Борис Григорьевич Ягупьев
Евангелие – атеисту
«Здесь нет грязи, отходов, помоев – всё утилизируется и повышает плодородие почвы.»
«Разреши мне, Хранитель, зайти в один из домиков. Есть же временно пустые».
«В домик войти нельзя. Пересечёшь линию ограды, начнётся «электронный поиск» признаков твоей идентификации, опознания для регистрации, сам понимаешь, это будет пустая трата ресурса.»
«Понятно, всполошится милиция-полиция, госбезопаснось от вторжения инопланетянина, а им тут покой нужен…»
«Здесь ты заблуждаешься, ибо ничего из перечисленного здесь нет. Нет, но было. Через это все проходят. А есть – старейшины общины, советы старейшин меж общинные, есть группы молодых аналитиков текущих событий, прогнозистов… Но не начальство это. Здесь каждый подчиняется только Всевышнему! Подотчётным другим может стать только в одном случае – если нарушит правила жизни общины или нарушит Закон!»
«Если не секрет, какие сроки здесь дают преступникам? Есть ли «вышка»?»
«Не дают здесь «сроков. Нарушивших ждёт отлучение от общины для покаяния на «личной территории», а срок такого покаяния зависит от нарушения. Своеобразный «бойкот», когда с человеком перестают общаться соплеменники. Суровое наказание. С нарушением Закона – другое дело. Нарушившего Закон усыпляют гипнотическими приёмами или наркотическими средствами, раздевают донага, смазывают настоем трав, чтобы сошёл волосяной покров. Этим же настоем, кстати, тут пользуются вместо бритвы. Затем его помещают в большую «чашу», открытую солнцу, дождю, ветрам. Из этой чаши он не может выбраться сам. Там он находится несколько суток, в зависимости от преступления. Максимальный срок – шесть суток. Его лишают всего, что дала ему Община, а то, что он заработал сам, передают его роду. Выживший, бывает, что не выживают, извлекается из чаши. Уши его прокалываются звёздочками по числу суток понесённой кары. Затем он переводится в общину «Антипод» и живёт там обычной на планете жизнью. Я не знаю случаев , когда преступивший Закон, допустил бы повторное нарушение».
«Справедливо».
«Вставай. Иди вперёд.»
Встал я легко, без лени и ужимочек, пошёл вперёд по снова безлюдной улочке.
«Справа- общинные строения – видишь? Кольцевидные на множестве «ножек» – это «детинцы». Здесь живут роженицы, кормящие грудью и грудные дети общины. Слева – подобное строение для детей постарше, ясли-сад, скажем, с воспитателями юными и престарелыми. А вот школ здесь нет, нет возрастов перемещения из класса в класс. Всё это индивидуальное, без принуждения, по «самоопределению», желанию, склонности. Средств информации достаточно в доме каждого, а также в местах игр, прогулок, отдыха… У каждого свой индивидуальный код-шифр по которому собирается «его» информация.. Она доступна в любой точке планеты».
«А храмы и кладбища здесь есть?»
«Раньше были, теперь нет. Тело умершего измельчается до молекул, равномерно распределяется в почве «личного надела земли». Надел этот следующие три года не обрабатывается, но открыт для доступа любого, желающего посидеть, погулять, вспомнить…Затем надел этот присоединяется к общинному полю, если есть возможность или становится местом общинного выпаса….пока его вновь кому-либо не выделят при рождении.
А храмы…Каждая община имеет один храм – видишь вдали, на вершине холма – овальное строение из литого голубого стекла в виде чаши? Это «Колизей», где могут сидя разместиться все члены общины. И они раз в месяц собираются вместе, постятся до этого сутки, коллективно общаются со Всевышним. Иных храмов нет, и специальной обрядности нет.»
«А актёры, писатели, поэты, художники здесь есть?»
«В прошлом было такое. Сейчас это может быть формой проведения досуга. Сейчас им доступны произведения и творения не только их прошлого, но и то, что есть в параллельных мирах, в частности, творения твоего мира. Каждому доступно. Остановись здесь! Сейчас выйдет тот, кто хотел тебя увидеть, просил о встрече именно с тобой».
