а останусь я, – сказал он.
– Нет, – ответил Борис, – не забывайте, в прошлом я тоже строевой командир. Но я постарше вас и надеюсь, что на машине мне ехать будет лучше, чем идти пешком.
Через несколько минут после этого разговора Алёшкин, подозвав к себе Наумову, Шуйскую и ещё двоих операционных сестёр, приказал им раскрыть укладки, вынуть из них все инструменты и наиболее ценные медикаменты, особенно те, что в ампулах. Затем подозвал девушку-фармацевта, помощницу Пальченко, приказал ей также отобрать и сложить отдельно все самые ценные и необходимые медикаменты.
Пока шли эти приготовления, Клименко распорядился покормить личный состав. Еды было приготовлено много, с расчётом на всех раненых, поэтому Клименко пригласил работавших метрах в ста от медсанбата пограничников. Командир их с радостью согласился. Сделав получасовой перерыв в сапёрных работах, пограничники присоединились к личному составу санбата, и все с большим аппетитом поели. После еды Клименко и Скуратов построили весь личный состав с вещами. Алёшкин вышел перед строем и сказал следующее:
– Товарищи, наша дивизия отступила, нам тоже надо отсюда немедленно уходить. Наши машины увезли раненых, когда они вернутся, я не знаю, могут и вообще не вернуться. A у нас здесь ценное и очень нужное имущество и медикаменты. Я приказываю всем немедленно разгрузить свои вещевые мешки и сложить личные вещи вон на тот брезент. Туда же поставьте и чемоданы, у кого они есть. Когда подойдут машины, мы эти вещи обязательно погрузим, ну, а если машин не будет, то с ними придётся проститься, зато мы спасём ценный хирургический инструмент и медикаменты. Вопросы есть?
Все промолчали.
– В таком случае приступайте, а вы, товарищи, – обернулся Алёшкин к операционным сёстрам и фармацевту, – нагружайте каждого в зависимости от его силы, чтобы мог унести, да и себя не забудьте, – добавил он шутливо, чем сразу поднял у всех настроение.
Через четверть часа всё было закончено. Люди снова построились, теперь в их вещевых мешках был новый груз.
– Ну, вот и хорошо! Поведёт вас товарищ Клименко, а здесь со мной останется караул и старшина Красавин. Всего нас будет человек 25, так что для погрузки оставшегося имущества и палаток людей хватит.
В этот момент из баньки, служившей жильём Алёшкину и Тае, с двумя туго набитыми вещевыми мешками в руках появилась и она сама. Мы говорили, что уже несколько дней она жила с ним. Узнав о свёртывании медсанбата (во время получения распоряжения начсандива она отдыхала), Тая решила подготовиться к передислокации, собрать вещи Бориса и свои. Она знала, что если выезд совершится быстро, то Алёшкин попросту бросит свои вещи. Тая, конечно, слышала команду Бориса об отправке всех женщин-врачей на санитарных машинах, но пришедшему к ней старшине Ерофееву сказала, что договорилась с комроты о том, что не поедет.
Сейчас, выйдя из баньки и увидев, что её заметил Борис, она смущённо переминалась с ноги на ногу. Тот, завидев её, воскликнул:
– Как? Ты не уехала? Почему ты здесь? Товарищ Ерофеев, почему вы не отправили Скворец вместе с другими врачами, как я приказал?
