Артур Кинк
Середина земли
Единственный последний автобус в такое позднее время шёл до Хилка. Хорошо выспавшись на переднем сидении, я вновь стал бродить у придорожных забегаловок в поисках попутчика.
Грузовики и бензовозы. Шансон. Нудные стенания о плохих дорогах, маленьких зарплатах и дурных жёнах.
Трое гопников, которые приняли меня за беглого зэка. Все предлагали схорониться в зимовье, у посёлка Жировка и болтали по блатному. Я старался поддерживать статус.
Потом был перегонщик, что гнал тачку в Бурятию.
Все эти люди были разными, но их объединяло одно. Стоило мне заикнуться о станции Аянской, они округляли глаза и старались поскорее избавиться от меня. Все как один, не желали говорить об это месте, но я узнал, что там пропадают люди. Много людей. У кого брат, у кого сват, у кого подруга. Пропадают по одиночке и пропадают семьями.
Парень, что перегонял автомобили, рассказал, что пропало с десяток таких же как он перегонщиков, что срезали дорогу через станцию. Вместе с машинами.
Поисковые отряды никого не находят. А полиция отвечает: нету тела – нету дела. Сотни людей: мужчин, женщин и детей пропадает ежедневно. Без всяких мотивов и предпосылок. Одни бегут из дома, другие действительно попадают в беду.
В четвертом часу меня подобрал лесовоз с китайцем за рулём, который по-русски знал только три слова: привет, пока и проститутка.
Показав ему координаты на карте, я попросил свернуть с федералки, на станцию, но тот зашумел, закричал на своём да замахал руками.
Я не стал с ним спорить, и он высадил меня в четырёх километрах от станции. Я сказал:
– Дзай дзень!
Он крикнул:
– Пака!
И лесовоз укатил вверх по федералке, обдав меня облаком выхлопного смрада.
Глава 5. Деформация и преобразование тела и костей.
Станция болотная, 10 июля, 1824г.
«Больше я Фёдора не видела. Это было существо с его лицом, голосом, мыслями. Но не Фёдор. Его кожа сделалась как у рыбы. От него несло тиной, сырым мясом и плесенью. Были и положительный стороны. Он и остальные заключенные стали совершенно не восприимчивы к морозам. Когда я куталась в шубу и топила печь, Фёдор ходил в одном исподнем и выбегал на снег босой. В последние наши с ним дни, я боялась смотреть на него и заперлась в комнате. Сейчас я жалею об этом. Ему нужна была моя помощь. А я просто не могла ничего сделать. Я не могла выносить его отражения в стёклах и зеркалах. Он ушёл в леса. В храм, который они с другими каторжанами возвели на вершине одной из сопок. Потом пропало несколько его друзей и надзирателей. Много. Нам запретили собрания жён заключённых. И вот шёл уже пятый день. Метель не утихала, дома ходили ходуном. У многих окна выбило ветром. Я видела, как зелёные молнии били в самые вершины гор. С рудника на нас шёл пожар.»
Станция Аянская, 26 июля, 2016 г.
Светало. Набирающий вес месяц, бледнел и сливался с серо-голубым небом. Я выбрал наиболее широкую тропу и шёл по краю, чтобы не вступить по колено в лужу грязи или лепеху чьего-нибудь дерьма. Еле живая, короткая травка замочила росой мои джинсы. Запах влаги, природы, немного дорожной пыли и печного дыма постепенно менялся на запах затхлости, сырости, гниения.
Здесь могло бы быть прекрасное место. Волшебное. Но не стало. Вся простота глубинки и девственность природы, омрачилась страхом. Страхом перед жителями и тем, что они скрывают. Страхом перед шорохами в ночи и невыносимыми, тошнотворными миазмами, что испускала земля.
Будучи в городе и занимая себя то пьянками, то бесполезными исследованиями, я отвлекал себя как мог. Почти забыл, о том чувстве, что охватило меня в лесу. И о том необъяснимом ужасе, перед заброшенной пятиэтажкой. О том состоянии, в коем я пребывал почти сутки и едва не отдал Богу душу.
Но я всё обдумал. Осмыслил. Я не мальчик, чтобы страшиться шороха за гнилой корягой. Единственное сверхъестественное в которое я верую – доброта. В конце концов, я могу и выстрелить.