На дорожку вышел из-за изгороди, жёсткие ветви раздвинулись, пропустив его, мальчик лет двенадцати, мне по плечо, в обычном здесь голубоватом одеянии, босой, руки лодочками перед грудью сложены, голубоглазенький, блондин с длинными волосами, круглолиций, улыбчивый. Смотрит на меня, молчит, и я молчу – не сообразил спросить, можно ли разговаривать. Парень словно спрашивает взглядом и удивлён безответностью… Долго мы стояли молча, не отводя глаз друг от друга, глаза в глаза. И понял я, что мальчик этот – я сам двенадцатилетний, только здоровенький и умненький. Он улыбаться перестал, но смотрел мягко, приветливо. Вдруг слеза покатилась по его щеке. Улыбнулся жалостливо, кивнул мне головой прощаясь, помахал рукой. И ушёл за «забор» лицом ко мне, спиной вперёд… Скрылся за зелёной изгородью, росточком ещё мал, не виден мне из-за кустарника.
Хранитель положил мне на плечо ладонь, мягко, утешающее, подтолкнул, иди-мол.
Хранитель, отведи меня к его матери!
Идти пришлось недалеко, но вечерело уже, туман начал стелиться, хотя прохладно не становилось – а словно бы и теплее…
На дорожку также вышла невысокая женщина-девушка, кареглазая, русоволосая, в розоватой простенькой одежде, украшенная плетью хмеля через шею по высокой груди, до пояса. Взглянула равнодушно, без узнавания, отстранённо и скрылась за непроходимым кустарником.
«Она родила и выкормила здесь двенадцать. Поровну мальчиков и девочек. Ни одного не потеряла… «Дай увидеть её старшего!»
«Не могу. Он в пути: ходит по земле из общины в общину, непоседлив, общителен… Но он узнает, что ты был здесь…Узнает…»
«Хранитель, вечер уже, где ночь проведу? Не под забором же?»
«Почему ы и нет? Ночи здесь тёплые, почва мягкая, тепла не отнимет у тела, а согреет. Ты е голоден, курить тебе не захочется. Ложись, смотри в небо, на звёзды незнакомые, отдыхай, думай…»
Я подчинился. Хранитель удалился. Я ощутил это по полному одиночеству. Я и раньше его не видел, но чувствовал присутствие и даже «руку». Ощутил заброшенность свою и ненужность лёжа на спине и глядя на незнакомые яркие созвездия, туманности, галактики…задремал и уснул. Засыпая, всё же думал: сперва о том, что так и не услышал крика петушиного. Потом вспомнил, какие были шумные птицы сороки в моём послевоенном детстве. Трещали в лесу неумолчно, стоило появиться вблизи их малозаметных гнёзд. А потом стали их охотники, бывшие фронтовики, ставшие начальниками, отстреливать. Мешали сороки своею трескотнёй хорониться охотникам на приличную добычу. Стали даже пацанов сманивать на истребление сорочьего племени. За лапки платили, призы всякие давали. Результат – десятки лет уж прошли, как сорок перестали избивать, а они стали тихими, молчаливыми, почти безгласными. Умные…Видно местных петухов тоже когда-то «учили» выживать…
И пришла другая мысль. Здесь лишают волосяного покрова тех, кто нарушил Закон. Я не по этой причине, но лишён волос. Что думали обо мне те, кто на меня смотрел? Что мне меня скоро разденут и поместят в чашу? И на сколько суток поместят? А потом, если Всевышний смерти не допустит, то и уши заклеймят-проколют в виде дырок-звёздочек…Да, перспектива… Да минует меня чаша сия!
Далее – глубокий сон без сновидений.
