Артур Кинк
Середина земли
Глава 4. Слепота, светобоязнь.
Станция Болотная, 10 июля, 1824 год.
«Я писала отцу и матушке, что всё хорошо, что нам хватает пищи, здесь не так уж и холодно, а Фёдор не подвергался больше наказаниям. Но не единого правдивого слова в тех письмах нет. Я заметила изменения ещё когда мы были в Петербурге. Фёдор тяжело болел. Несколько дней он не мог подняться с кровати и не выносил солнечного света. Мне даже казалось, что он полностью ослеп, потому, что мне приходилось кормить его с ложки. Он запретил мне вызывать врача и кому-либо рассказывать о его недуге. Я была готова нарушить его наказ спустя три дня, но ему внезапно стало лучше. Только жаловался на боль в глазах и даже замазал очки чернилами. В тот же момент он начал пропадать. Приходил к рассвету или вовсе являлся только на второй день. Но он не пил. Я ни разу с тех пор не видела его хмельным. И однажды, когда он снова ушёл в ночь, я решилась проследить за ним.»
Чита, 22 июля, 2016 г.
Мой телефон разрядился, я был в совершенно незнакомом райцентре и даже не знал сколько сейчас времени и какое число. Здесь едва ли была гостиница или хостел. Спросив у прохожего на улице дорогу до вокзала, я добрался туда минут за пять, неспешным шагом, взял билет на автобус до Читы и нашёл розетку. У меня было миллион пропущенных. В первую очередь я перезвонил командиру и счёл глупым рассказывать ему о всех нелепостях и странностях, что со мной приключились. Я сказал ему что просто ушёл в запой. В этот раз он оказался в недобром расположении духа, и обложив меня трёхэтажным отборным матом бросил трубку.
Я превратился в того пассажира, которых сам обычно сторонился. Вонючий, неопрятный, обросший, с грязными бинтами на руках и немытой головой.
На вокзале меня встретили Цырен и Серёга. Мои давние товарищи по срочной службе, которые заманивали меня в свой край буузами, водкой и женщинами. Ожидая от меня привычный поток новостей и историй, они услышали лишь одну фразу:
– Слышали про станцию Аянкскую?
Серёга пожал плечами, а Цырен нахмурился.
И у меня впервые не нашлось слов. На Цыренином марке мы доехали до дома. Меня отправили в баню, где я долго пытался смыть с себя отвратительную вонь того места, грубой мочалкой и кипятком. Одежду мне предложили бросить в стиральную машину, но я отказался и просто выбросил всё, от крутки до трусов.
Мы остановились на даче у Цырена. Это был добротный дом, светлый просторный. Дыжидма – жена Цырена, накрыла стол. Водка, виски, домашние соленья, буузы, салаты. В доме пахло едой, стиральным порошком и сигаретами, что курили мои товарищи. Тот навязчивый запах сырого мяса, гниения и плесени покинул меня. Но едва я вошёл на кухню, кошка – Маруська выгнулась дугой, распушила хвост, зашипела, а затем убежала в неведанном мне направление. Ту же странность я заметил у хаски Айды, что бегала во дворе. Она сначала облаяла меня, а потом, скуля, забилась в конуру.
Странностью это было потому, что сколько я себя помню, все четвероногие твари меня любили. Кошки мурлыкали и ластились, собаки лизали руки и весело виляли хвостом, когда замечали меня. В части, я всегда подкармливал кутят, белок, птиц. С детства дома водились коты, псы, хомяки и прочая живность.
Серёга и Цырен уже опрокинули, пока я был в бане и теперь были навеселе. Они шумно и наперебой вспоминали наши армейские злоключения. Кто с кем дрался, как местные шалавы показывали свои прелести нам через забор, как Серёга весь день носил огромное полено, разукрашенное под сигарету, за то, что бросил бычок мимо мусорки. Мне налили штрафную, а затем снова наполнили запотевшую рюмку.
Я же отрешённо сидел, пялясь в одну точку и пытался сложить всё произошедшее со мной в одну картину. Жуткий до дрожи посёлок с его местными жителями, аварию, странное поведение Антона и то, что я видел или не видел ночью в лесу.