Я перешёл железнодорожные пути и полоски связи вмиг исчезли.
Размытая дорога, и несколько кривых домов, что год за годом поглощает земля, пока не оставит на поверхности лишь пару кирпичей с трубы.
Возле первого дома уже стояла компания с ружьями. Миша, два Вовы, Лёха, прочие, чьи имена я так и не узнал. С ними же был и Тихон, только без ружья. Он отхлёбывал из баклашки крепкой охоты и активно жестикулировал.
Когда смотришь из далека – это обычные деревенские мужики. Подойдёшь ближе и от неожиданности и жути передернет. Похожие, словно у братьев лица, с плоскими носами, крысиными глазками. Карикатурные фигуры, будто у горе-художника, с торчащими куринными плечиками, короткими ногами при длинном торсе, опухшими суставами. Их тела были словно нарочито приспособлены к какой-то неведомой работе. Не человеческой. Это не сутулая спина или близорукость. Это – вырождение. Или эволюция. Только в какую сторону и к какой жизни и местности приспосабливаются их тела. Кроме ружей, у них была тачка. Такая ржавая, красная с кривыми колёсами, а в тачке лежали фары, поворотники и повторители.
Я решил, что не стоит показываться в их поле зрения и свернул с вытоптанной дороги, на груды гравия и грязи.
Они говорили на том же языке что и я, на русском, но ни слова я не мог разобрать. Их речь была отрывистая, громкая, но не чёткая.
Вся компания, кроме Тихона, свернула с улицы вдоль насыпи и вскоре скрылась за рельефом, а Тихон, распивая своё пиво побрёл вверх, шатаясь от забора к забору и скользя на загустевших лужах. Я вылез из своего укрытия и околотками прошёл внутрь. Спустился до колодца, два дома ниже, свернул, толкнул калитку. Моего носа вновь коснулся этот запах. Отвратительная вонь, сырости, плесени и сырого мяса.
Дом выглядел не жилым. Казалось, за каких-то пару-тройку дней, он вошёл в землю глубже, и земля уже скрыла подоконники и пару сантиметров окон. Будто его засасывало быстрее, чем остальные. Ставни плотно закрыты. Вода в баках цвела. На рыхлой мокрой земле виднелись смазанные следы. А корректоры, что Антон выиграл в поезде, валялись по двору, а также лежали в банках у крыльца. Я отпер дверь вторым ключом, что дал мне Антон и оказавшись внутри, едва смог вздохнуть.
В доме было настолько влажно, что конденсат выступал на стенах. Воняло сыростью, а половые доски так разбухли, то проседали под ногами, как мягкий ковёр. Лампочки не горели и в темноте я запинался за разбросанный по полу хлам, пока не включил фонарик на телефоне. Антон успел нехило засрать жильё, за моё недолгое отсутствие. Книги, записи, смятые бумажки, одежда, пустые бутылки и грязные кружки. Кровати были подняты на попа. А матрацы, подушки и постель просто лежали на полу, к тому же были уделаны пятнами, о происхождении которых, я думать не собирался. Антон никогда не отличался аккуратностью и чистоплотностью, но это походило на какой-то притон. Выключатели не реагировали. Либо перегорели лампы, либо сдохла проводка. В темноте, я уселся на наиболее чистое место и собрав несколько листов с пола попытался прочитать написанное.
«Классификация:
Поднизшие:
Мертвоеды
Подъямыши
Животные
Человек
Низшие:
Живоеды
Лесные демоны
Подвысшие:
Арктур
Жрецы гипербореи
Высшие:
Сириус
Андромедианцы
Орион
Надвшие:
Рептилоиды
Дракорептилоиды»
Остальной текст не был связан. Это были отрывки абзацев, предложений, непонятных мне слов.
«Часы поглощения». «Слияние с низшими».
Мне удалось найти лишь парочку страниц связного и несущего в себе хоть какой-то смысл текста, и я всё то время, что я читал, я уверял себя. Я молился, чтобы это был художественный вымысел.
