Аристотель
Метафизика. 2024
Часть 6
Аристотель обсуждает необходимость существования третьего класса вещей, помимо воспринимаемых объектов и математических, таких как Формы. Аристотель утверждает, что если формы не существуют, то не будет и единой субстанции, и первые принципы вещей останутся неопределенными. Он подчеркивает, что математические объекты, хотя и отличаются от физических, не могут быть ограничены числом, как это происходит с элементами языка. Таким образом, вопрос о существовании Форм становится важным для понимания природы вещей и их принципов.
***
В целом можно поставить вопрос о том, почему, помимо воспринимаемых вещей и промежуточных, мы должны искать еще один класс вещей, например, Формы, которые мы полагаем. Если по этой причине, поскольку предметы математики, хотя они и отличаются от вещей этого мира в каком-то другом отношении, отличаются вовсе не тем, что их много одного и того же рода, так что их первые принципы не могут быть ограничены числом (подобно тому как элементы всего языка в этом чувственном мире ограничены не числом, а родом, если не брать элементы этого отдельного слога или этого отдельного членораздельного звука, элементы которых будут ограничены даже числом), то так же обстоит дело и в случае промежуточных элементов; ибо и там члены одного рода бесконечны по числу), так что если помимо воспринимаемых и математических объектов не существует других, таких, какими, по мнению некоторых, являются формы, то не будет и субстанции, единой как по числу, так и по роду, и первые принципы вещей не будут определены по числу, но только по роду, – если же это должно быть так, то формы также должны, следовательно, существовать. Даже если сторонники этой точки зрения не выражают ее четко, все равно они имеют в виду именно это, и они должны поддерживать формы только потому, что каждая из форм является субстанцией и ни одна из них не является случайной. Но если мы предположим, что формы существуют, а принципы едины по числу, а не по виду, то из этого неизбежно вытекают те невозможные результаты, о которых мы уже говорили.
С этим тесно связан вопрос о том, существуют ли элементы потенциально или каким-то иным образом. Если каким-то иным образом, то перед первыми принципами будет что-то еще; ведь потенция предшествует актуальной причине, и не обязательно, чтобы все потенциальное было актуальным; но если элементы существуют потенциально, то возможно, что все, что есть, не должно быть. Ведь даже то, чего еще нет, способно быть; ибо то, чего нет, становится бытием, но ничто, неспособное быть, не становится бытием.
Мы должны не только поставить эти вопросы о первых принципах, но и спросить, являются ли они всеобщими или тем, что мы называем индивидуальными. Если они универсальны, то они не будут субстанциями; ведь все общее указывает не на «это», а на «такое», а субстанция – это «это». – И если мы действительно можем гипостазировать общий предикат как индивид, то Сократ будет несколькими животными – самим собой, «человеком» и «животным», если каждое из них указывает на «это» и единичную вещь.– Если же принципы универсальны, то из этого следуют такие результаты; если они не универсальны, а имеют характер индивидов, то они не будут познаваемы; ведь знание о чем-либо универсально. Следовательно, чтобы познать принципы, необходимо, чтобы им предшествовали другие принципы, которые всеобще предопределены от них».
Книга IV
Часть 1
Аристотель обсуждает науку, изучающую бытие как таковое и его атрибуты, отличающуюся от специальных наук, которые исследуют лишь части бытия. Он утверждает, что для понимания первых принципов и высших причин необходимо рассматривать бытие в целом, а не его отдельные элементы. Таким образом, исследование бытия как бытия является ключом к постижению его основных причин.
***
Существует наука, которая изучает бытие как бытие и атрибуты, принадлежащие ему в силу его собственной природы. Это не то же самое, что любая из так называемых специальных наук; ведь ни одна из них не занимается бытием как бытием в целом. Они отделяют часть бытия и исследуют атрибуты этой части – так поступают, например, математические науки. Поскольку мы ищем первые принципы и высшие причины, очевидно, должна существовать какая-то вещь, которой они принадлежат в силу ее собственной природы. Если же наши предшественники, искавшие элементы существующих вещей, искали те же принципы, то необходимо, чтобы эти элементы были элементами бытия не случайно, а потому, что оно суть бытие. Поэтому именно в бытии как бытии мы и должны постигать первые причины.