Глава 13.Возвращение домой после «встречи»
В полупустой автобус сел я в тот день на остановке 43-й км Калужского шоссе. Начальной – конечной остановкой автобусов этих маршрутов в тот год был «круг» в Беляево – рядом с моим домом. Разбудила меня кондукторша уже на конечной, вяло удивившись, что я не пьян оказался, просто спал и всё! Забежал я в дом, бросил рюкзачок, хотел сразу бежать к тёще – тестя в ванной помыть, да киска не пустила – разоралась нестерпимо, словно неделю голодала! А ведь утром, уходя, положил я ей в миску рыбы, женой для неё отваренной, да ещё блюдечко каши манной навалил, наполнил крышку от мыльницы водой. Смотрю – всё съедено и воды ни капли не осталось. Ну, киска, маленькая, а прожорливая, паршивка! Открыл холодильник, достал рыбы, остатки каши, наложил киске – она и класть то мешала, рвалась мордочкой, бодалась, торопилась есть! Так увлеклась, что не заметила, как я ушёл, а обычно провожала… Хорошо – до тёщи близко. У нас корпус 1 А, а у них – 10, а номер дома один и тот же. Они на 9 этаже, два лифта, так что поднялся быстро, позвонил, завозились с цепочкой, замком… Тёща открывает, хмуроватая, но всё равно не умеет быть неприветливой.
«Здравствуй, ба Варя!» – это «бабушка Варвара» – сокращённо.
«День добрый, зятёк! Заходи, заждались уж!»
Тесть услышал из комнаты, с дивана кричит мне:
«Боря, привет, дорогой! Я знал, что всё таки придёшь! А то Варя говорит, что занят ты, не придёшь, давая, говорит, я тебя просто сырой тряпкой оботру…
Я прохожу в комнату, говорю тестю:
«Дед Петя, ну как же я мог не прийти? Вчера после работы устал, а уж сегодня – только в лес скатался на пару часов, прошёлся, искупался- и к тебе».
Зашла ба Варя, выслушала молча, о чём то размышляя… А я в это время суетился: сбегал включил воду, набрать в чисто вымытую уже ванну воды, просмотрел бельё чистое для постели и для самого тестя приготовленное, поставил табуреточку в ванную – деда усадить, когда принесу мыть его… Собственно, и не совсем тесть он мне, муж тёщи моей. Отец сына и дочки, моей жены, и пожил-то с ней пять лет всего до начала войны, да и погиб в первый же год… Варя одна детей растила-кормила. До воны кондукторшей трамвая работала, а муж водителем того же вагона был. А после его гибели пошла по ночам ещё и в типографии работать, да ещё и уборщицей устроилась, а по выходным обстирывала соседей по коммунальной квартире на Сретенке, из тридцати с лишним семей, заселенных по комнатушкам с общим сортиром, общей кухней и ванной… Снова замуж она решила выйти, встретив одинокого пожилого мужчину, отца сына, уже имевшего внучку. Вышла замуж уже тогда, когда сына женила, а дочь замуж за меня отдала, бабушкой по милости сына мужа стала… Так что новый муж отчимом у её детей не побывал, они уж отдельно жили. Дед Пётр женившись, озаботился жильём и сумел получить однокомнатную квартиру на Дмитровском шоссе. Зажили они вдвоём небогато, но в любви и хлебосольно. По выходным у них собирались се родственники, разговаривали за игрой в домино. На столе всегда была бутылка водочки, селёдочка, капустка квашенная, огурчики солёные и чёрный хлеб. Весело было и хорошо – ни споров, ни пересудов… Несколько лет спустя дед Пётр перенёс инсульт, и получилось так. Что ухаживать за ним и мне пришлось, в числе других, конечно. Подумали тогда старики об обмене поближе к кому-то из молодых. Подвернулся вариант обмена с родственниками их соседей, в такую же точно квартиру в томе, что в трёх минутах ходьбы от нас с Люсей. Дед Пётр сказал:
«Поедем, Варя, с Люсей и Борисом я жить согласен». Совершили мы родственный обмен, прописали стариков к себе, а сына отдельно, в обмененную квартиру, так что стал он в восемнадцать лет «ответственным квартиросъёмщиком, но поселили в ту квартиру стариков, сделали ремонт, обставили в точности, как было там, как привычно им было…
Ну, значит, убедился я, что всё готово, поднял сухопарого деда на руки, отнёс в ванну, раздел, усадил на лавочку, вымыл. Только с мужским своим не мелким хозяйством, он ревниво сам, одной рукой, управился, мне не позволил. Любил он мыться, как ребёнок. Как дитя фыркал, мычал, смеялся радостно, брызгался игриво… Вытер большим полотенцем, на руки взял, в комнату отнёс. Там ба Варя уже постель перестелила чистым, чистые трусы и майку положила. Положил я дела и пошёл на кухню покурить, а жена стала любимого Петюню одевать, устраивать, укрывать…
А потом ба Варя постелила на стол белую скатерть, поставила для меня стул так, чтобы мы с тестем могли видеть друг друга, быстро поставила салатницу, селёдочницу с селёдочкой малосольной под лучком колечкам в постном масле и с уксусом, ломтики чёрного хлебушка, кусок отварного холодного мяса, несколько картох горячих из кастрюли под подушкой. Ещё графинчик хрустальный с холодной водочкой. Парадиз! Сел я, ба Варя две стопочки полные налила, себе – на донышке. Подала деду. Дед сказал: «Со свиданьицем!». Она сказала: «На здоровьице!», а я сказал: «С лёгким паром!». Выпили, дед крякнул. Тёща ему в рот положила селёдочки, кусочек хлебушка. Я стал закусывать оживлённо. Хорошо, довольны друг другом и каждый собою…
Сказала тёща без укоризны, но с некоторой горечью и удивлением:
«А мы тебя вчера весь день ждали. Я звонила до самой ночи, а трубку ты не брал…»
«Так я на работе вчера задержался. Домой пришёл поздно, хоть и пятница…»
«Вчера суббота была, Боря!»
