Борис Григорьевич Ягупьев
Евангелие – атеисту
Глава 25 Виктор
-Ты не желаешь внимательнее и подробнее, в деталях, рассмотреть, что открывается? – вопрос прозвучал почти как утверждение.
–Не хочется, Хранитель. Пусть смотрят другие «я», если они здесь.
– Не могу выпустить тебя отсюда, но если хочешь, могу организовать тебе свидание с одним из умерших. Кого бы ты хотел видеть?
Задумался я, засомневался: «Из одноклассников? Что то подозрительно много их по умирало, не дожив и до «полтинника»… Нет, пожалуй, не о чем мне с ними будет говорить. Даже с Геной Пилей, самым весёлым и жизнерадостным из всех нас, ровесников. Наркота его убила… Боюсь, там больше бреда и галлюцинаций будет, чем подлинных воспоминаний. Из сокурсников по мореходке в Одессе, Питере? Нет… Из армейских? Тоже – нет… Бабушка Лиза? Да ни за что! Альбина? Сестричка двоюродная, тёти Клавдии дочь? Она, наверное, будет о своих детях-сиротах говорить., а я её детей не знаю совсем… Юра, брат жены? Не о чем мне с ним говорить. Так с кем же? Пожалуй, лишь с одним покойником мне интересно поговорить, с Виктором, двоюродным братом, которого потерял я ещё в детстве.
–Хранитель, если дозволено, можно повидаться с Виктором?
– А буду – ли я видим для него и, главное, для себя самого?
– Сделаю. Жди. Это не долго.
И стала вокруг меня меняться обстановка. Сам я вдруг «возник» в привычном для себя облике – одет, как люди, в брюках, рубашке с коротким рукавом, в сандалиях с носками на ногах… Сижу на «венском» стульчике с гнутыми ножками-спинкой. А стульчик этот стоит на верандочке деревянной красковской дачи. За окнами тот же участок, который запомнился мне с первого или второго послевоенного лета. Напротив меня стоял другой такой же стульчик, но пустой., рядом – тумбочка прикроватная, какие стоят в общагах и казармах. На тумбочке – тарелочка с щербинкой и трещинкой, на тарелочке общепитовской – два небольших яблока с красненькими бочками, чуть уже усохших. Ещё –кусок колбасы граммов на четыреста, пахнущей чесночком, по виду – «чайной», в шкурке… Булочка «французская». Ножик столовый от сервиза. Нераспечатанная бутылка 0,7 литра кагора «Араплы». Штопора нет. А бутылка с пробкой. Жду гостя и думаю: «Сколько мне сейчас лет?». На тумбочке вижу бритвенное зеркало на подставке. Заглядываю в него. Судя по отражению – мне очень близко к пятидесяти. Выгляжу прилично: выбрит, мешков под глазами нет, смотрюсь даже весёлым.
Скрипит и дребезжит негромко стёклами открывающаяся дверь за моей спиной. Лёгкие шаги по веранде. Доски пола тоже скрипят. Я не оборачиваюсь – страшно.
Боковым зрением вижу – на стул опускается легко, закидывает ногу на ногу высокий стройный парень. Поворачиваюсь, смотрю. Парень лет восемнадцати, летние сандалии на босу ногу, серые в тёмную полоску брюки с «обшлагами» внизу, отвороты такие раньше делали. Поясок «кавказский» с блестящими бляшками-прибамбасами. Рубашка белая полотняная с длинными рукавами, ворот расстёгнут, на груди – наколка синяя – молодая женщина, словно спящая, но лежащая в открытом гробу… На кисти руки другая наколка – простенький якорёк. Решился поглядеть в лицо: красивое, цветущее даже лицо, синеглазое, русые волосы зачёсаны назад без пробора, ушки аккуратные. Улыбается…
–Борь, это ты? – голос мелодичный, без чахоточной хрипоты. Дыхание глубокое, ровное. – Я думал, что увижу тебя пацанёнком, как тогда… Сколько тебе сейчас?