«Проложенный путь ты пройдёшь, или тебя донесут. Грёзы об этом месте за пол года превратились в пытку. Последний месяц перед поездкой я мучался от видений наяву и галлюцинаций. Я не мог думать ни о чём, кроме центра перехода. В голове звучали набаты и песни шаманов. Но самое тяжёлое, как оказалось было только впереди. Едва я и мой друг Евгений ступили на землю, я почувствовал изменения и был напуган. Кости и мышцы ломило как при гриппе. Я старался не показывать недомоганий, иначе Женя, который, словно пенсионер носит с собой целый мешок лекарств, напичкал бы меня всеми известными миру антибиотиками и противовирусными, не забыв таблетки от поноса.
Я не мог спать. Я обычно сплю либо очень мало, либо очень много. А дома не могу уснуть без доброй бутылки виски или водки. Но здесь, даже после самогона, я прибывал в состоянии опьянения, при котором хочется прилечь. Я был слишком пьян, чтобы писать и слишком бодр чтобы спать. Мой друг тоже прибывал в состоянии нездоровой паники, хоть и тщательно скрывал это. Ему не нравились местные, ему не нравились две недостроенные пятиэтажки, времён советов, что стояли у подножия горы. Он чувствовал зло исходящие из этой земли. Он чувствовал присутстве прочих поднизших, кроме людей. Просто не мог понять, в силу своей ограниченности и скептицизма. Кроме болей и ломоты, у меня ухудшилось зрение. И это было скрывать труднее всего. Мои склеры то желтели, то краснели. Веки отекли. Последние дни, я был слеп как крот, но я не боялся. Я знал, что мои глаза просто подстраиваются под иное тело и иное видение.»
Это точно не было вымыслом. Я видел глаза своего друга и здоровыми их назвать было нельзя.
«Главным страхом было отражение в зеркале, но их почти не было в новом доме, а все окна и отражающие поверхности я завесил тканью или обходил стороной. Мне нравилась моя внешность, и уж, прочим людям, наверняка тоже, потому что страшным меня не называли с начальной школы. Но изменения, которые я видел меня пугали. Я не был готов к резкому росту. Кости стали выпирать вдоль позвоночника, в плечах, локтях и коленях. Кожа побелела, как известь и стала фактурная. Почти все мои татуировки выцвели за какие-то дни, краска зеленела и выпадала. Когда я наконец отослал своего друга, чтобы тот не видел превращения, я едва ли мог отличить светлое от тёмного. То жар, то холод охватывал меня, а кожу настолько сушило, что мне пришлось залезть одну из бочек с водой.
Когда я вновь пришёл в себя и увидел отражение в бочке, я был рад что отослал Евгения. Ибо увидев то, что увидел я, он бы обезумел.
Результатом всех болей и временной слепоты была крепость и сила что разливалась в жилам и в венах. Кожа стала влажной, грубой и покрылась чешуйками, заметными лишь наощупь. Глаза пожелтели, зрачки вытянулись в кошачьи, а к обычным векам, что есть у всех людей, добавились внутренние, что закрывали глазное яблоко по бокам. Зато теперь я не страдал от солнечного света. Я видел всё. Каждую пылинку на подоконнике. Тело стало терпимее к жаре и холоду. Осанка, что у других вызвала бы отвращение, вызывала у меня немного страха и каплю восхищения. И это были только внешние изменения. То, что творилось внутри, не описать ни новым ни древним языком. Я слышал их всех. Жажду и голод поднизших. Страсть и жадность подвысших. Представьте себе сервер. Который обрабатывает и проводит миллионы сигналов в секунду, что бы вы могли обновить свою электронную почту. Я был чем-то вроде того, только через меня проходили все каналы со всех пяти измерений. Моя голова, буквально разрывалась от этих помех и сигналов.»
«Слияние с Арктурцами, поначалу, мне казалось пожалуй, самым отвратительным. Паразитируя в краденом теле, они совершенно не заботятся о нём и превращают в болезный, изношенный организм, к тому же не самого притягательного вида. Но то, что они со мной делают, не сравниться ни с одним удовольствием, имеющимся на Земле. Это, пожалуй, даёт им преимущество, перед остальными. Гиперборея, Орион. Все они питают страсть к человеческим каналам, энергиям, телам. Но, кажется, забываются в своих желаниях. Я уже могу слышать их жадные вопли, а скоро смогу и ответить. Призвать. Направить.»