Часть 2
Рассматривается множество смыслов, связанных с понятием «быть» и его применением к различным вещам. Все эти смыслы объединены одной центральной идеей, и каждый из них относится к определенному виду вещи. Например, понятие здоровья охватывает аспекты, связанные с его сохранением, производством, симптомами и способностью к нему. Аналогично, медицинские вещи могут быть связаны с медицинским искусством через их свойства, приспособленность или последствия. В общем, для каждой вещи можно выделить разные смыслы, но все они исходят из одного общего пункта, будь то субстанция, аффекты или представления.
***
Есть много смыслов, в силу которых можно сказать, что вещь «есть», и все они связаны с одной центральной точкой, с одним определенным видом вещи, и их объединяет не только эпитет «быть». Все, что является здоровым, имеет отношение к здоровью: одно – в том смысле, что сохраняет здоровье, другое – в том, что его производит, третье – в том, что является симптомом здоровья, четвертое – потому что способно к нему. А то, что является медицинским, относится к медицинскому искусству: одно – в том смысле, что оно им обладает, другое – в том, что оно естественным образом к нему приспособлено, третье – в том, что оно является следствием медицинского искусства. И мы найдем другие слова, используемые аналогично этим. Так же и в отношении вещи существует множество смыслов, в которых о ней говорят, но все они относятся к одному исходному пункту; об одних вещах говорят, что они есть, потому что они субстанции, о других – потому что они аффекты субстанции, о третьих – потому что они представляют собой движение к субстанции, или уничтожение, или лишение, или качество субстанции, или продуктивность, или порождение субстанции, или то, что относится к субстанции, или отрицание некоторых из этих вещей или самой субстанции. Именно по этой причине мы говорим даже о небытии, что оно небытие. Поскольку, таким образом, существует одна наука, которая занимается всеми здравыми вещами, то то же самое относится и к другим случаям. Ибо не только в случае вещей, имеющих одно общее понятие, исследование принадлежит одной науке, но и в случае вещей, относящихся к одной общей природе; ведь даже они в некотором смысле имеют одно общее понятие. Но везде наука занимается главным образом тем, что первично, от чего зависят другие вещи и в силу чего они получают свои имена. Если, таким образом, это субстанция, то именно в субстанциях философ должен постигать принципы и причины.
Теперь для каждого отдельного разряда вещей, каков один вид восприятия, такова и одна наука, как, например, грамматика, будучи одной наукой, исследует все членораздельные звуки. Поэтому исследовать все виды бытия qua being – это работа науки, которая в целом едина, а исследовать несколько видов – это работа конкретных частей науки.
Если, стало быть, бытие и единство – одно и то же и являются одной вещью в том смысле, что они подразумеваются друг в друге, как принцип и причина, а не в том смысле, что они объясняются одним и тем же определением (хотя это не имеет значения, даже если мы будем толковать их одинаково – на самом деле это укрепило бы нашу позицию); ибо «единый человек», «существующий человек» и «человек» – это одно и то же, и удвоение слов в «человек является одним и является человеком» не дает никакого нового смысла (ясно, что его единство не отделено от его человечности ни в появлении, ни в прекращении бытия; и точно так же не отделяется его бытие), так что очевидно, что добавление в этих случаях означает одно и то же, а единство есть ничто, помимо бытия; и если, далее, сущность каждой вещи едина не просто случайным образом и точно так же по самой своей природе является чем-то, что есть: -при всем том должно существовать ровно столько же видов бытия, сколько и единства. И исследовать их сущность – дело науки, которая является общей, – я имею в виду, например, обсуждение того же самого, подобного и других понятий этого рода; и почти все противоположности сводятся к этому источнику; но давайте считать, что они были исследованы в «Выборе противоположностей». И существует столько же частей философии, сколько видов сущности, так что среди них обязательно должна быть первая философия и та, которая следует за ней. Ибо бытие и единство сразу же распадаются на роды; поэтому и науки будут соответствовать этим родам. Ибо «философ» подобен «математику» с его многообразием значений; ведь математика тоже имеет части, и в сфере математики есть первая и вторая наука и другие последующие.