–Сорок девять, Витя. Здравствуй!
– Твоё «здравствуй» у ситуации не совсем подходит, Боря, лучше скажи: «Мир тебе!»
–Мир тебе, Витя, брат мой в казённом дому умерший, за казённый счёт похороненный и никем ни разу не навещённый…
–Это пустое, Боря… Уж себя-то, в любом случае, не упрекай, не вини. Мал ты был тогда, а через несколько лет и следа от той могилы не осталось. А вот, что никто её не посещал, в этом ты ошибаешься. Посещали её женщина-врач, лечившая меня, да медсестричка, в которую я – полутруп, успел влюбиться. Плакали они…жалели… Год я за этим наблюдал… Ждал, что придут бабушка, дядя… Тётю, мать твою, не ждал. Она меня не любила. Никто не приехал… Но я простил! И мама моя простила.
–Откуда ты Витя, сейчас, где находишься?
– Сорок дней по смерти был я в очищении, что-то вроде фильтра. Затем до окончании года ждал решения, посещал места, где бывал и собирал следы своей энергии… Размышлял над своими проступками-грехами, просил прощения у Бога. Через год получил разрешение Всевышнего соединиться с мамой. Она меня с момента моей кончины с нетерпением ждала. Как нам было хорошо вдвоём, как при жизни не было! Нет для смертных бесконечной любви. Но райское наше блаженство со временем понемногу стало нас тяготить. Каждый из нас одновременно понял без взаимных обид, что мы должны расстаться. Приходит время и «тянет» в новую жизнь, которую доверяет Всевышний! Мы расстались легко. Мама уже на земле, а мне дано право выбора места, времени, образа, семьи…
– Как долго ты можешь выбирать, Витя?
– Нет никаких ограничений… От меня лишь зависит…
– Витя, а ты других предков видел?
– Был я в «низших мирах»… Ты догадываешься, что ваш мир не из лучших, но и далеко не худший из возможных? Среди моих предков оказались такие, что надолго были помещены туда…
– Витя, можешь ли о тех мирах рассказать?
– Нет, братишка… Сам узнаешь… Только не бойся, смерть – ведь она больше даёт, чем отнимает…
– Да что же смерть дать-то может?
– Тебе этого и не представить! Неограниченный выбор!
– А я надеялся расспросить тебя об этом… Поговорить…
– А мы и поговорим! Видишь, как Хранитель о нас позаботился… Только вот о папиросах не вспомнил… А я ведь курил, даже когда был уже чахоточный! А теперь мне так легко дышится! А курить не хочется…
– А я, Витя, курю.
Пошарил я в карманах и вытащил пачку «Дуката» в десять штук. На пачке изображена сигарета с дымком от неё. Давно таких не видел. Пачка оказалась распечатанной, но в ней недоставало всего одной сигаретки. Была в кармане ещё и плоская картонная пачечка спичек картонных же. О таких и вспоминать забылось… Закурил. Сладко закружилась голова и вспомнилось детство, Апаринский пруд вблизи дачи, мы с Борькой, втихаря покуривающие одну сигаретку на двоих из такой вот пачки…
–Борь, вот ты про Борьку вспомнил – о нём и расскажи мне.
–Вить, меня смущает, что мы с тобой как чужие встретились… Можно тебя обнять?
Он встал охотно, протянул руки. Оказалось, что он выше меня на голову. Я шагнул к нему и мы обнялись и расцеловались трижды. Вспомнилось, как Витя расстреливал меня из слюнявой туберкулёзной рогатки. Страшна была не мокрая пулька, а палочки Коха…
– Помню, – очень вы все боялись от меня заразиться туберкулёзом… Понимаю – многие в нашей семье умерли от туберкулёза, можно считать, что семейная это болезнь у Яг…х. Папку твоего, моего дядюшку, бабушка Лиза спасла. Взяла щенка от крупной сторожевой собаки, стала его растить и откармливать. Жирного пёсика-ленивца зарезала в молитвой… Освежевала, разделала по своим деревенским правилам, выбрала жир нутряной, перетопила, вытопила всю и из головы, из костей… Мясо изрубила в колоде в фарш… И всё это она Гришеньке постепенно скармливала. Готовила ему отдельно, да с молитвами!
