Борис Григорьевич Ягупьев
Евангелие – атеисту
Глава 23 Одиночество
Один я остался в «цилиндре» или «под колпаком», который условно, продолжал называть «поляной», хотя оно – место это – возможно «Вынесено» куда-то в «потустороннее».
Ничего не оставили кроме облезлой ослиной шкуры и кувшина с соломинкой, в котором под видом питья была информация, которая как-то одновременно в меня проникала, пока я пил. Осталась шахматная картонка, но на ней были только чёрные фигуры. Кругом, как в пустыне или в дюнах, волнистый песок, хотя ветерка – никакого. И солнца нет. «Искусственное» какое-то освещение, колеблющееся слегка. Фонтанчик и тот отключили. Скинул я с себя «хитончик» и начал пить, мысленно с шахматными фигурами разговаривая. Расставил я наугад фигурки по клеткам и говорю им: «Играйтесь, только по тихому, без войн и скандалов, ладно?» И стал сам с собой рассуждать: «Интересные люди – евреи, гонимые и притесняемые всюду… в самых тёплых битком набитых «лавочках»… Покойники-интернационалисты! Вот уже и нет гоев или евреев, все равны! Вот бы при жизни так! Так – нет… Всё прячетесь, перекрашиваетесь… под кого угодно… Интересно, а среди японцев и китайцев евреи есть? Думаю, что и там есть… У нас в «электронике» не меньше 80% «избранных» – откровенных или «перекрашенных». Почти все они начальники отделов и заместители, начальники лабораторий, ведущие разработчики… Директор и его замы тоже еврей.
Сперва они Иисуса на деревяшку сухую повесили, а теперь – как жалеют! Оставили бы Иисуса живым, он столько бы для своей нации сделал! Видел я тут мир один, Хранитель говорил, что не самый лучшей из миров, так ведь там – Рай, в сравнении с нашим миром. А разница лишь в том, что они Спасителя не распяли и признали… А нам теперь что делать? Вот за это и не любят евреев испокон веков в христианском мире.
Вот ведь, что Матфи и Лука удумали для меня! Ступай, говорят, в пески, подальше от оазисов, там сокровища несметные скрыты-зарыты… Да – на фига мне эти сокровища, коли они зарыты не в огороде моего закрытого предприятия? Подумали бы лучше! Ведь никто меня, не выездного, из страны не выпустит, а и выпустили бы – то власти бы всё и отобрали, а для большей убедительности в моём молчании – прихлопнули бы как муху! Или хуже того – пытками бы стали выдавливать, не знаю ли чего ещё полезного для них… Нет уж!
Обмолвился Хранитель, что золото потом может для нас источником энергии стать, когда других уже не останется. Рыба всякая появится…
Коммунизм что –то не «вытанцовывается», кажись… Людишки то не лучше, а хуже стали…
Какой у Спасителя был план, чтобы обойтись без вселенской катастрофы? Что мне Матфи рисовал? Рисовал, что очень бережно два континента Америки разворачиваются. Южная Америка оказывается целиком в Южном полушарии. Климат выравнивается… Северная Америка тоже дрейфует против часовой стрелки, Аляска «южнеет», Гренландия становится пригодной для обитания… Куба и Гаити разворачиваются, смыкаются с Флоридой, а на юге замыкаются с «Полупанамой». Залив Мексиканский и часть Карибского моря становятся как-бы внутреннем морем-озером. Миссисипи и Миссури его опресняют, а на его побережьях расселяется свободный избранный народ, который постоянно взывал к Богу послать ему Мессию. Вот как было бы, если бы признали Спасителя, кажется это мне хотел сообщить Матфи своим рисунком…
А мне придётся полушутя – полусерьёзно рассказать молоденькому «наследнику» Матфи о заначках тех вблиз Мёртвого моря и близ Тивериадского озера. Пусть пошевелит своим умом программиста-электронщика, как связаться со своими на «прародине». Поверит ли? В реальность богатства поверит, на то он и еврей. А в то, что заначки те сохранились, может и не поверит, да сомнение в мозгу будет червяком копошиться… Но, уважаемому Матфи больше ничего обещать не могу. Ну, а потомки его справятся. Не те люди – чтобы от своего отказываться…
А ведь они не просто так дают мне потрепаться. Они направляют ход моих мыслей, и я вспоминаю людей, про которых и думать забыл, и ни строчки в моём дневнике нет о них! А вот о тех, кто мне действительно был интересен, рассказать-поговорить не дали. С Ефимом и Юрием я не общался уж с десяток лет. Времени не находилось. А после разговора стал узнавать. Юрий умер. Жаль, молодой совсем. А Ефим уехал в Израиль.