Так как одной науке принадлежит исследование противоположностей, а множественность противоположна единству, и одной науке принадлежит исследование отрицания и лишения, поскольку в обоих случаях мы действительно исследуем единство, к которому относится отрицание или лишение (ибо мы либо говорим просто, что единство не существует, либо что оно не существует в каком-то определенном классе; в последнем случае характерное отличие класса изменяет значение «единства» по сравнению со значением, передаваемым в простом отрицании; Ибо отрицание означает лишь отсутствие единства, тогда как в отрицании подразумевается также основополагающая природа, о которой говорится в отрицании), – поскольку, таким образом, множественность противоположна единству, ввиду всех этих фактов противоположности названных нами выше понятий, другое, несходное и неравное, а также все остальное, вытекающее либо из них, либо из множественности и единства, должны входить в компетенцию названной выше науки. -А противоположность – одно из этих понятий, ибо противоположность – это разновидность различия, а различие – это разновидность инаковости. Поэтому, поскольку существует много смыслов, в которых вещь, как говорят, является единой, эти термины также будут иметь много смыслов, но все же рассматривать их все должна одна наука; ведь термин принадлежит разным наукам не тогда, когда он имеет разные смыслы, но если его определения не тождественны и не могут быть отнесены к одному центральному значению. А поскольку все вещи относятся к тому, что первично, как, например, все вещи, которые едины, относятся к первичному единому, мы должны сказать, что это относится и к тому же самому и другому и вообще к противоположностям; так что после различения различных смыслов каждого мы должны затем объяснить, что первично в каждом термине, говоря, как они связаны с ним; одни в том смысле, что они обладают им, другие в том смысле, что они производят его, а третьи в других подобных случаях.
Очевидно, что одна наука должна быть в состоянии дать отчет об этих понятиях, а также о субстанции. Это был один из вопросов нашей книги проблем.
А обязанность философа – уметь исследовать все вещи. Ибо если это не входит в обязанности философа, то кто станет выяснять, является ли Сократ и сидящий Сократ одним и тем же, или у одной вещи есть одна противоположность, или что такое противоположность, или сколько у нее значений? И точно так же со всеми другими подобными вопросами. Итак, поскольку речь идет о существенных модификациях единства qua единство и бытия qua бытие, а не чисел, линий или огня, то ясно, что исследовать как сущность этих понятий, так и их свойства – дело этой науки. И те, кто изучает эти свойства, ошибаются не потому, что покидают сферу философии, а потому, что забывают, что субстанция, о которой они не имеют правильного представления, предшествует этим другим вещам. Ведь число как число обладает особыми свойствами, такими как нечетность и четность, соизмеримость и равенство, избыток и недостаток, и они принадлежат числам либо сами по себе, либо по отношению друг к другу. Точно так же и твердое, и неподвижное, и то, что находится в движении, и невесомое, и то, что имеет вес, обладают другими особыми свойствами. Так и бытию как таковому присущи определенные свойства, и именно о них философ должен выяснить истину. – В качестве примера можно привести следующее: диалектики и софисты принимают тот же облик, что и философ, ибо софистика – это философия, существующая лишь в своем подобии, а диалектики охватывают в своей диалектике все вещи, и бытие является общим для всех вещей; но, очевидно, их диалектика охватывает эти предметы, поскольку они относятся к философии. -Ибо софистика и диалектика обращаются к тому же разряду вещей, что и философия, но эта отличается от диалектики по характеру требуемых способностей, а от софистики – по цели философской жизни. Диалектика – это просто критика там, где философия претендует на знание, а софистика – это то, что выглядит как философия, но ею не является.