Я выпил рюмку, закусил каким-то салатом. Хоть мне и кусок в горло не лез, я понимал, что очень давно не ел и мне это просто необходимо.
– Ну, за встречу! – снова налил Цырен.
– Да погоди ты! Жека, рассказывай куда ты вообще пропал и как умудрился на газели перевернуться? – спросил Серёга.
Я начал сначала. Как доехал до Харагуна, а оттуда, автостопом добрался на станцию.
– Что-то я ни разу о такой не слышал. А я все местные деревушки и станции знаю. – с недоверием сказал Серёга.
– Я тоже не слышал.
– Бывшая Пролетарская. Переименовать – переименовали, а всё равно по-старому называют. Глухомань в районе Романовки. Давно. Точно. Два года назад ещё отправили туда бригаду ЛЭП чинить. Бригада из пяти мужиков. Те на связь перестали выходить, а начальник подумал, что загуляли ребята. Когда жёны тревогу забили, послали туда ещё бригаду да в розыск объявили. УАЗик нашли в лесу на болоте. Ни повреждений, ни коцок. Только аккумулятор в ноль сдох. Инструменты на месте, а бригады нет. Искали их с вертолётами и собаками. Ничего не нашли. Спасательную группу одну потеряли. Нашли спустя двое суток. Машина у них так же встала с аккумом. Командир отряда, бывший майор каких-то спецслужб, на пенсии, старик матёрый помер он инфаркта. Парни его на руках несли через лес. Сам я не видел, но знакомые говорили, что молодые пацаны оттуда седыми вернулись.
– Мужики, – прервал нас Серёга показывая экран своего телефона. – Такого места на карте даже нет. Ты может курнул чего в поезде? Вот тебе эти аборигены и лес привиделись. А?
– Я не курил! Не нюхал! И не пил! Почти не пил. К тому же, там остался один мой знакомый.
– Хуйня какая. – вздохнул Серёга и мы ещё раз выпили.
Весёлой беседы и воспоминаний не выходило. Рассказ Цырена о пропавшей бригаде и спасательной группе, навёл всех нас на угрюмые думы и воспоминания. Собака окончательно взбесилась. Она то выла, то лаяла, то скулила как побитая, но не переступала порога кухни, как бы мои товарищи не пытались приманить её колбасой или кусочком мяса.
– Айда! Айда! Ты чего сегодня? На улицу хочешь? Она обычно добрая. С детьми играет. Айда! Ко мне! Сюда, девочка! Давай, моя!
– А как я приехал, так она сама не своя. Я знаю, что это она на меня так реагирует.
– Животные не добрых людей чувствуют. И не людей, – на кухню вошла Дыжидма. – А хаски особенно. Они ездовые не только потому, что выносливые и холодов не боятся. А чтобы если дорогу заметёт или сам человек заблудиться, не завести его к хищникам. Или кому похуже.
– Ну Жека то точно не волк и не медведь! А кто похуже? Сказки не рассказывай! Лучше огурцов ещё принеси!
– Сказки не сказки. Но я не знаю, что видел. И мне страшно. Я, блять, ничего не боюсь! Я здоровый мужичара! Могу и в морду дать! Но там. Я думал в штаны наложу. Деревья, как кости, кожей обтянутые. И рыскает между ними кто-то. Когтями по камням скрежещет. В морду дышит такой вонью, какую вы себе не представляете. Даже когда у меня сосед с первого этажа помер и неделю в квартире пролежал. Весь дом до девятого этажа провонял, но такого запаха, я никогда не чувствовал. – я конкретно подвыпил и меня понесло. – А местные, будто не люди вовсе. Непонятно, чем они питаются и на что живут. Скотины нет, посевов нет, даже картошки нет. Смотрят так, зверем. Все какие-то уродливые, неправильные. Ни как мы с вами. Ни как другие люди.
– Может у них какое-то генетическое заболевание. Вот они и юродивые.