«Первый митрополит забайкальский выделил несколько стадий проявления одержимости, которые в переводе со старорусского звучат следующим образом:
Сновидения, снохождения, видения и навязчивые образы.
Изменения в поведении, возбуждённость или апатия. Склонность к бродяжничеству.
Приступы лихорадки, падучая, ломота в костях, общая слабость.
Полная или частичная потеря зрения, с последующим изменением цвета глаз.
Деформация костей и мышц, вытяжение скелета, набор веса и резкий скачок в росте.
Изменения кожных покров, выпадение волос.
Появление костных наростов,
Отращивание хвоста и крыльев, обтянутых кожей, без оперения.
Полная оккупация сознания инородным паразитом, потеря человеческого образа мышления, нравственности и морали.
У каждого одержимого симптомы могут проявляться с разной скоростью, от нескольких дней до нескольких лет, а также в любой последовательности. Данный порядок составлялся на основе двух одержимых крестьян, которых митрополиту удалось видеть.»
Я вышел на крыльцо и перечитал ещё раз. Я убеждал себя и убедил, что это черновик его произведения. И я даже куплю эту книгу за сто девяносто девять рублей, когда вернусь домой. Я отметал мысли, скребущиеся на подкорке. Бросал в размытую дождём землю и топтал. Я пытался не боятся дурацких строк, написанных шариковой ручкой. Поднявшись с крыльца, и спрятав помятые записи в карман, я пошёл прочь со двора. Просто вверх по Ленина, в сторону дома Насти. Всю не долгую дорогу, я будто чувствовал каждым сантиметром своей кожи чужие взгляды. Маленькие голодные глазёнки на плоских искажённых рожах, будто преследовали меня. Глядели сквозь щели в заборе, из гнилых дырок в досках. Хотя в этих грязных запущенных дворах царила пустота.
Не обнаружив Настю во дворе, я перелез через низкое ограждение. Постучал яногой в дверной косяк, ибо трогать руками замшелую разбухшую от влаги дверь мне совершенно не хотелось.
Настя выглянула в окно, махнула мне рукой и поспешила отворить двери. В ней ничего не поменялось. Все те же грязные по колено ноги. Только вместо бабкиного цветочного халата, на ней были футболка и шорты. Я бы не обратил внимания на такую мелочь, не покажись мне одежда такой знакомой. Черная футболка с бабочкой из страза. Стразы местами отвалились, а ворот вытянулся.
Я пошатнулся и едва не упал с крыльца. Нет. Таких футболок, наверное, миллионы нашили китайцы. Но именно эта футболка была на той девушке, с которой мы ехали сюда в первый раз. Настина тёска и её парень Макс. Это её футболка, её шорты.
– Женя из Санкт-Петербурга! – девушка хлопнула в ладоши. – Соскучился что-ль?!
– Я из Екатеринбурга. – еле выдавил я. Обстановка внутри тоже не претерпела изменений. Разве что, кучи одежды, обуви и прочего барахла исчезли. На смену им, росли новое кучки тряпья.
Настя чего-то бормотала, о том, что мой друг не мой сын, и что мне не нужно за ним бегать. А я потерял дар речи и встал столбом у сеней. Если футболка и шорты могли быть просто совпадением, то все остальные вещи Насти и Макса: сумки, одежда, обувь, плюшевые кубики, что висели на зеркале заднего вида. Все были на вершине новой кучи барахла.
Я вспомнил мужиков с целой тачкой запчастей. Пазл собирался в ужасающую картину. Если их одежда в доме этой старьевщицы, а машину уже разобрали, то, где сами люди? Спрашивать мне об этом явно не стоило, иначе, на беду, я могу узнать об этом очень быстро и даже присоединиться к этим самым людям.
– Как твои дела? Что нового?
– А нового теперь ничего. Толян разбился. – в словах Насти не было скорби. Это была досада, что у них больше нет связи с внешним миром. Что придётся менять выработанные годами схемы.
– Вам бы к губернатору края обратиться или на телевидение местное. Приехали бы журналисты, сняли бы, как вы тут живёте, глядишь, деньги бы выделили, вышки бы поставили, дорогу отремонтировали. Пустили автобус рейсовый.
Настя посмотрела на меня как на сумасшедшего с этим предложением.