Ещё странность… Часто «наводят» меня на «внутрисемейные» отношения», заставляют осмысливать корни моих «претензий» к родителям. Понимать начал, что был упрям как мул, вечно лез к ним со своим мнением, в корне расходящимся с их установкой. Наверное я действительно бывал невыносим, от безысходности – орали! Надо ведь и то, какое было «время» опасное, учитывать, и осторожность их понимать, осмотрительность… Отец уже был на грани ареста, чудом избежал, уехав в Архангельск и попав в госпиталь с язвой.
А у Матфи и Луки наблюдение за своими – не юридическими – потомками – вроде увлечения. Могут всё про них узнавать и корректировать их жизненный путь, «подстилая соломку»… Нам бы так! Да- куда уж!
Всплыло вдруг, что мама умрёт в больнице, в сарайчике-морге будет лежать… А «голубя сизого» рядом с ней в больнице не будет… Чушь! А ведь ради него они старшего «отрезанным ломтём» в самую трудную пору сделали, из дома фактически выжили… Меня, правда, долго «отрезать» не могли, пока квартирку достаточную не обеспечили… Я давно уже стал почтительным с родителями, но «чтить» их – уж дудки!
Одиночество затягивается, однако… Не забыли ли про меня?
Понял я, что где-то «там» одновременно со мной маются или наслаждаются, как кому «повезёт» – ещё сколько то десятков людей разных… Взглянуть бы хоть одним глазком!
[Бабушка умерла в больнице от инсульта, куда была доставлена для операции по поводу гангрены ноги. Сергей в больницу к ней не приезжал, а Борис приезжал. Мой отец тоже был у неё. Домой тело из морга Сергей не забирал. Из морга повезли сразу на кладбище в Быково, где у нас была дача. Именно на её похоронах мы и разговорились с Борей. Он мне тогда и рассказал о том, что с ним когда-то произошло. Тогда я и узнала, что он писал, когда лежал у меня в ЦНИИГе. Тогда же он разрешил мне приехать и почитать рукопись. Она ещё не была отпечатана на машинке. Я слышала от мамы, что у бабушки тяжёлый характер, что жить с ней было трудно. Мне было три года, когда родители переехали в собственную комнату в коридорной системе на окраине Москвы и зажили своей собственной жизнью. У бабушки я жила летом на даче лет до десяти, а потом уже – наездами. Со мной бабушки и дедушка всегда были ласковы и внимательны. Криков и ссор я не наблюдала. Сергей, мой ровесник, мне был как брат. Мы любили друг друга. Но когда он начал пить, наши интересы разошлись, и мы перестали общаться. Сергей умер в 56 лет.]
Думаю, что от чахотки меня уберёг Хранитель. Хотя я и стоял четыре года на учёте в туберкулёзном диспансере.
Этим летом я сдружился с детьми сторожа дач Министров и зам. министров, который был братом одной из «шишек». Они называли себя «бедными родственничками». С пацанами этими естественно познакомилась и бабушка. Узнав их историю переезда с Ангары в Красково, она стала вести разговоры с папенькой о необходимости «вытащить» с Камчатки брата и племянников, пока они там все не умерли от чахотки! Мама была против, – опасаясь, что семейство въедет в нашу московскую квартиру. Но отец и сам подумывал над тем, о чём ему говорила бабушка Лиза. И переезд свершился.
В конце августа на платформу Красково из электрички, остановленной стоп-краном, выгрузилась тётя Мария с темя испуганными пацанами. Дядя Ваня с моим отцом вышвырнули на платформу узлы с барахлом, сундук, из которого высыпались на доски платформы деревянные «колодки» для шитья обуви и «сапожная нога». Так у меня появился брат Саня– друг и соперник.