– А может они и не люди? Маршрутчик, что вёз меня. Он по этому маршруту давно ездил. Он знал. Он с ними не то, что не болтал. В кабине баррикадировался.
– Жека! Что ты нам пионерские страшилки травишь! Завязывай! Завтра поедем, заберем твоего кореша. Если надо я ещё парней подключу. Будут барагозить, мы их в лес свозим. – отмахнулся Серёга.
Дыжидма принесла ещё огурцов. Мы прикончили виски и взялись за водку. Ночью поехали в город. Покатались до первого патруля, пришлось бросить марк в каком-то дворе и отправиться пешком покорять местные бары и клубы. Я был очень пьяный и страхи меня отпускали, но когда я слышал местную манеру обрывать и коверкать слова, меня всё же немного передергивало.
Утром ни о какой поездке не было и речи. Серёга провёл первую половину дня в обнимку с унитазом, Цырен повздорил с женой из-за ночных похождений, да и тоже болел с похмелья. Вечером мы снова поехали на дачу, забрать мой багаж и решили, что раз все уже чувствуют себя хорошо – накатить ещё. К нам присоединилось еще несколько человек. Вася – суетной паренёк, вечно разговаривающий по телефону и решающий какие-то вопросы особой важности. Николай – здоровяк, с вечно недовольным лицом. Ныл, что все бабы – шлюхи и предлагал нам начать играть на бирже, покупать акции и доллар. Он, якобы поднимает там бешенные бабки, но за такси ему заплатил Серёга, а на выпивку и закуску он так и не скинулся. И Саня – главный клоун всей компании, чьи шутки сводились к членам и дерьму, пьющий в три горла и рвущийся продолжать то в сауне, то в каком-то сомнительном клубе, где недавно одного парня порезали ножом, другого избили до реанимации, а три девушки вообще пропали. Все опять напились, и я напрочь забыл о всех жутких вещах, что со мной произошли. Я сидел сытый, пьяный и хохотал над сальными шутками Сани, как вдруг со второго этажа донесся истошный вопль Дыжидмы. Мы повалили наверх, пьяно толкая друг друга на лестнице. Цырен достал биту, думая, что кто-то залез в дом, но оказалось, что Айда бросилась на младшую дочку хозяев – Сэсэг. Парни кинулись отбивать девочку от собаки, и та бросилась уже на меня, но атаковать так и не решилась. Облаяла, царапнула гачу и с визгом, будто её ошпарили кипятком, бросилась на улицу. Укушенная девочка рыдала во весь голос, а Цырен и Дыжидма принялись скандалить на бурятском. Серёга бросился к телефону, вызывать врачей, а я, понял. Это я виноват. Из-за меня собака так странно вела себя все эти дни и едва не загрызла ребёнка. В общем шуме, плаче и пьяной ругани, я спустился вниз, забрал сумку и ушёл. Айды не было ни в доме, ни во дворе. Калитка была открыта. Несчастное животное обезумило из-за меня и теперь неизвестно на кого оно ещё может наброситься. Я вновь оказался на вокзале чужого города. В двух шагах я нашёл гостиницу Хай-ха, с одноименным рестораном на первом этаже, возле входа в который две пьяные девицы таскали друг друга за волосы, а мальчишка цыганёнок предлагал мне купить разбитый телефон. Я снял самый дешёвый номер. Радушный китаец на ресепшене, на ломаном русском сказал мне, что в самый дешевый номер, ко мне могут подселить ещё постояльца, но ночь я, слава богу, провёл в одиночестве.
Едва теплящаяся вода, тусклые энергосберегающие лампы. Музыка из кафе внизу долбила в пол, шумные соседи орали будто у меня в номере. Зеркало в богатой рамке было треснутым, но такой непривередливый гость как я, везде найдёт плюсы. Вай-фай работал исправно, матрац жёсткий, как в казарме – мой любимый. А самое главное, вокруг жизнь. Вентиляция доносит из кухни кафе запахи китайское еды, за окном снуют машины с басистой музыкой и спортивными выхлопами, вокруг бухают, трахаются, выясняют отношения, поют песни, громко смеются.