«А что же сегодня, по вашему?»
«А воскресение, сегодня, воскресение…»
Я обалдело молчал, сообразить что-то пытался, но не давалась, ускальзывала догадка. Наконец-то озарило и я промямлил:
«В лесу я встретил, кажется, Иисуса, ещё – Хранителя своего, апостолов»…
Дед рассмеялся радостно, закрутил-затряс лысой своей головой в серебряном венчике волосков, зачмокал: «Выдумщик, Боря!»
Тёща молчала, думала, смотрела перед собой, в глазах стал появляться страх. Сказала медленно, с вопросом –утверждением:
Бедный ты, бедный… Горе-то какое… За что же наказан ты так? Встала, повозилась в буфете, извлекла скляночку со «святой водой» из церкви, окропила-побрызгала меня, крестясь…
А я устал сразу страшно! Смотрю, дед уже сладко спит после купания и стопочки, улыбается во сне. Аппетит тут у меня возник зверский. Всё то я подъел.
«Спасибо, ба Варя, пойду я!»
«Тебе спасибо, зятёк! Спаси тебя Бог!»
И я пошёл домой, а в голове стучала мысль: «Где же это я пропадал сутки?» Комары меня не искусали, муравьи не изгрызли… Да что я жене и детям скажу теперь? Что?!
Тесть в сентябре умрёт. Я тогда не знал об этом. «Они» не сказали. Он мне ближе родного отца был. Да будет ему земля пухом и вечная светлая память! Пожизненный труженик, работяга…
Глава 14. Соцреализм. Новый завет
Работа затягивает всё глубже, отнимает всё больше времени, даже до и после рабочего дня случается думать только о производственных вопросах-проблемах. Что за проблемы? А – разные! К примеру: Большие ЭВМ БСЭМ наши размещаются в восьми корпусах, а внутри корпусов – от первого до восьмого этажа. Дамы, обслуживающие эти машины бывают легкомысленно беспечны, озабочены часто только своими делами-удовольствиями. Кормят, к примеру, под окнами голубей. Казалось бы, кормят, ну и пусть себе! Ан нет! Перекармливают, бросают на крыши такое, что птички не жрут! И начинают роиться мухи. Жужжат, понимаешь. Мало того, что противно, думать мешают, творчески мыслить! Ну и вызывают меня: отвечаешь за санитарию – так отвечай! Как здесь без чувства юмора обойтись? Но это – семечки.
Раз остаётся еда для птичек, значит в столах есть еда для себя… К тараканам начинают привыкать: противно, но что поделаешь? Да и дома большинство из нас уже с тараканами сжились, свыклись. Однако, снова катят бочку на меня. Провожу «душеспасительные» беседы.
Пару раз демонстрировал с утречка, что дамочки наши тайком из дома в сумочках своих доставляют тайком на режимное предприятие – «домашние заготовки» – тараканов порой, совсем иной, чем у нас породы. И это – «семечки»… Порой мелькает крамольная мысль, зачем творцы тварей этих такими плодовитыми сотворили, а хранители так их бережно сохраняют-приспосабливают?