С приездом родственников, отец начал строительство собственной дачи в Быково, где и должен был жить брат с семьёй. Дядя Ваня любил Саню заметно больше других своих детей. Первенец был очень на него похож. Был Саня крепким и годным с малолетства к любой работе. Был горд и драчлив. Он неплохо учился в Быковской школе-семилетке, не прогуливал. Помню, водил он меня в школу на выпускной вечер, чтобы показать мне одну девушку – единственную в школе, сохранившую девственность. Это тогда было не модно, и девчонки стремились поскорее «попробовать».
В зимние каникулы я жил в Быково, в их комнатёнке. Тесновато было вообще-то: дядя Ваня, Мария Ефимовна и трое пацанят. А в кухоньке смежной с комнатой стоял керогаз. В ней жили бабушка Лиза с дедом Василием. Тогда ещё дача не была достроена, не было мансарды, и крыша была плоской. Привёз я с собой разной еды. Мать много всякого в сумку положила. По случаю моего приезда устроили праздник. Так-то они жили не голодно, но без разносолов.
Дядя Ваня работал грузчиком на мясокомбинате в Москве, так привозил оттуда по полмешка костей раз в трое суток. Бабушка Лиза и Мария Ефимовна работали в аэропорту при столовой уборщицей и посудомойкой. Вечерами дети ходили их встречать. Зимой уже в это время было совсем темно. Встречали, чтобы помочь тащить на санках пару больших бидонов, пару маленьких, да две-три сумки с остатками пищи. Они собирали всё, что люди не доедали: остатки каш, гарниров, куски хлеба, а иногда даже – куски котлет и жир от мяса. А ещё сливали в бидоны компот и кисель. Это было лакомство только для младших – Вальки и Борьки…
Дядя Ваня сам сделал в комнате печку типа «русской». В неё вмонтирован был котёл ведра на два. Там всё время побулькивал тёмный густой бульон, в который подбрасывались свежие кости. И висела рядом железная кружка. Пацанята, когда проголодаются, зачерпывали бульона и пили. Супов в доме не варили.
В один из каникулярных дней дядя Ваня был свободен от смены и сидел на кровати в нижнем белье – серых полотняных кальсонах со штрипками-завязками и такой же рубашке без пуговок. Он сапожничал: то подшивал кому-то валенки, то чинил ботинки и туфли. Колодки валялись рядом разных размеров обуви. Если дети шалили, то он их – колодкой… Так устанавливался покой и порядок. Саша со мной «дулся» в карты, в «пьяницу». Отец ему и говорит: «Сходили бы вы с Борей на рыбалку, страсть как рыбки хочется!» Сашка возразил: «Так ведь зима» – «А что зима? Найдите прорубь или сами прорубите, и ловите. Зимой клёв хороший!» – «А червяки?» – «Ловите на блесну – это такая блестящая жестянка с крючком. Рыба-дура блестящее хвать – а ты тащи!»
Мы с Сашкой взялись готовиться к рыбалке. Нашли несколько банок из-под консервов, что я привёз, и занялись изготовлением «блёсен». Я смотался в Москву, достал из заначки деньги, сэкономленные на школьных завтраках, сколько-то выпросил у матери, сколько-то у брата и купил моток толстой лески из шёлка, пару поплавков и несколько крючков разного размера. И – прямо в Быково. Кто-то сказал, что самое уловистое озеро в Косино. Мы туда и поехали… Озеро огромное, ветер, мороз, рыбаков полно! Пошли посмотреть сперва, как взрослые ловят? А они просто сидят нахохлившись. У некоторых у ног скорчились дети-малявки… Саня у одного рыбака спросил: «Дядь, на что ловишь?» – «на жёваное говно, сынок». Такой вот ответ… Делать нечего, никто нас учить не собирался. Надо было самим пробовать… Нашли пустую лунку почти не застывшую, Саня её ножиком расчистил. Ручищи у него были большие и красные. Варежек он не знал и холода его руки не боялись! Опустил он в лунку леску с самодельной блесной, стоим-ждём… Я уж продрог, и интерес к рыбалке пропал, в тепло хочется! Сашка же упёрся: «Поймаю!» И поймал! Дурной окунёк сантиметров аж десять длиной на голый крючок позарился, Сашка его выдернул, заорал, заплясал! Отцепил рыбку, снова блесну сунул в лунку. Подошёл мужик: «На что ловите?» – Я буркнул: «А на жёваное говно, как все тут» – и получил пинка валенком под зад. Сашку мужик тоже от лунки отогнал: «Моя!» – говорит… Побрели мы подальше от людей. Стали мы сами лунку ножечком ковырять по очереди. Долго возились. Я совсем окоченел. Сашка закинул блесну и вытащил почти сразу окунька, но теперь не кричал, чтобы не привлекать внимание. Я понял – он отсюда не уйдёт… будет ловить пока окуньки будут на блесну кидаться… И занял:» Холодно, Сань, простынем – заболеем, идём домой!» Долго ныл. Саня за это время ещё три рыбёшки выдернул. Тогда уж сжалился надо мной: «Бери рыбу – отдашь отцу, он скоро с работы придёт. Пусть попробует – хотелось ведь ему рыбки…» И я ушёл – уехал, в дом прибежал, обрадовал дядю Ваню. Он спросил: «Сын то где?» – «Рыбалить остался…» – «Значит, клёв у него, молодец, рыбак будет удачливый!»