Проверив шкафы, туалет и под кроватью, я включил телевизор без звука и принялся искать хоть каплю сведений о месте, где я был. Никаких упоминаний не было не по названию, не по примерным координатам, которые я высчитал. Андрея, чью фамилию я знал не было ни в одной социальной сети, либо он сидел под другим именем и фотографией. На какой платформе объявлений он сдаёт свой обветшалый дом я тоже не смог выяснить. Я перебирал в голове зацепки. Корректор функционального состояния Кольцова. Я вбил название в поисковик. На официальном сайте они стоили от шести тысяч за штуку, а вся информация, подтверждала мою критичную теорию. Очередной развод для лохов, что покупали циркониевые браслеты в двухтысячных, заряжали воду перед Кашпировским в телевизоре восьмидесятые и вступали в МММ в девяностые. Бабки-шептуньи, гадалки, БАДы, тренинги личностного роста, микрозаймы. Всё это одна опера. Но почему Антон сидит в первом ряду и активно хлопает? Закоренелый скептик, нигилист, атеист, который сам разводил доверчивых людей на покупку мебели с мусорки, сломанной техники и смеялся над любым проявлением невинной доверчивости.
Мне предстояло это выяснить, но завтра.
Я надеялся, что после всех этих пьянок, на жёсткой гостиничной постели мне ничего не присниться, но сон всё же был. Он не был кошмарным. Просто странным и сюрреалистичным. Я был в незнакомом городке, похожем на сотни других таких русских провинций. Только вокруг не было не машин, ни билбордов, ни неоновых вывесок магазинов. По погружённому в полную темноту городу шли толпы людей с факелами. Мужчины, женщины, дети, старики. Они выбегали из подъездов, вылезали из окон. Иногда в домашних тапочках, трусах или халатах. На ходу они братались с незнакомцами, зажигали огни и слившись в единый поток, шли. Из их болтовни, я понял, что они идут на площадь Ленина, которая опять же есть почти в каждом городе и даже в других странах. Изгонять кого-то. И я точно понял, что о политике не шло и речи. Это был крестовый поход, против чего-то сверхъестественного. Отвратительного и опасного. Дьявольского. Тёмного. Люди были испуганны и озлобленны. Администрация города и губернатор пытались убедить толпу в том, что «это», живёт среди них давно, что «это» было здесь задолго до появления человечества. Что «это» жило на земле ещё до того, как пещерный человек научился пользоваться палкой и камнем. Что «это» не тронет их, их жилища и их детей, если те сложат оружие и вернуться по домам. Но горожане были настроены воинственно. Даже местные церковники шли среди толпы, читали монотонные молитвы и благословляли каждого на освобождение их от бесовского отродья. Я один был без факела. Но каждый, кто проходил мимо благодарил меня, одобрял, осыпал наилучшими пожеланиями и пытался всучить источник огня. Толпа несла меня за собой. Я хотел выйти. Я видел край пустого тротуара, куда можно свернуть и уйти, но вновь и вновь оказывался в водовороте людей. Во дворах, где люди семьями выходили на эту битву, меня подхватывали, и я тащился с ними на центральную улицу, как телок на веревочке.
Станция болотная, 10 июля, 1824 год
«Я сделала вид, что легла спать, а когда покинул квартиру, переоделась в мужское платье, спрятала волосы и отправилась за ним. Я боялась, что он вступил в один из тех тайных союзов революционеров. И сначала, когда пробралась на их собрание, я так и подумала. Но, ни разу они не говорили о крестьянах, царе, о восстаниях на площади или беспорядках. Их темы оказались куда страшнее. Они говорили о каких-то небесных каналах, о поднизших и высших, подвысших и ещё каких-то. Я уже не помню тех странных названий и имён. Они говорили о каких-то тёмных богах, архангелах, Эштаре и Шэране, кажется так их звали, но я могу ошибаться. Они были словно культ. И те, кого объявила в розыск тайная полиция. Их портреты были по всему Петербургу, они тоже были там.