– А что? Это не выдумки. Конечно, волокиты будет много и сразу ничего не построят. Но вот у нас на Урале, такое редко, но бывает. А если у вас ветераны живут, войны например или труда. Так им могут и квартирку в городе дать. Наше государство подпинывать надо.
– Чтобы они о нас вспомнили и весь лес китайцам продали? Ну нет. Инициатива, она наказуема. Тебе ли не знать, ты же вояка!
– А ты не в курсе, где Антон и Андрей?
– Андрей мне не докладыает. Я Андрею не подружка и не жена.
– Это ты на что намекаешь? У меня просто обострённое чувство ответственности!
– Только ты эту ответственность на себя берешь без спроса.
– Ну вот такой я уродился! Что поделаешь. Пойду я.
Настя проводила меня до ворот и ещё долго глядела, куда я сверну.
Я спустился вниз по Ленина, пока не скрылся за другими постройками и свернул между домами на ту тропку, по которой мы ходили в лес. Тогда было темно и в очертаниях строительного и прочего мусора, мне показалось, что я видел какие-то проржавевшие насквозь автомобильные фрагменты. Стойки и пара дисков. Белая Карина девяностого третьего года. Даже если они распили её на куски, эти куски должны где-то лежать.
Озираясь и прячась за торцами домов, я заглядывал за чужие заборы. Вот пара вымокших сидений в огороде Вована, но не от Карины, а от жигулей, а вот от них же бампер. Приличная стопка резины, накрытая грязной плёнкой. Во дворе Михаила, я не нашёл частей машин, зато вся земля была перерыта, а хлам аккуратно составлен по периметру. Миша жил у самого въезда. Я заглянул в заборную щель, Двор Миши походил на разборку. В бочках для воды лежали зеркала и фары на любой вкус. Ноздри, пепельницы, ручки КПП, педали. Отечественные, японки, европейки, старые и новые.
Я просто представил, сколько это машин и сколько в них могло быть людей. Все они пропали. По одиночке, парами, целыми семьями. И что сделали с ними эти твари не известно до сих пор никому.
Минул полдень. Небо было затянуто, накрапывал дождь.
Я поднялся в очередной раз, но по задворкам. Я не хотел, чтобы меня видел кто-либо. Ни Тихон. Ни баба Галя. Ни Настя. Ни тем более Настя. Я остановился на последнем ушедшем в землю участке, напрочь заросшим сухим колючим бурьяном, что цеплял ноги и драл джинсы не хуже колючей проволоки. Дальше идти я не мог.
На огромном пустыре стояли те самые пятиэтажки. Серые панели, с чёрными от влаги пятнами. Окна без стёкол. Чёрные. Бездонные. За спинами домов, отвесные углы сопок. Каменные. Не живые. Без зелени, без корней. Острые, уродливые. Если долго смотреть в эти острые, как ножи углы. В спуски и подъёмы, образующие жуткие, отвратительные узоры, можно сойти с ума. Нет. Природа создаёт отвесные скалы, бездонные ущелья. Устья рек. Но все они гармоничны. Дожди и ветра не могут создать такого омерзительного зрелища. Это был безумный каменотёс, не знающий никакого человеческого чувства, кроме ужаса и боли.
Я не желал глядеть на эту картину. Не желал всматриваться и искать в сумасшедшем замысле какие-то закономерности или посылы. Но глаза сами, не желали закрываться. Голова не смела повернуться. Ибо, казалось, что стоит моргнуть или перевести взгляд – отвес поменяет свой рисунок. Станет ещё безумнее или, того хуже, зашевелиться. Приблизиться. Окажется у самого носа и поглотит тебя. И ты станешь его частью. Останешься навсегда в нём.
От одной только мысли, у меня подкосились ноги. Я опустился на колени и схватился за торчащий из земли кусок деревянной балки. Я пытался удержаться здесь. И не смотреть. Не смотреть никуда. Только на свои ботинки. Наваждение схлынуло. Сердце забилось медленнее. Дыхание почти нормализовалась, если бы не отвратительный смрад.
Я отпустил спасительную деревяжку, натянул ворот футболки до самых глаз и зажал нос пальцами. Если бы я не сделал этого, то меня бы точно вырвало через пару шагов.