–Она не была набожна, Вить…
–Веровала она, но была хитра. Понимала, что надо набожность скрыть для блага сына… Сам видишь – вылечила! К началу войны у дяди уже в лёгких каверн не находили рентгеном. Только заставила она его бросить курить. Сразу! А пить, как принято было в его кругу, он бросил сам в 1934 году. Перепил так, что думали – умрёт. Тогда мать ему и сказала: «Обещай, что больше в рот не возьмёшь – выздоровеешь!» Больше он не пил. Но давай поговорим о Борьке.
– Здесь, в Красково, Борька, сперва, совсем незаметным был. Он держался поближе к Валику, а на виду Саня был.
– Кстати, Саня не на голый крючок ловил, как ты думал. У него всегда пол кармана было жил, да хрящей от костей, что мать дома всегда варила. Брал, якобы, себе – «червячка заморить», а сам незаметно на крючок цеплял. Да, хорошая наживка… Потому и улов всегда был хорош, больше, чем у взрослых мужиков.
– Давай под разговор кагорчику выпьем, сладенький, думаю…
Открывал без штопора бутылку я с трудом, колотя донышком бутылки по каблуку сандалий своих на пористой резине. Вышиб-таки пробку! Не пролил ни капли! А налить-то не во что! Виктор мне подмигнул:
– Выпей сам. Я своё отпил уже.
Пил я долго, не спеша, наслаждаясь, приложившись, как горнист. Передохнул, отёр губы рукой, сигаретку в рот сунул, улыбнулся, довольный! Колечки из губ стал под потолок пускать, ноги вытянул, развалился на стуле, сказал:
– Не расстраивайся, брат! Иллюзионисты они. Кайфа от вина нет, хоть и пилось с удовольствием.
Отрезал себе дольку яблока, пожевал – натуральное, кислит! Отрезал себе шмат колбасы толстый, полбулки сразу отломил…
–Борьку в первый раз всерьёз заметил, когда Михаил Исаакович учил нас, пацанят, в шахматы играть. Так Борька лучше всех и быстрее всех усёк, пока мы со скрипом мозгами своими ворочали. Он даже некоторыми комбинациями овладел, да и стал нас, старших, поучать, за что от Саньки несильные подзатыльники получал. Он и говор московский, «городской» освоил быстрее братцев! Да…
А дача тем временем бабушкиными стараниями превратилась в деревенскую избу… В пристроичке, где прежде козы были, да боровок, поселились Иван да Марья… Сараюшку кособокую из горбыля соорудили в углу участка. Туда бабушка корову возвела, скверную, малоудойную, комолую… Всё было уж в грядках, удобряемых «назёмом»… Росли огурцы, морковка, свёкла… разное… Табака дедушки Василия целая длинная грядка была… А для картошки раскопали десятину целины за забором, на ничьей поляне, где в последний год войны стаяла зенитная батарея…
Помню я Борьку в Быково уже. Сашка стал удачливым рыбаком и нас, неумех, отгонять стал в сторонку, чтобы трепотнёй своей и вознёй не мешали клёву. Он сосредоточен был на ловле. А мы с Борькой всё больше на небо, да на красоты природы окружающей любовались, сякие пацанские разговоры говорили… хвастались больше… Покуривали тайно от Сашки. Он, если бы узнал, Борьке бы уши надрал. Сам начал курить уже в Питере, наверное, на учебном судне «Кодор».
–Жили Иван да Марья сперва в Быково в землянке. Дядя Ваня говорил: точно такая же была в Петропавловске-Камчатском. Ты, Витя, наверное, помнишь. Ты жил с ними там, да?