Когда Фёдора арестовали меня спрашивали о том куда он ходил, с кем общался, но я ничего не сказала о том, что увидела. Его обвинили в участии в запрещённых обществах. Вменяли преступления против империи и Царской семьи. А он будто с ума сошёл. Он радовался. Радовался тому, что попал в тюрьму и что со дня на день придёт приказ о расстреле. А потом вынесли приговор о выселке на станцию Болотную. На рудники. Он меня отговаривал, но я всё равно с ним поехала. И когда мы покидали город, мне было так страшно, а они все веселились, будто этого и ждали. На вторые сутки дороги Фёдор говорил, что видит Болотную во снах. Он говорил что-то о новом измерении, о их господстве наравне с надвысшими. Я думала это как-то связано с действиями союза. С восстанием. Но сны, они вышли за пределы. Он наяву смотрел их. Бывало, что уставиться в одну точку, свозь меня и глядит.»
Чита, 21 июля, 2016 г.
Меня разбудила уборщица, ругающаяся с кем-то в коридоре в восьмом часу утра и умывшись холодной водой я отправился на свои поиски.
Для начала я съездил в комендатуру и поставил приезд и уезд. Теперь я был почти самым свободным человеком. Чуть меньше, чем русский крестьянин, после реформы Александра, но всё же. Мне даже подумалось, что Антону лучше написать, про нашего крепостного, чем про чужеземного темнокожего раба. Или хотя-бы предложить ему провести аллегории.
Мой путь лежал в Забайкальский государственный университет. Заранее позвонив и представившись студентом уральского университета, который пишет по диплом по истории этого края, я назначил встречу. Я едва ли похож на студента, и скорее всего был бы сразу разоблачён, но местные профессора, проректоры и рядовые преподаватели оказались людьми весьма ограниченными. Один профессор, чьё имя я называть не буду, дабы никого не обидеть, вообще показался мне умалишенным стариком с деменцией, и, кажется недержанием мочи. Старые и молодые, они лишь читали с бумажки. Строго, по программе, которую написали ещё при советской власти. Каждый год одно и тоже, давая лишь поверхностные и условные знания своим студентам. Ни стремления, ни пытливости ума, ни жажды учить и учиться. Заучивание ради бумажки. Бездумные старания ради отметки. Повышение квалификации только чтобы не уволили. Исследования заранее прописанные по избитому шаблону. Наплевав на студентов и собственное развитие, они влачили свою ношу преподавательства от первой до последней пары, за деньги. Я даже был рад, что не стал получать высшего образования, ведь, наверняка, на моей родине, такое же в точности грубое невежественное отношение к науке. А я вышел бы из стен с никому не нужным дипломом, тупее чем пришёл к ним. Даже профессор географии не смогла ответить на мой вопрос про загадочную деревню, которой нет на карте. Зато она посоветовала мне пойти в музей Декабристов, если я хочу побольше окунуться в историю края.
Город был совсем небольшим, и за пол часа я добрался до музея пешком. Это было старое, но добротное бревенчатое здание, с изумрудной крышей и позолоченными крестами. Оно же являлось церковью Декабристов. Во внутреннем дворике было чисто и красиво.
Мне пришлось заплатить сто восемьдесят рублей и выслушать длинную лекцию о постройке этой часовни и о том, как здесь венчались Иван Анненков с Полиной Гебль и другие революционеры, чьи невесты отправились за ними в ссылку. Музей был не богатый, но насыщенный. Не новодел с репликами и копиями, а настоящий храм старины. Тут была и мебель и домашняя утварь восемнадцатого века. И потёкшие письма и орудия, которыми каторжники работали в каменоломнях. Служители музея редко встречают здесь гостей. В основном это школьные экскурсии, а во время каникул здесь пусто. Надо отдать им должное, за сохранение настоящей истории. Получают они куда меньше преподавателей тех же высших учебных заведений, но, даже за гроши, любят и знаю своё дело. Отказавшись от просмотра фильмов, я купил пару брошюр за сущие копейки и начал задавать свои вопросы. Моим гидом была Анна Васильевна, дама в годах, придавшая себе лишнего возраста старым нелепым костюмом и дурацкой прической. За нами, всю экскурсию таскался старый охранник, еле волочивший ноги.