Но ведь есть ещё мыши и крысы, а вот это уже серьёзно! Это – обмороки, прыжки, травмы, роняют, разбивают ценное… А был случай – кошмар! Организовано было через Рай СЭС потравление грызунов. Эффективно получилось. Мышки разбежались, но вот в одной лаборатории стали жаловаться, что попахивает! Понятно – не мужчины жалуются, у этих нюх куревом и спиртом отбит… Но женщин не обманешь! Искали источник «аромата» и нашли…
Тут новая напасть- стали в помещении тучами появляться блохи. Чёрненькие, маленькие, кусачие и под ногами хрустят! Мне одна дамочка предъявила изгрызенные ножки свои… Я чуть сам в обморок не брякнулся, когда она юбку задрала на голову, забыла, видно, что трусишки сняла, а может и нарочно…
Пришлось искать источник блох всерьёз. Стали вскрывать фальшполы и в одном из коллекторов линий связи нашли гнездо крыски, крупненькой такой, с выводком крысят – все дохленькие, гниют себе, а блохи остались не кормлены….полезли искать себе пропитание…
Ещё одна проблема – туалеты. Дамские. С буквой «Ж». Засоряются и засоряются! Течёт на полы в коридоры, на лестничные площадки вода с дерьмом, вытекает… Сантехники ходить туда отказываются: краснеют – не шучу! А потом начинают материться и внятно говорят лишь одно: «Хоть увольняйте – не пойдём!». Пришлось пошептаться с ними, спиртом угостить. Показали потом…сам покраснел слегка… При очередном массовом засоре пригласил на экскурсию «комиссию» из дам: партийных, профсоюзных, просто горлопанистых активисток, начальниц лабораторий, секторов. Я был единственным мужчиной впереди них. Заходим в такой сортир- другого слова не могу написать – ставлю я дамочек к стенке, дверцы кабин открываю, закатываю до плеч рукава рубашки, начинаю выгребать из горловин унитазов то, чем засорены они… Выкладываю э т о на кафель под стройные и кривоватенькие ножки ревнителей промсанитарии и гигиены. Что кладу? А догадайтесь! Что дамочки бросают в унитаз такое, что водой не размывается и засоряет унитазы? Догадались? Так вот – э т о г о было с десяток видов, форм и наименований. Выложил я предостаточно. Они обалдело краснели, фыркали, хихикали, краснели – кто как. Вымыл я руки тщательно с мылом, поклонился им низко, в пояс, и пошёл в свой сектор…Ну, до Божественных ли поручений тут? Результат был хорош: девочки-дамочки вооружились длинными резиновыми перчатками, вёдрами, швабрами, совками и выгребли-вычистили свои туалеты сами. Да и провели со всеми «разборки-беседы». Количество обращений к сантехникам сократилось значительно и ко мне лично с такими претензиями-наскоками ни разу не обратились больше…
Думаете – работы меньше стало? Машины работают- значит им ежедневно бумага нужна для распечаток, а её нужно разгрузить с машин во дворе: рулоны газетного формата, тяжеленные! Потом надо разрезать, перемотать… Бумажные пачки перфорированной ленты тоже не лёгонькие, до пудика, а их десятки в день расходуется. Договориться о доставке тоже хлопотное дело. У меня есть подотчётная группа грузчиков-такелажников. За ними тоже глаз нужен… А ещё обучения, аттестации, оформление проектов приказов и исчисление сумм доплат к основному заработку механиков, слесарей, станочников…
А работ – невпроворот! Демонтаж «устаревших» машин, перестройка залов, перекладка коммуникаций, монтаж новейших машин: летят миллионы и миллиарды «псу под хвост»! Расходные материалы, запчасти, спирт, разборка и сборка узлов-плат, имеющие элементы, содержащие драгметаллы, бухучёт всего этого, пополнение кладовых, изготовление и установка новых стеллажей…
Присесть бывает некогда. Шеф мой тоже работает как вол, пример показывает, до кругов под глазами, сердечных и мозговых спазмов… Старенький уже, а в работе любого молодого за пояс заткнёт. Гоняет, гоняет всех нас, подхлёстывает, «кнут и пряник» из рук не выпускает…