Стараясь фокусироваться на реальных предметах, я двинулся вперёд. Вот алюминиевая банка, вот кусок полиэтиленового пакета, вросший в рыхлую землю. Смутные воспоминания, о ночи возле этих зданий стали возвращаться. Как я и Андрей через силу, превозмогая необъяснимый страх и панику, пытались подойти к порогу. И как Антон спокойно стоял в дверях.
Плотно зажмурившись и глубоко вдохнув, я пробежал то расстояние и оказался на пороге. Дверной проём был покрыт болезной плесенью и каким-то жирным налётом. Даже с зажатым носом, я едва ли мог сдерживать рвотные позывы. Будто меня засунули в помойное ведро головой.
Внутри было совершенно темно. Никакого света не проникало сюда, поэтому мне приходилось ощупывать склизкие заросшие стены руками, чтобы найти дорогу и не упасть.
Глаза понемногу привыкали к темноте и я стал видеть некоторые очертания. Лучше бы мне было оставаться не зрячим. Среди разбитой плитки и луж, под моими ногами кишило полчище тараканов, мокриц и многоножек.
Это был живой ковёр из ползучих тварей и я, невольно стал поднимать ноги, прыгать и едва не упал на штырь.
Ступени в этом подъезде походили на кривые каменные наросты. Перилл не было. Вместо них. Были просто торчащие фрагменты металла, которые могли проткнуть тебя насквозь, стоит только оступиться.
Я сделал шаг вперед, и каменная ступенька осыпалась под моим ботинком. Тошнотворная зловоние, капающая на голову влага, ощущение взгляда на затылке. Насекомые. Роящиеся жирные мухи. Всё приказывало: повернись и беги.
Второй шаг и третий шаг по скользким ступеням. Мне казалось, что из-за наростов и копролитов, лестничный пролёт сужается. Что-то, что свисало с потолка, касалось моих волос и мне пришлось, согнуться. Я шёл почти на четырёх костях, расчищая себе проход голыми руками, отбрасывая мусор, тараканов и разбрызгивая зловонную влагу. Из полуприкрытой сгнившей двери квартиры доносился шорох и шёл пар. Пар от какого-то немыслимо отвратительного варева. Даже запах от вывареваемой брюшины, мерк на этом фоне. На площадке всюду валялся мусор и объедки, облепленные гадким шевелящимся черным слоем насекомых.
Воздух становился всё тяжелее, мерзкие капли, жирной, зловонной воды всё капали и капали мне на голову и плечи.. А стены и пол, казались живыми, из-за копошащихся тараканов, мух, мокриц и опарышей. Но что-то кроме них зашевелилось в темноте. Что-то крупное.
Я издал звук. Не не-то хриплый крик, не то стон ужаса и давя насекомых на полу, попытался ринуться вниз по лестнице, но дорогу мне преградило существо.
Клянусь, когда я увидел его, то был готов отдать Богу душу. Не монстр из фильма или игры, не опасный хищник. Не человек. То, что стояло передо мной не поддавалось обычному описанию какого-либо существующего организма.
Двуногая лысая собака. Антропоморфное порождение самого больного извращённого воображения. Две гладких, нижних конечности, цвета костей, той же формы, что деревья в лесу. С длинными ступнями и четырьмя объёмными суставами. Длинные, волочащиеся по полу руки, тощие, словно на них не было ни мяса, ни мышц, ни кожи. Вытянутая морда, с красными глазами, что находились в безобразных ранах. Всё тело этой мрази было покрыто воспалёнными сосущими дырками, струпьями, сосцами, ранами, анусами. Я не мог найти в голове подходящее описания этим зияющим отверстиям. На гадких костях твари висели истлевшие драные лохмотья. Запах помойного ведра, плесени, сырого мяса и мочи, сбил меня с ног.
Ухватившись за скользкие перила, я зажмурил глаза. Это видение. Пьяный бред. Сон. Такого не может существовать в реальности. Такое не может зловонно дышать тебе в лицо и пытаться ухватить за запястье.
Я открыл глаза, но кошмар никуда ни делся. Немыслимое уродливое существо поджимало меня, хватало своими мокрыми липкими лапами, обдавало меня своим омерзительным зловонным дыханием.