– Ах! Свердловск. А чего вы же о нём не пишите? Там ведь у вас не мало событий происходило. У вас ведь там Ганина Яма?
Я глупо улыбался и кивал, ведь кроме как о расстреле царской семьи, ни о каких событиях я не знал.
– А чего-нибудь странного? Каких-нибудь местных легенд нет? Необязательно связанных со всякой революционной деятельностью разной степени старости. С основанием края, например, с местными традициями, древними поселенцами или с первопроходцами.
И затянула тётка про Бекетова, да про иго, пересказывая мне учебник истории России за седьмой класс. Я зазевал.
– А правда, что Чита – это центр земли? – успел вставить я. Я вспомнил передачу с таким названием – «Центр земли», которую крутили по местному телевидению. Мы смотрели её по срочной службе, в часы досуга, потому что других каналов там не было. Помню ведущую брюнетку, в таком училкином костюме, но с большим вырезом. Старика – ведущего погоды, в какой-то пропёрданной жилетке. И как один глуповатый паренёк думал, что эта передача действительно о центре земли и сопутствующих атрибутах, и всё ждал, пока наша любимая брюнетка начнёт рассказывать о ядре, мантии и магме.
– Центр земли находиться в Забайкалье, а не в самой Чите. Из-за движения тектонических плит он постоянно смещается. Не на много, конечно. За нашу жизнь, дай бог – миллиметр. Но я слышала, что конкретно в нашем веке, он находиться в нескольких сотнях километров от Читы. На бывшей Пролетарской станции. Сейчас какое-то бурятское название. Но так, как Чита является столицей края, то и звание центра носит она.
– Станция Аянская? – с радостью спросил я.
– Точно! Аянская. Это её в двухтысячных так обозвали. До этого Ленинской была, и Знаменской, и Петровской, и Пролетарской. До двадцтого года была Болотная. Как нового в местную партию избирали, так название меняли. Лучше бы Пролетарской и оставили. Она всё равно к Бурятии не относится. У самой станции стояли бараки для заключенных. Там же была у них небольшая часовня, где они отпевали умерших и молились. Но не наша. Не православная. Эту то церковь, наша епархия никогда не принимала. Только землю всё забрать порываются. Большинство тех дворян, что поднялись на восстание и были сосланы в наши края, состояли в тайных обществах. Движение их восходит к масонско-мистическому революционаризму, потому, даже те кто в русской православной церкви был крещён, другой веры придерживались. Бога они поминали, но другого. Не Иисуса, не святых наших великомучеников. К сожалению, ни икон ни книг не сохранилось, потому, что, в конце тысяча девятьсот тридцатых, произошёл на той станций обвал. Из-за интенсивных работ с сопок сошёл сель. Часовню ту и бараки погребло под камнями. И пожаром сожгло. Выживших к нам в госпиталь привозили, сюда, в Читу. Но травмы были тяжёлые и никто не выжил.
Всё что мне удалось узнать, это то, что Аянка была станцией ещё в восемнадцатом веке. Через неё ходили составы в основном с заключенными, там расстреливали множество беглецов, революционеров c тысяча восемьсот двадцать пятого по тысяча восьмисот сороковые, потом в тысяча девятисотых, после революции, и немного в послевоенные годы. Хотя об этом я уже слышал от Андрея.
– После тысяча девятьсот пятого года этим участком железной дороги перестали пользоваться, стали прокладывать новые пути. А после постройки Байкало-амурской магистрали, большую часть рельс разобрали. Ох! Уже десять минут шестого. Рабочий день-то, закончился. Заболтал ты меня.