Виктор кивнул, встал, подошёл к окну веранды, открыл створку – клацнула затворка шпингалета. Сел на подоконник лицом ко мне. За окном шёл хороший «грибной» дождь с солнышком…
– Тесно было в той землянке: Иван да Марья, старики – Лизавета и Василий, трое детей. Мария была опять беременна… Спали вповалку, а то и по очереди… Бабушка коровой занималась, новым боровком, курями – по весне мой отец купил сотню пушистых комочков – цыпок писклявых. Они подрастали в Москве, провоняли всю квартиру… Половина передохла. Остальные теперь паслись на участке. Дядя Ваня работал в Кореневе, на заводе силикатного кирпича. Отец его туда пристроил благодаря своим обширным связям. Дед Василий жестяничал, да сапожничал. Делал всё: тазы, корыта, лейки, вёдра… Любой кусок ржавой жести подбирал, да и мы, пацаны, притаскивали откуда могли. Мария, конечно, не работала, если не считать работой её почти круглосуточную возню по хозяйству. Борька ловок был на удивление. Глаза чистые, честные, а что подвернётся – не думая, сразу, украдёт! Как-то он украл в Храме в Удельной деньги с блюда подаяний деньги. Положил рваный рубль или трёшку, а с блюда в рукав засунул тридцатку. Воровал он также кур и цыплят. Как-то Саня начал нас на дальнюю рыбалку сманивать – за Фабричную, на старицу Москвы-реки. Там белый карась ловился. Но рыба когда ещё будет? А жрать то надо… Мы и запаслись: сухари, крупы отсыпали, сахарку взяли… Саня снасти готовил, приманку варил. А Борька – главный был «кормилец». Он за ростом овощей следил, старательно их пропалывал… Старшие умилялись, глядя! А он ловко так, сорняк вырвет, наклонится и одним незаметным стремительным движением башку у цыпки оторвёт, а на тельце наступит. Ни звука! И взглядом искренним на взрослых поглядывает: работаю мол, о будущем урожае забочусь! До дюжины цыпок заготовил Борька к отъезду на рыбалку и так делал каждый раз, когда рыбачить собирались. Нас не удерживали – едут и слава богу, меньше жрать просят (ко мне это не относилось, мой рот для родителей обузой не был). На рыбалке Борька тоже не столько с удочкой сидел, сколько соображал, как бы словчить… Из-за его «сообразительности» мы и ездить на ту старицу перестали. Купались однажды, пока Саня с удочкой сидел, на уху карасей отлавливал, ему одному везло. А Борька усмотрел на дне верши, кем-то поставленные… Мы их вытащили, опустошили от рыбы, да по дурости детской, поставили на другое место. На следующий день деревенские мужики из Заболотья колами гнали нас от воды… Снасть оставили им в «трофеи». Очень Саня о ней сожалел, награждая Борьку братскими подзатыльниками. Но цыпок мы уже успели в ночном костре запечь, обваляв в глине и обложив лопухами, и сожрали до косточек, которые тоже размололи молодыми зубами и съели. Хороши были эти выездные рыбалки! Воля!
Бабушка стала замечать, что цыплята убывают непонятно. Пару раз нашла головки оторванные в ботве… Вот она и говорит деду: «Василий, видно, коршун повадился курей таскать у меня… Ты бы с ружжом покараулил!» Дед догадывался, что это был за «коршун», но помалкивал, потому что не родным был и чужаком себя чувствовал. Не в праве считал себя вмешиваться, всё терпел, терпел и работал… А терпеть было что! Женщины были у нас горластые…
На покупку кирпича были нужны деньги. Корову зарезать пришлось. Торговала бабушка Лиза на рынке говядиной, Борька ей охотно «помогал». Я почему-то этого стыдился, торговать, то есть. Не был я там, но от Борьки знаю, что он ухитрился в отсутствие бабушки с гирьками «помудрить», а также со сдачей… К сумеркам, когда торговлю завершили, у него «подкожных» денег осталось на «четвертинку». Купил и нам предложил. Освоили на троих.