А тут – новая напасть! Девушки и парни на машинах круглосуточно трудятся. Старушек среди них нет. Старушки порастеклись по тихим кабинетикам, вяжут носочки и джемперки внучатам…Так вот, однажды ранним ясным утром дворничиха пришла убирать садик-скверик под окнами корпуса, где два этажа занимают наши БЭСМЫ-комплексы, и выгребла из травки грабельками килограммов несколько «предохранителей-резинок» полового применения. Ну, дворничиха не без юмора, терять ей нечего, одела на руки резиновые перчатки и со вкусом находки эти, всех цветов и размеров, развесила на ветки деревьев, да на цветник любимый под окнами нашего академика… Ёлка новогодняя, да и только! Сделала дело и ушла… Пришёл комендант -ранняя птичка- работу проверять. Увидел и запаниковал! Сам стал собирать «урожай», а тут уж и народ потянулся на работу, радуются, хихикают… Полный конфуз… До прихода большого начальства марафет навели, однако. Но вскоре к нам в отдел пришла телефонограмма комендантская, и – понеслось. Естественно – пригласили «на ковёр» и меня, вездесущего. Выслушал «выволочку», подумал и чётко так отрапортовал: «У меня есть только одно средство. Одним отрезать, другим зашить!» Начальник побагровел, собрался орать, но передумал, видно понял, что не по адресу «оплеухи». Вызвал к себе парторга, профактивистов и «озадачил их», а меня отпустил заниматься моими непосредственными делами.
Господи, спаси и помилуй! А ведь «воспоминания» продолжают всплывать. Записываю их на клочках, которые оказываются под рукой, рассовываю по карманам, может, теряется что-то…
Думаю, не приспособить ли мне какую-нибудь ЭВМ, не захватить ли «кусочек» памяти, да и возможность получать распечатки. Оказывается, что с памятью и распечатками напряжёнка, весь институт стоит в очередях на машинное время. Склоки-драчки из-за этого, самое «верхнее» начальство вынуждено графики утверждать. Заглянул я в «память» кое-каких машин и остолбенел: журналы «Радио» с первого года издания, то же с журналом «За рулём», техническими журналами вплоть до «Юного техника», форматки для преферанса, гороскопы, диаграммы-синусоиды по датам рождения. А в пяти секретнейших Хитачи – так целая кипа книжек-журналов, брошюр по ручному и машинному вязанию, и – детективчики: Кристи, Стаут…Ну, думаю, мне здесь не светит, не влезть, даже если весь намылюсь… Надо искать простые, реальные пути! Что делать? Что такое? Опять воспоминание-наваждение… Путь прямой и реальный: для улучшения качества отчётов -докладных начальству от сего сектора, в связи с необходимостью ускорить процедуру прохождения документов (исключить перепечатку в машбюро), учитывая также горячее стремление сохранить и улучшить, если Бог подаст, зрение обожаемых начальников- выпросить из консервации пишущую машинку «Ятрань», имеющую кличку «я- дрянь» от профессиональных машинисток.
Запросил, подождал, получил, отладил. Работает! Одна беда- девчат и бабуль наших от машинки «за уши не оттащить»… Все печатают, очередь установили… Про меня не то, что забыли, нет – говорят:» Грегорич, давай свои бумажки – вне очереди отпечатаем, нет бумажек – диктуй, с голоса отпечатаем! Славною… Понимаю, со временем обалдение пройдёт, и машинка будет мне доступна. Бумажки, как прежде, будут оттаскивать в машбюро, но этого придётся подождать… А у меня копятся бумажки, начинают карманы жечь, и дать их в посторонние руки ну, никак нельзя! В одной из кладовок стоит механическая «Украина». Объясняю шефу, что хотел бы ещё увеличить оперативность, а потому прошу разрешить держать эту развалюху на своём рабочем столе. Разрешил. Отнёс машинку в службу ремонта, приложил «охотничью фляжку» из нержавейки. Такие у нас тайно изготовляются. Фляжка заполнена была, естественно, спиртом. Получил обратно, не машинку – игрушечку. Шрифт заменили, колёсики-шестерёнки поменяли. К этой машинке я попросил некого не прикасаться. Так, одна проблема начинает решаться… Но тут наваливается новая напасть – активировалась работа «Общества борьбы за трезвость». Понятно ежу, что трезвенника в это Общество заманить невозможно. Только пьющего, а их большинство, можно туда загнать кнутом или пряником. Пряник этот секретный – 100 г по субботам из «бочки», но тайно! А остальные дни – дни трезвости, а ещё надо сдать деньги на взносы и посещать собрания-сходки «трезвенников».