По дороге к выходу, я пытался найти хоть какой-то след в старых пожелтевших фотографиях, но они были сделаны в Чите и Петровском-Заводе. Лишь у выхода, за заляпанным стеклом, я увидел письмо. Будто нарочно сунутое в самый угол, почти полностью закрытое старинной чернильницей. Большая часть слов была замарана и выглядело оно так:
«Дорогая Катенька, свиданий нам не дают, а даже если разрешат, молю тебя не приезжать. Здесь … . Почти каждый день умирают люди, мои друзья, но мы не успеваем придавать усопших земле, за ними … . Несколько человек, буквально умерли от … . Ни одна пытка или расстрел не сравниться с тем, что … . Фёдор, Евгений … и Иннокентий … выстроили … . Я думаю, они уже не … . Я служил с этими людьми много лет и знаю их с самого училища, но они изменились даже внешне. У Фёдора растут … Если тебе представиться возможность вернуться с детьми в Петербург, не упускай её. Ради сыновей. С любовью. Дорогая жена. Твой Александр.»
Письмо предназначалось жене заключенного, но это не было пустой запиской, описывающей быт каторжника. Писавший был чем-то напуган. Что так потрясло его, что он счёл это хуже смерти или пыток?
– Почему половина письма вычеркнуто? – спросил я у Анны.
– Письма заключенных семьям тщательно проверялись и подвергались цензуре. Чтобы подавить революционные настроения, и чтобы жёны каторжников не поднимали шума.
– Ну в этом письме речь явно идёт не о хуле власти или царя. И даже не о плохом обращений с заключенными.
– Порядки были очень строгие. Не всем давалось право на переписку.
Я поблагодарил Анну, попрощался и покинул музей. Настроение было гнетущее, я пытался представить пропущенные строки узника каменоломен. Он много лет служил империи, наверняка участвовал в каких-нибудь боях, примкнул к революционным деятелям. Что же так напугало матёрого мужика, что жил два века назад? Куда девались трупы? Что стало с его товарищами? Что строили эти люди? И почему изменились? Они стали похожими на тех местных, что сейчас проживают там?
Я искал совсем не там. Музеи, библиотеки и государственные институты не дадут ответов. В их книгах и брошюрах лишь шаблоны истории. Остальное было вымарано, как из письма заключенного Александра. С малых ногтей я прививал себе критическое мышление. Демоны, нежить и монстры не настоящие. Фильмы ужасов хороши под пивко. Настоящие враги – живые люди из плоти и крови. Бандиты, психопаты, коррупционеры, чужие вооруженные силы. Я не мог заставить себя поверить, что есть вещи страшнее. Что человеческая жестокость и тупость не предел. Что люди, верующие в мистические силы, не сектанты или помешанные.
Хорошо менять представления о мире в пятнадцать лет. Можно ударяться в философские доктрины так же, как в модные субкультуры. Хорошо надевать цепи на джинсы, и на спор, идти через городское кладбище, за ящик пива, будоража своё сознание байками из склепа, что посмотрел на кассете, или передачами о призраках по РенТВ, после которых обычно шло шоу Анфисы Чеховой. Весело щекотать себе нервишки шастаньем по подвалам, представляя себя Артёмом из Метро. Что может быть лучше, чем пугать страшными историями девчонок в палатке посреди леса, распивая батин самогон. И что может быть хуже, чем, разменяв четверть века, понять, что пара ночей в заброшенной Богом деревне, разрушила твои жесткие принципы. Что ты, не вершина пищевой цепочки, что тебя – взрослого мужчину, военного, может напугать тень промеж деревьев. Что на тебя может напасть что-то похуже наркоманов с одним ножом на троих. Что менты в девяностых, вешавшие глухарей на малолеток, не самое плохое, что могло случится на просторах твоей родины. А сварившиеся заживо в коллекторе сантехники, из-за чужой глупости не самое страшное и отвратительное, что ты мог увидеть. Что такого ужасного видели наши предки, что подобный звериный страх отпечатался на подкорке нашего мозга.
Мне стало плохо. У меня закружилась голова, в первые в жизни. Я присел на лавку в каком-то сквере и попытался привести мозги и дыхание в порядок. Но не мог. Кровь стучала в висках, а в горле пересохло, будто после пробежки в три километра. Руки и ноги тряслись, как у прожжённого пьянчуги, что не может добраться до заветного ларька с опохмелом.