Строился дом… Началось всё с копания канав для отвода воды с участка. Место было низкое, болотистое… и мы копали… Потом, по плану, – отец мой, Григорий Иванович, лично всё вымерял, вбил колышки, натянул шпагаты – копали траншеи для фундамента. Туда сперва забивали всякий хлам, который удалось собрать в округе: булыжники, щебёнку с откосов дорог, отдельные камни, железки… Всё это стаскивалось на участок и ссыпалось в траншеи, заливалось раствором цемента с песком… Потом началась эпопея с кирпичом. Дяде Ване, как многодетному пролетарию с безупречным прошлым – судимость дяди Ване, в своё время севшему за буханку хлеба, была «вычищена» нашим соседом по участку, другом отца – дядей Мишей Кошелевым, который побывал в Петропавловске на большой прокурорской должности и кое-что мог… Так вот, Витя, дяде Ване позволили из отбракованного кирпича купить «половняк» для застройки… Мы, пацаны, этот «половняк» из отвалов брака на заводе выбирали… Почему-то поподался всё больше целый «половняк»! Странно, да Вить? Кучи отобранного росли, отец мой пригонял откуда то «захфрактованные» грузовики… Да ещё привозил не менее ящика водки… Пол-литры разносили мы, пацаны, нам бывало точно сказано – кому и сколько. Прятали на пузах, под рубахи… Отдавали молча: сторожам, «нарядчикам», «контролёрам»… всяким… Никто и ни разу не отказался… Мы ухитрялись каждый раз бутылку «заначить» для дяди Вани. Потом мы кирпич грузили… внизу ложился целёхонький, сверху – половняк, ещё выше – сколько рессоры позволяли – крошка, уже бесплатно. Разгружали тоже мы. Главное удовольствие нам доставлял путь от Коренева до участка нашего. Мы ездили только в кузовах, приплясывали-пританцовывали… Жуть… Весело… А выкладывали ленты фундамента уже взрослые: отец, старший мой брат Володя, Иван Иванович, дед Василий. Раз или два был допущен Александр, как старший, будущий хозяин каменного дома. Предполагалось сначала, что дом будет общим, но это чтобы «перебиться». Потом, предполагалось, для Ивана построить другой дом. Участок позволял. Отец получил генеральский участок в 16 соток, огромный, по тем временам. Бог по-другому судил… Дом ставили быстро, с экономией нищеты: засыпали пустоты в стенах сырым шлаком. От этого в комнатах много лет была сырость. Потом шлак, видимо, высох, осел – слышимость в комнатах стала – как сквозь фанеру. Потолки низкие. Но для Ивана он был большой радостью. Никакого дома, кроме землянки, без «положения» брата и его денег у Ивана Ивановича не было бы, конечно. Кладку кирпичную делала только взрослые, но один ряд доверили Саньке под присмотром Ивана Ивановича.
Володя, старший брат, на штукатурке, которую клал, написал своё имя. Ох, какой скандал учинил ему отец! Пришлось затереть. Хотя ни я, ни Володя, ни матушка не поняли, что в том плохого? Завершал эту часть работы действительно Вова.
Снег уж шёл, когда две комнаты дома подводили под временную крышу, настилали толь, рубероид. Опасались взрослые – выдержит ли кровля тяжесть снега? Выдержала, хоть и провисла.
Мария родила Юрика в Колонце, а в доме он сделал свои первые шаги. А дядя Ваня умер… Глупо так…
В весенние каникулы приехал я, по обыкновению, в Быково. Был тихий такой день. Дядя Ваня спал в одном «солдатском» белье на широченной многоспальной самодельной кровати-топчане. В комнате были Борька да я. Не помню, где были остальные. Борька зачем-то полез в сундук с колодками и другими сапожными принадлежностями. Нащупал там початую отцом чекушку. С лукавой рожицей извлёк и мне показал. А дядя Ваня в этот миг возьми – да и открой глаза… Борька испугался и выскочил за дверь. Дядя Ваня бросился за ним следом. Борька побежал в поляне-болоту, а отец его за ним! Борька – к ельнику на болоте… Отец – за ним. А снег был сырой уж, наст жёсткий… ветер… позёмка… Борька убежал, скрылся за ёлками, да вернулся кругом домой. Иван Иванович где-то споткнулся и упал. Сразу подняться не смог. Холодным пришёл в свой каменный дом… упал, потерял сознание, думали, что уснул…Был отправлен в больницу, где и умер.