Сашка приехал ночью, совсем замёрзший, довольный и страшно голодный! Выпил две кружки бульона, заел кучей ржаных сухарей – недоедков, и, сидя у печки, уснул… Без него мы пошли встречать кормилец на станцию…
С тех пор Сашка стал заядлым рыбаком. Делал, иногда покупал, снасть: Удочки, донки, кружки, перемёты, верши… всё, о чём слышал или что у других видел… И нет вокруг дома прудика-ручейка, где бы Саня не порыбачил. А потом он начал делать круги, и уходили те круги за десятки, сотни километров от дома. Он стал фанатом рыбалки. Я ему как-то при вёз купленную с рук книжку Сабанеева про рыбалку, так он стал всё делать «по науке» и ещё больше преуспел.
Меж тем Иван-да-Марья сделали ещё сыночка. Дядя Ваня шутил: «Мне бы деток на целый алфавит! «А», «Б», «В» уже есть. Надо бы сынка Георгием назвать, а потом бы родить Дмитрия или Дарью, потом – Егора или Елену… Много можно бы, но жизнь у нас трудная. Потому назовём Юрием, и будем надеяться на появление последыша – Якова или Яны. Может Бог даст? Бог не дал. Дядя Ваня увидел следующей весной, как встал на ножки Юра, прошёл сам по комнате, порадовался, а через пару недель простыл и умер. Осталось четверо сирот… Саня, мой ровесник, старший.
Отец с матерью к тому времени тоже ждали ребёнка, ждали дочку, хотели Наташенькой назвать, да родился сын, младше Юры на год. Назвали Сергеем. Отец ласково называл его Голубем сизым… А через несколько месяцев девочку родила их невестка, жена старшего брата. Так появилась первая внучка, почти ровесница сыну.
Стал дядя сирот пристраивать. Саня взбунтовался: «Я с отцом кирпич грузил, разгружал, под фундамент ямы копал, даже кладку делал. Мой дом! Никуда не уеду!» Отец ему в ответ: «Дом у нас напополам с Иваном был. Я деньги платил, нашу половину строил с Володей, а ты строил с Ваней. Дом я запишу на младших детей, на Юру и Серёжу, потому что не знаю, сколько мы проживём, и как для них дело обернётся…» А вы, старшие, научитесь с младшими ладить, вот и вам место будет, если своего не найдёте».
Десятилетний Валя не спорил и уехал первым на учёбу в интернат, а по окончании седьмого класса отправился по велению дяди в Ростов. Выучился на судового механика, стал плавать в загранку. Был весьма благодарен дяде с тётей и всегда присылал сувениры из разных стран. А потом поступил в Питере в инженерное морское училище, закончил его успешно и в Питере осел, женившись очень удачно. Теперь сынок у него взрослеет…
Борька был самым способным из нас. Но в интернате учился плохо, просто не интересно ему было. Мать очень любил и примчался домой, как закончил учиться. Работать был готов, где угодно, лишь бы дома жить. Сам устроился работать в Москве на завод подсобным рабочим, и счастлив был, мечтая об армейской службе… Но случилось иначе и на службу он не попал. Как-то возвращался на электричке домой после вечерней смены, курил в тамбуре. Шёл контроль. Денег не было. Он, дурачок, матерком контролёров послал и сапожный ножик им показал… Они ему вмазали, «приложили» на пол, а в Люберцах вышвырнули мордой на асфальт перрона… Суд состоялся вскоре, и получил Борис пару лет колонии для несовершеннолетних в Осташкове. После колонии домой не вернулся. Стыдно матери и дяде с тётей на глаза было попадаться. Уехал на родину предков. Поселился под Шадринском в деревне Сухрино. Женился, детьми обзавёлся…
Александр долго сопротивлялся и дольше всех оставался с матерью и Юриком, но соблазнился всё же учёбой в Питере на учебном судне «Кодор».