Ну, какому титану посильна такая «общественная нагрузка»? Конечно, заместителю начальника по общехозяйственной работе, т.е. мне, несчастному, пришлось стать правой или левой рукой моего шефа в этой работе. Много до меня у шефа было помощников, на моей только памяти – шестеро. Долго никто не мог удержаться. Трудная работа у самого шефа, тяжёлый у него характер, а потому не удивительно, что помощники не выдерживали долго, «ломались». Кто сумел, убежал в «тихое» подразделение, кто-то ушёл с понижением в должности, один спился, один совсем ужасно ушёл: зарубил туристическим топориком свою беременную жену во время вечерней прогулки, затолкал её в прорубь пруда, осуждён был… А был милым, даже красивым, застенчивым, улыбчивым инженером – мечтой многих женщин ВЦ…
Служба у шефа – работёнка адова. Ничего кроме восхищения его трудоспособностью я не испытываю, хоть он бывает груб, явно является энергетическим вампиром, каких много. Мелькала у меня в голове странная какая-то мысль, что вроде бы меня «просили», чуть ли не «поручили» каким-то образом шефа озаботить безопасностью его рода. Это показалось мне нелепым. Такой самостоятельный мужчина сам прекрасно управлял вопросами своей семьи, и никого и близко бы не подпустил к своим истинно по-еврейски любимым дочери и сыну…
По его очень корректной просьбе я принимал участие в переезде дочки из общей квартиры в отдельную, а проблему эту решил, конечно, её папа, который добился всего, что было нужно. У сына дела ещё лучше. Мой шеф стал делом, любящим, заботливым и предусмотрительным. А потому я выкинул просьбу из головы и отдался трезвенническому подвижничеству, испытывая настоящее наслаждение и восторг от возможности впрячься в благое идиотское дело… Через месяц у нас была самая большая в НИИ «ячейка трезвенников» со значками, оплативших взносы! Что последовало за этим – общеизвестно.
Успехи нашего отдела в машинописи и отчётности пробудили дремлющую инженерную мысль, соседние, «смежные» службы возжелали спихнуть на нас ещё и часть своей работы – и возникла идея дать нам АСУП. Идея была прекрасна, но повиснуть на ЭВМ общего пользования мне показалось не совсем разумным – и сказал я шефу что в работу нашу, в «дела» могут умудриться заглянуть посторонние, как бы ни старались мы закрыть доступ к памяти, что возможны неприятности… А шеф поумнее меня, он и сам был этим озабочен, но «процесс уже пошёл» и отказаться от АСУП было уже нельзя. Поэтому шеф направил меня туда, где имел связи – в Брест и в Боярку под Киевом, где были базы электроники, с целью приобретения ПЭВМ.
В итоге этих командировок я не только познакомился с новыми людьми, но и в секторе появился сперва РОБОТРОН с принтером – машинка бухгалтерского профиля, очень «задумчивая», но это был прогресс. Доступ к ней чужих можно было надёжно перекрывать. Спустя недолгое время появилась ещё одна ПАВМ с игольчатым принтером, на базе 286 процессора. Для нашей работы этого было пока достаточно, а буде возникнет нужда – нас могли подключить в сеть нескольких ПЭВМ, стоявших в кабинетах самых доверенных начальству руководителей лабораторий.
Как только напряжённый этот период завершился, первый же вечер, как остался я после работы перед дисплеем, бездумно играя в «Тетрис», голос изнутри мне сказал: «Пора тебе обзавестись Новым Заветом и приступать к делу, которое тебе поручено! Сразу вспомнил, что задано: прочесть и переписать от руки до знака препинания…». Решил, что в ближайшую субботу и займусь этим вопросом.