Меня вырвало. Вырвало прямо себе на колени. Я кашлял и снова блевал Глаза застелила пелена слёз. Но я видел, как эта мерзость, что была в сантиметре от меня, принялась собирать рвотные массы с моих штанов себе в ладони. Так аккуратно и тщательно, будто моя блевотина была каким-то драгоценным металлом.
Прежде чем окончательно лишиться чувств, я услышал чьи-то шаги. Человеческие шаги, кряхтение, кашель и пьяное бормотание. Стерев проступившие от вони слёзы, я вгляделся во тьму и увидел Тихона. Пьянчуга, держась за грязную стену, на полусогнутых. Поднялся на этаж. В руках его было оцинкованное мятое ведро. Гадина медленно обернулась на Тихона, а тот, как ни в чём не, бывало, протянул ей ведро. Существо снова повернулось ко мне, потом опять к Тихону.
– Не забудь вернуть.. – промямлил Тихон.
Безымянная тварь, будто понимая человеческий язык мотнула мордой. Забрала ведро из рук Тихона. Не выхватила, не отняла, а почти как человек, взяла ведро с помоями, стряхнула в это ведро мою блевотину, что собирала руками и шмыгнула в забитый досками проём. Не знаю, отключился я, или был в сознании, но с верхних этажей спустилось ещё несколько тварей. Разные по величине. Все они останавливались возле нас, издавали какие-то скулящие звуки жались к стенам и шмыгали в забитые дверные проёмы.
Я не помнил, как мы спустились. Как вышли на улицу, как проделали путь почти до самой середины посёлка.
Я держался за бочку, чтобы не упасть. Я надеялся, что всё было произошедшее было бредом. Что я встретил Тихона и тот напоил меня сивухой или накормил поганками. Дрожь в руках, тошнота, невозможность сфокусироваться. Но нет. Это, к сожалению, было не последствием пьянства.
Тихон что-то болтал, пока я умывался из ржавой бочки, полоскал горло и нос от остатков рвотных масс. Мне казалось, прошло несколько часов, но взглянул на экран телефона, я увидел, что прошло только сорок минут с тех пор, как я ещё отдавал отчёт себе и происходящему.
Тихон молча протянул мне бутылку и без всяких сомнений я выдернул пробку и принялся пить залпом. Спиртовой запах резко ударил в нос, но после той сводящей с ума вони, я его не чувствовал. Я хлебал самогон как воду, пока не зажгло в горле. Я мечтал почувствовать жар разливающегося по телу опьянения. Лёгкости. Потери всякого осознания происходящего. Избавления от всех тревог. Я глотал пойло, проливал на одежду и на землю. Мой желудок не выдержал. Меня снова вырвало.
– Ну чтож ты переводишь! – с горечью в голосе сказал Тихон и я, не думая, сунул ему в руки свой кошелёк, чтобы он взял ещё.
Забор у Тихона отсутствовал, равно как и двор. Нас встретила зловонная куча помоев, за деревянным туалетом и домик ушедший в землю почти по самую крышу. Чтобы попасть туда нужно было сесть на задницу, спустить ноги в оконный проём и спрыгнуть, не оцарапав о косяк живот. Таким образом я попал в место без окон и дверей.
Тусклые лампочки. Ободранные тёмно-красные обои. Кучи мусора под ногами. Пустые бутылки, пачки сигарет, грязные тряпки. Изодранный диван в пятнах, стол, покрытый толстым слоем пепла. Воняло в доме Тихона откровенным бомжатником. На закопчённой до потолка печке стояли миски с присохшими остатками пищи, кастрюли с толстым слоем нагара и мутные трёхлитровые банки.
Тусклый жёлтый свет раздражал глаза. Заставлял их слезиться и чесаться. Мы уселись на диван, Тихон достал два гранёных и треснутую тарелку с золотистой каёмочкой. Тихон молча налил. Он нервно тряс ногой, от чего стол ходил ходуном. Его расчёсанные грязные руки тряслись, бегали по столу, от стакана до мутной банки огурцов.
– Спасибо. – еле выдавил я. Я не знал, произнёс ли я это в слух. И на русском ли языке. Уши до сих пор были заложены, а язык еле шевелился во рту.