Рассказывал Саня, что обучение было весьма своеобразным. Был он мальчиком на посылках, чем-то вроде юнги. У моряков на корабле были наколки. Он тоже решил наколкой обзавестись, да и переплюнуть их всех, тек, кто им помыкал… В результате наколки покрыли всё его тело, без пропусков… На ягодицах кочегар с лопатой уголь подбрасывал… Забавно выглядело, когда Санька шёл! Даже на шкурке, которую у нашего народа не обрезают, у него красовалась муха! Ну, пока Санька подростком был, ему это всё нравилось, а потом подрос и стесняться начал. Даже в жаркие дни купался в белье, не снимая рубашки и треников.
К призыву Санька из Питера вернулся в Быково. К тому времени дедушка Василия и бабушка Лиза умерли один за другим. Саню призвали служить в Румынию. Там он подцепил гонорею, но скрывал, потому что его бы из Румынии выслали в Россию дослуживать… Когда вернулся и начал лечиться, болезнь уже осложнение дала. Заключение медиков было такое: « Детей, парень, у тебя не будет. Ищи невесту с ребёночком». Так Саня и сделал, женившись на симпотичной девахе из Малаховки. Её мужа надолго и всерьёз в тюрьму посадили. Дочка её, Наташенька была совсем кроха. Полюбил её Саня, как родную. Девочка было послушная и ласковая.
Жить им, Марии Ефимовне, Юрику и Сане с семейством было тесно и безденежно… Вот Саня с женой и завербовался на Колыму, на прииски золотые… А Наташа оставалась с Марией Ефимовной в Быково. Саня на Колыме электриком на драге работал. Жена тоже работала. В свободное время Саня рыбачил. Скопили они денег на свой домишко, но тут правительство взяло да и отменило «северные» льготы… Вернулись Саша с Люсей такими же нищими, как уехали. Дорога всё съела… Всего –то и нажили, что ружьё, снасти для рыбалок и магнитофон. Жена устроилась работать на погонную фабрику рядом с домом.
Жизнь Саше портили наколки. Вечно в нём милиция подозревала уголовника. Постоянно проверяли… Однажды, когда правительство ужесточило въезд в Москву, Сашу на платформе «притормозили» – руки в наколках и в расстегнутом вороте рубахе видно что-то неблагонадёжное… Документа с собой не было. Забрали в отделение, а по дороге избили. Раскроили кожу на голове. Утром разобрались и отпустили.
Быково преображалось. Там разместилось три института, вертолётная испытательная станция, всякие мастерские… Стали возводиться многоэтажные дома.
А ещё Саня начал на Колыме выпивать. Поэтому, вернувшись, он часто менял место работы, чаще на стройках. Саня по-прежнему заядлый рыбак. Он терпелив и неприхотлив. Рыба всегда есть в доме. Её вялят, варят, на котлеты прокручивают, кошек домашних кормят… Раз, Саша прослышал, что клёв карася начался где-то под Шатурой. Стал у мастера два дня «за свой счёт» просить. Мастер отказал. Саня нашёл выход. Выходя из конторы так себя тяжёлой железной дверью шарахнул по правой кисти, что сломал себе три косточки. Травма на производстве! Акт оформлять не стали, но оплатили все дни, что он не был на работе. А Саша укатил лечиться на карасиное озеро.