Несколько лет назад неприкаянный бродил я по Москве, гонимый из дома настырными поучениями и требованиями выбрать, наконец, ВУЗ «по душе», чтобы обзавестись дипломом. Папенька говорил, что связи у него ещё сохранились, с дипломом он может устроить меня на работу к сильному человеку, буду я тогда сидеть в кресле, будет меня шофёр возить. А я уже любил пешком ходить…
Забрёл я как-то в один из Вузовских переулков. Было там нечто «электронное», а у меня с детства на «этакое» была аллергия. В школе я тройку по физике за две чекушки у преподавателя купил по протекции моего наставника по спортивной секции акрабатическо-гимнастической… Зашёл в помещение ВУЗа, чтобы дома отстали, готовый принести домой отказ. Была весна, какой то религиозный праздник. Я тогда об этом ничего не знал. Но в переулке находился молельный дом сектантов. Тротуар был заполнен молодыми юношами и девушками с цветами, поющими и улыбающимися со слезами на глазах… Он стали зазывать к себе в «Дом», не настырно, приветливо, искренне, даже ласково. А мне тогда вспомнилась Одесса, Матросский спуск, вымощенная булыжником крутая улочка, по которой мы курсантами строем ходили по утрам в учебный корпус «В» на Потера, а внизу этой улочки стоял сарайчик, на нём – фанерка с корявой надписью полу смытой дождями «Молельный дом христиан адвентистов 7-го дня». И однажды кто-то в строю грустно сказал никому: «Выгонят из мореходки – зайди сюда – утешат, голодным не оставят, помогут…».
Конечно, в Вузовском переулке я тогда не задержался, ушёл с поспешностью, но в памяти отложилось, что встретил я там людей не от мира сего, душевных, чистых, которым, верно, жить лучше, чем мне».
Туда то за Евангелием теперь и пошёл. Время не угадал – явился в день, когда Молельный дом христиан баптистов был малолюден, а переулочек был вообще пустынен под дождём моросящим. Но в двери я вошёл решительно, хоть и почтительно – шляпу снял, лицо сделал постным… За стеклом, как в кассе, сидел старикан полковничьего вида. Взглянул на меня, кивнул, как знакомому, и я прошёл в зал. Там был полумрак, только одна часть была освещена. Там был крест, а на нём было написано: «Бог есть любовь». Цветы. Таких свежих и нежных цветов не видел я на городских клумбах, ни в подарочных букетах, на выставках цветов, не говоря уже о ларьках и магазинах. Ни о чём я не думал, потрясённый тишиной и красотой. Подошёл к этим цветам, встал на колени и доски пола под крестом поцеловал. И мне всё рано было, смотрит ли кто на меня из тёмной половины зала или один я перед Богом, который – Любовь… Затем я поднялся и пошёл в полумрак пустого зала. Там стояли ряды стульев-полукресел, как в кино. Заметил я и одинокую фигуру сидящего человека, подошёл к нему. Он был отрешённый, задумчивый. Я сказал: «Простите, можно рядом с Вами сесть?» Он молчал. Совсем молодой, в простеньком опрятном тёмном костюме-паре, в «водолазке», молодой совсем, глаза карие с очень светлыми белками. Мне показалось, что он близорук, и я тут же увидел в его руке простенькие очки. Наконец он сказал-прошепелявил: «Прошу…» Помолчали. И он спросил: «Вы в Бога веруете?». Ответил я без промедления, очень тихо, но отчётливо, даже сам поразился «не свойственности» речи и вкрадчивости интонаций: «Нет. Знаю – Бог есть. Знаю. Это не вера. Иисусу верю!» Он молчал, неподвижный, пошевелил губами – не сразу выговорил: «Что могу для Вас сделать?»
«Дайте мне Писание на время, я верну».
Он легко, стремительно встал, проскользнул между рядов стульев, исчез во мраке, но очень быстро вернулся с маленькой в тёмном переплёте книжицей в руках. Я его встретил уже не в темноте зала, а на слабо освящённом «пятачке» перед выходом в вестибюль. Молча вложил книжецу мне в руку. Я раскрыл, прочитал вслух: «Новый Завет господа нашего Иисуса Христа и псалтирь в русском переводе с издания, печатающегося с благословения Св. Синода». -«Очень Вам признателен! Я верну».