При жизни он часто жаловался, что голова болит у виска. Когда вскрыли его тело, то нашли большую опухоль в мозге… Он от неё так и так бы умер…
Борис, естественно, горевал о смерти отца… Отец мой выдал на расходы по похоронам некоторую сумму денег Сане, старшему сыну и сказал выбрать место для захоронения тела отца. Пошли втроём. Контору нашли. Там глядят, что с безотцовщины взять? Написали на бумажке, чтобы дали участок бесплатно. Однако за рытьё могилы надо было платить столько-то… Деньги были, но Борька сказал: «Выроем сами». Вырыли, но засомневались, поместится ли гроб? Решили померить. Сказали, чтобы я лёг в эту могилу. Они по краю ходили и на меня посыпались песок и камни. Борька спрыгнул мне на живот и откопал в первую очередь лицо, чтобы я мог дышать. А я от этого удара по животу проблевался, вытолкнув этим из себя песок, который попал в рот и нос. Когда уже смог, то вылетел из могилы – бежал, бежал и падал, снова бежал. Бежал от смерти…
Я, Витёк, после этого почти год заикался. Тогда для самоисцеления начал я стихи наизусть учить и читать вслух.
Помню – Сергей, мой младший брат, только родился – отец успел построить мансарду над домом. Получился как бы второй этаж. Над нашей половиной дома жила семья старшего брата Володи. У Володи уже была Галчонок, дочка на полгода Сергея младше. При ней была домработница Маша, а при Серёже – Зина. Родители Галчонка работали и приезжали только на воскресенье. Обе были мясистые деревенские девахи. Внизу на нашей половине были только кухня и комната, открывавшаяся во двор, где жили родители и я. Наверху жили Серёжа с Зиной. Мамаша моя на девок покрикивала, ценные указания давала… Ух и ненавидели они её! У матери молока для Сергея не хватало. Он был крупный и ел много. Приходилось возить из Москвы с молочной кухни кефирчик, творожок… Матушка для этих целей Борьку приспособила. Он безответный, всегда был готов услужить. Мотался на электричке – сперва до Новой, потом трамваем до Новоспасского моста, где находилась детская кухня. Получит питание и в обратный путь… На транспортных расходах экономил мелочишку на курево… без билетов ездил, «зайцем»…
Я тогда крепко вляпался. Криком-горлом «попёр» на родителей: «Давайте уедем отсюда обратно в Красково! Там лучше! Здесь болото, сыро, тесно…» Получил я «отлуп», был признан безнадёжным кретином-придурком навечно… Убежал после скандала из дома и две недели бродяжничал… Хорошо было… хоть и голодновато… Иногда к дому приближался потихоньку, Борьку подманивал, он мне кое-чего из жратвы и «ципок» подбрасывал… Дед Василий знал, какой «коршун» циплят крадёт, но молчал…
Вить, а ведь ты не знаешь, как дед Василий умирал. Он был чужим в клане…
– Расскажи…
–Умирал он долго… От курения, как говорили врачи, у него был рак губы, потом распространившийся на гортань, а потом и на пищевод… От этого он есть перестал, а потом и пить уже не мог… Высох весь и почернел… Тогда у него стали обламываться пальцы на ногах. Знаешь, как шишки длинные еловые ломаются?