Когда в аналогичной ситуации, уже на другой стройке, его не отпускали, он так расстроился, что стал голыми руками, без рукавиц, запущенный малинник вычищать. Все руки занозил и исцарапал до крови. Ночью начался жар. Появился бред. Мария Ефимовна меня позвала утром. У Саши руки распухли, как брёвна. Температура – сорок. Растолкал его и повёл к станции, в амбулаторию. Фельдшерица погрузила его в машину и отправила в больницу. Мария Ефимовна с ним осталась, а я на работу поехал. Вечером – сразу в Быково, к Марии Ефимовне: «Как у Саши дела?» А она говорит: «Врач ему руки обработал, укол сделала и домой отпустил, дав баночку мази и бумажку на получение больничного. А Сашка взял палатку, снасти и – в Шатуру свою». Такая вот у человека страсть к рыбалке! Да… А жена от Саши ушла. Она на фабрике работала ударно и получила жильё. Дали её на троих квартиру в Раменском. Она туда перебралась с дочкой, без Саши. Развод оформили. Муж её первый к тому времени на свободу вышел. С ним и сошлась опять. А Саня Наташу продолжал любить. Она его продолжает папой звать. Навещает иногда. Красавицей редкой стала! Так вот Саша один, с матерью, и живёт в крохотной комнатке, которую он утеплил на части летней веранды, построенной на деньги Валентина. В кухоньке живёт мама. В единственной кирпичной комнате – Юра с женой и дочкой. Тесновато. Но Саша уходить не хочет, хоть есть у него женщина, у которой мог бы поселиться. Говорит, что хочет умереть в доме, который строил своими руками.
Вот скажите мне, за что человеку такая судьба? За какие такие грехи прошлых поколений? Что Саша может знать о тех грехах? А верить и молиться не обучал его никто. Так в чём он виноват? Разве это справедливо?! Разве – Бог есть Любовь?!
Снова молчание. Одиночество угнетает.
Молчание. Одиночество угнетает. Встаю я, иду по кругу, загребая босыми ногами мелкий как пыль песок. Говорю вслух:
–А не уйти ли мне из этого «круга»? А если он ограждён невидимым твёрдым, то разбежаться хорошенько и башку себе размозжить… Нет, не сделаю этого, Закон не нарушу! Думаю, что мне удастся выйти из этого «круга». Ну, выйду, и что? Куда идти? Да и у себя появиться в таком виде – прямой путь в психушку. Надо идти туда, где под берёзой лежит моё тело. Как в него войти я не знаю. И – страшно… Покойный ведь не чужой мне человек. Вдруг что испорчу? Надо ждать! Туда не пойду.
Да, апостол Лука, верните мне шрамы поперёк лба и не трогайте морщин моих! Не хочу я жене в другом виде показаться. Как объясню?
Майер её во время операции видел и ничего не сказал. Он для практиканток специально сделал большой разрез и всё им показывал и комментировал. О Майере я сразу же забыл. Никто мою печень с тех пор не изучал. Что там у меня с ней? Уточните, если минутка будет.
Эх, как выйти-то мне отсюда? Вход – рубль, выход – два! Выход – жизнь…Как в партии…
Ну, что вы все молчите? Может я ещё не всё вспомнил? Может надо вспомнить-рассказать о жизни брата-Бориса? Жизнь его – пытка, а ведь он был, пожалуй, не только самый способный, но и самый талантливый…
А может про мучения его старшего брата рассказать? Он хоть и «благополучный», но за это высокую цену заплатил в молодости… Много чего могу вспомнить и рассказать, вы мне только намекните, что требуется? О ком вам знать надо?
Здесь начало нечто в «круге» происходить. На мне, обнажённом, появился плащишко, шкура ишака и кувшин исчезли, шахматы тоже. Главное почва вокруг стала меняться, рыхлеть. Ноги мои по щиколотку утопли в мягком серо-чёрном… Зола? Сплошная зола от огромного кострища, головешки появились, битый силикатный кирпич. Мелкие закопченные стекляшки… Холодное всё. Кострище давнее. В середине круга опять фонтанчик забил – пробудился! Сел я в эту золу, перебираю её руками. Почернели ладони, предплечья и ноги… Смотрю – рядом из золы косо торчит бетонное кольцо. Такие в колодцы сельские зарывают. И что-то смутно знакомое вокруг… Совсем я перестал понимать что-нибудь и, кажется, задремал, чтобы страх мой отступил…