– За что? Что мусор пошёл выкинуть? Ты это, знаш много. Все думают, че только для мести нужно лично присутствие, а для благодарности достаточно подумать и она сама найдет адресата. Но всё куда прозаичне. И там и там нужон контроль и уделение внимания. А то спиздят благодарность, как нехуй делать. – я понимал Тихона с трудом разбирая проглоченные окончания, сокращения и уродования русского языка.
– У меня тоже такая тарелка есть. – не понятно зачем сказал я. Просто нужно было поддерживать эту нелепую беседу.
– Такая тарелка есть у всех в России. Раньше, посуду для царей и всякой знати золотили. А все остальные лаптем из горшка хлебали. А после революции золотую каёмочку стали делать по дэшке. Чтобы каждая собака себя волком почувствовала.
Мы выпили залпом по пол стакана. Тихон закусил огурцом, я стойко занюхал кусочком хлеба, который больше напоминал камень.
– Что это было?
– Каёмка то? Так напыление. Вот с фарором…
– Какой фарфор? Какая каёмка? Ты кто вообще? Что это было? Что, блять происходит? Я сошёл с ума? Я тронулся? – я схватил Тихона за пожелтевший вытянутый ворот грязной майки и принялся трясти. Он болтался, как тряпичная кукла, и пытался ухватиться за край стола.
– Подъямыши! – крикнул он и я отпустил его.
– Подъямыши! – как ни в чём не бывало повторил Тихон, наливая по второму стакану. Будто я должен был знать, что означает это слово.
– Под?
– Подъямыши. Слышал про домовых? Про банников?
Я молча кивнул и выпил не чокаясь. Подъямыши стояли первыми среди поднизших в классификации Антона. Но ведь они не могут быть настоящими. Они лишь выдумка. Полёт фантазии алкоголика графомана. Их не существует.
– Не знаш ты ничё, а лезеш! – в своей местной манере, деловито сказал пьянчуга.
– А ты расскажи. – попросил я.
Тихон вытянул губы и изобразил думу на своей пропитой харе.
– Сэма ещё возьмёшь?
– Да хоть весь алкомаркет.
Тихон разулыбался, налил выпил и потёр руки.
– Подъямыши – одни из самых древних поднизших существ на земле. Живут всегда рядом с людьми и питаются их отходами. Сортирные ямы – одно из любимых мест. Объедки, помои, дерьмо. Бесконечный шведский стол! От того и зовутся подъямышами, так как под отхожими ямами сидят. Если ночью в сортир пойдёшь, то можешь и повстречаться с ними. Девки на Руси в полночь гадали. Пойдут на двор, платье задерут и над ямой жопу голую свесят. Если подъямыш, или как по-местному их кличут, пощупает девку мохнатой рукой, то жених будет при деньгах. Если голой – бедняк, а мокрой – пьяница!
Ещё любят бани, в грязной воде помыться да попить. В городах, где всё цивильно, живут в мусоропроводах. Есть у тебя в доме мусоропровод?
Я кивнул.
– Если когда дверь на замок забывал закрывать, а в раковине посуду грязную оставлял. Там ошмётки всякие в сеточке, гречка к тарелке присохшая или кепчук. Сковородка в жиру, а утром глядь, всё отмокло? Так это подъямыш приходил, полакомился. Говорили тебе в детстве, что нельзя на ночь посуду грязную оставлять? А мусор вечером выносить нельзя? Денег мол не будет. Враньё! Вечером подъямыши вылазят. Солнечного света они не любят, а как зайдёт, так они и куралесят. Ведро твоё помойное для них, как для бездомной собаке связка сосисок. Они, конечно, безвредны для человека, но если особо с голодухи, могут и напасть. Покалечить или напугать до смерти. Бомжей не любят, так как те, пищу их отнимают и бардак в их домах устраивают. Подъямыши – поднизшие, так как ходят под низшими существами. Лесными, да водяными демонами. Очищают жилища, леса, водоёмы от всякой гадости. Поедают гнилье, помои. Тащат в свои места обитания мусор. Тараканы, мокрицы, мыши, крысы и прочие вредители их спутники. Если водятся в доме тараканы или крысы, значит и подъямыши с ними. Раньше семьями жили большими. Детей полны лавки, родители, старики, братья, тётки, сваты. Если зажиточные, да со слугами, то там подъямышей много жило. А сейчас все по одиночке живут. И подъямыши так же. Отходов то с одного человека, дай бог одно ведро.