Однажды он позвал меня и сказал: «Внучёк, спроси у Катерины пятнашку, скатайся побыстрее на Щорса в магазин, купи чекушку… помираю я…». У меня уже был велосипед германский «Мифа». Деньги были дадены. Съездил быстро и привёз требуемое. Дед Василий своей чёрной клешнятой рукой в рот свой беззубый – протезы лежали в стакане – чукушку вставил – я пробку картонную снял – проглотить не сумел… тут и смерть пришла… Водка стала течь по его морщинистому лику… именно лику… он и в смерти был красив…
Потом меня отправили в мореходку в Одессу. Борька меня проводил до Наро-Фоминска. Потом я узнал, что он «сел». В Одессе я получил от него одно письмо покаянное. Он каялся, стыдился, обещал… Потом его направили в Осташкове в колонию для несовершеннолетних…
Мария Ефимовна женила Бориса на деревенской девахе с Урала, из Сухрина, своей родной деревни, по имени Римма. Очень приятная простая женщина, работящая. Она к тому времени была уже лучшей дояркой области. Даже награду правительственную имела… Родился сынок, Костик…пьяное зачатие… «заячья губа» и «волчья пасть»… Поехали они с сыном в отпуск на Урал. Дорогой Костик простыл и умер… в Сухрино и схоронили… Мать моя говорила: «Нарочно уморили, от позорища!» Вечно она всех осуждала…ссорилась…
Помаялись Борис и Римма в тесноте своей половины – мансарды у них не было – все вместе жили. Помаялись и уехали жить в Сухрино! Там родилась сухоноженька-Верочка. Жили у реки, лодку имели, мотоцикл, скотинку домашнюю, огород. Борис, когда не в запое был, был мастером на все руки, работал старательно и исправно… За то ему начальство запои прощало.
Как-то в запойной белой горячке запустил в убегающую Римму ножом, который в неё воткнулся, но не убил… А Борька впал в алкогольную кому, из которой врачи его ели вывели, откачали. Сказали – выпьешь ещё раз – сдохнешь, больше спасать не будем, потому что не сумеем. Испугался Борька и их слов и поступка своего пьяного с ножом, которого не помнил совсем, пить перестал. Стал себя работой изнурять. Работал по шестнадцать часов, где только можно… много работал… Стали жить зажиточно. Мужик – трудяга! Навкалывается, поест и спит, а проснётся – и опять работать! Всё чтобы к водке не вернуться. Уважать его стали. В партию вступить предложили…
– Боря… Думаю я, что кончается наш род…
–Как это кончается, ты что, Витёк?
– От моей мамы, Анны Ивановны, продолжения роду не вышло. Я рано умер… Старшая её сестра по матери, из Улан-Уде, другую фамилию носит, своего отца. Твоего старшего брата Володи дочь – Кнутаревской, матери твоей, породы – вылитая Вера в молодости! Сын твой весь в жену твою, в её род, а дочька на мать твою похожа – Кнутревский корень… Сергея, брата твоего дочь, Галя, тоже в Кнутаревых, а сын, Костя, в Колосковых – женину родню…
–Ну, а Валентина сын, Константин?
–Фамилия наша, а род – материнский. О Борисовой Верочке уж и не говорю… Не придут в новый век гены нашего рода… Жаль… Хотел я в нём новую жизнь пройти… Да места себе найти не могу…
–Витя, а разве нельзя в другой фамилии родиться?
–Можно… Пожалуй, жизненный путь Валентина мне нравится… моряк… я тоже моряк… Можно по его ветке себе поискать место…
–Витя, Валя моря боялся как огня. Плавал, а сам ждал крушения, гибели. От этого язвенником стал. Пил в рейсах иностранную гадость всякую. Печень себе потравил… Береговой работе рад, хоть и получает меньше. На зарплаты наши инженерские не разживёшься, вот и приходится иногда в рейс ходить…
–Чувствую, что скоро нам расставаться, брат! Рад был повидаться-пообщаться! Пока, где найду себе место не скажу, сам пока не знаю… Если приду в этот мир и будет на то воля Всевышнего, то постараюсь дать о себе знать…
Я прослезился.
–Не горюй, Боря!
Обнялись. Расстались. Очень не хотелось мне «в сферу».
Продолжение готово и печатается!