Я забыл с какой стороны пришёл. Незнакомые улочки, дворы, вывески, магазины, номера автобусов. Всё мелькало перед глазами, словно снаф-видео.
Я не сразу почувствовал вибрацию телефона. Чуть не выронив его два раза из трясущихся рук, я ответил на звонок и это был Серёга. Он спрашивал где собака. Где долбанная собака, а на фоне, Цырен, на полу-русском, полу-бурятском, орал лихоматом, обвиняя меня в том, что я натравил псину на ребёнка и в итоге спёр её. А я едва ли мог осмыслить эти вопросы и угрозы. У меня в голове стоял такой гул, что я не мог и своё имя назвать. Не то, что ответить, где чёртова шавка. Я не стал дослушивать.
Почему? Я разнёс их квартиру, или на ковёр насрал? Нет. Я всего лишь был в доме, когда их собака взбесилась и напала на девочку. Это всё равно, что обвинять меня в дожде, если бы я прошёл мимо свежевымытой тачки. Зачем было писать мне? Звать в гости? Вести долгие беседы об уважении, заплетающимся языком? Обниматься, будто мы друзья со школьной парты? К чему эти нелепые братания? Чтобы потом обвинить в совершенной чепухе? Чтобы не возвращать долг и не выполнять обещания? Это ведь не впервые. Не впервые со мной происходит. Каждый день, я прохожу путь от лучшего друга до мрази или козла отпущения, если не перезвонил вовремя, был занят чтобы помочь или просто хотел провести день в одиночестве. Я последняя мразь, раз отказался ехать бухать или одолжить шуруповёрт. И плевать, сколько всего я сделал до этого. Я не вынул и не положил. Передо мной не надо держать обещаний, отдавать долги, приходить на помощь. Можно сломать джойстики от моей приставки и вернуть, будто так и было. Взять у меня футболку на время, и порвать. Назначить встречу и не явиться. Я же Иисус, мать его, Христос. Я должен всё простить и бежать по первому зову, а иначе, через пять минут, вся округа будет знать какая же Жека – падла.
Настя была права. Мной так легко манипулировать, потому что я верю в чистоту и доброту людских душ. Я меряю всех по себе. И даже если переведу старушку через дорогу, а она вытащит у меня из кармана кошелек, я буду думать, что её намерения были благими. Что ей нечего кушать, а внук маргинал забрал её пенсию. Я приобретаю силу рук, которой никогда не воспользуюсь. Я ношу с собой оружие, что не применю. И я дальше буду помогать людям, которые при первой же возможности отвернуться от меня. Дальше буду таскать мебель на пятый этаж, чинить автомобили, делиться последней рубахой. Не умею я быть злопамятным. Меня не воспитали наглым мудаком. И я одновременно жалею и благодарен за это.
Меня обуяла злость. Захлестнула такой волной, что хотелось ломать деревья и пинать мусорные баки.
Не помня, как и какими путями, я добрался до Хай-хи. Ко мне подселили какого-то мужика, с вонючими носками и к тому же глухого. Он смотрел телевизор на полной громкости и орал в свою телефонную трубку весь вечер. Пару раз он пытался завести со мной беседу, но я игнорировал его как мог. Я убил уже несколько дней в пустую, не узнав ничего. Интернет, книги, музеи, библиотеки, люди. Никто не мог ответить на мои вопросы. Словно то странное место стёрли со всех карт, вымарали из всех статей и книг, как из письма каторжника жене. Я перевалил за десятую страницу поисковика и ничего не нашёл. Ютуб, местные форумы, старые новостные сводки, советские энциклопедии. Ничего. Когда мой новый сосед начал складывать в свой чемодан гостиничные полотенца, тапочки и бутылочки шампуня, я решил выселиться, чтобы не стать его соучастником.
Я ничего не узнал, не заручился ни чьей помощью, не нашёл себе спутников, а наоборот только больше запутал себя, да потерял время. Но я должен был ехать туда. Пускай без знаний о том, что вообще меня может ждать и совершенно один, я вернусь туда. Вернусь и разнесу это село по брёвнышкам, если мне ничего не объяснят.