Опять же, в списке противоположностей одна из двух колонок является привативной, и все противоположности сводятся к бытию и небытию, к единству и множественности, как, например, покой относится к единству, а движение – к множественности. И почти все мыслители согласны с тем, что бытие и субстанция состоят из противоположностей; по крайней мере, все называют противоположности своими первыми принципами – кто-то называет чет и нечет, кто-то горячее и холодное, кто-то предел и беспредельное, кто-то любовь и раздор. Все остальное, очевидно, сводится к единству и множественности (это сведение мы должны принять как данность), и принципы, изложенные другими мыслителями, полностью подпадают под эти роды. Из этих соображений также очевидно, что изучение бытия как бытия относится к одной науке. Ведь все вещи либо противоположны, либо состоят из противоположностей, а единство и множественность являются исходными пунктами всех противоположностей. И все это относится к одной науке, независимо от того, имеют они или не имеют одно общее понятие. Вероятно, нет; но даже если «одно» имеет несколько значений, другие значения будут связаны с основным значением – и точно так же в случае противоположностей. -И если бытие или единство не является универсальным и одинаковым во всех случаях или не отделимо от частных случаев (как на самом деле, вероятно, и не является; единство в некоторых случаях является общим референтом, в некоторых – последовательным), то именно по этой причине геометру не следует спрашивать, что такое противоположность или полнота, бытие или единство, то же самое или другое, но только предполагать эти понятия и рассуждать из этой отправной точки. -Очевидно, что тогда дело одной науки – исследовать бытие как таковое и атрибуты, принадлежащие ему как таковому, и та же наука будет исследовать не только субстанции, но и их атрибуты, как те, что были названы выше, так и понятия «предшествующее» и «последующее», род и вид, целое и часть и другие подобного рода.
Часть 3
Аристотель обсуждает, как исследование аксиом в математике и изучение субстанции относятся к философии. Он утверждает, что аксиомы являются универсальными истинами, применимыми ко всему сущему, и что философия занимается исследованием бытия как такового. Он отмечает, что люди используют эти истины в зависимости от своих целей, но специалисты в других науках, таких как геометрия и арифметика, не ставят под сомнение их истинность. Некоторые натурфилософы пытались это сделать, но их подход был понятен.
***
Мы должны определить, принадлежит ли к одной или к разным наукам исследование истин, называемых в математике аксиомами, и изучению субстанции. Очевидно, что исследование их также относится к одной науке, и это наука философа; ведь эти истины справедливы для всего сущего, а не для какого-то особого рода, отличного от других. И все люди пользуются ими, ибо они истинны для бытия qua бытие, а каждый род имеет бытие. Но люди пользуются ими лишь настолько, насколько это отвечает их целям, то есть насколько простирается род, атрибуты которого они доказывают. Поэтому, поскольку эти истины, несомненно, относятся ко всем вещам как таковым (ведь это то, что является общим для них), тот, кто изучает бытие как таковое, будет исследовать и их. И по этой причине никто из тех, кто проводит специальное исследование, не пытается сказать что-либо об их истинности или ложности – ни геометр, ни арифметик. Некоторые натурфилософы, правда, делали это, и их процедура была достаточно понятной; ведь они думали, что только они одни исследуют всю природу и бытие. Но поскольку есть один тип мыслителя, который стоит даже выше натурфилософа (ведь природа – это лишь один из конкретных родов бытия), то и обсуждение этих истин будет принадлежать тому, чье исследование всеобщее и имеет дело с первичной субстанцией. Физика также является разновидностью Мудрости, но не первой.– А попытки некоторых, рассуждающих о том, на каких условиях следует принимать истину, объясняются недостаточной подготовкой в логике; ведь они должны знать эти вещи уже тогда, когда приходят к специальному исследованию, а не допытываться о них в процессе его проведения.– Очевидно, что философ, изучающий природу всей субстанции, должен допытываться и о принципах силлогизма.
Но тот, кто лучше всех разбирается в каждом роде, должен уметь излагать наиболее определенные принципы своего предмета, так что тот, чей предмет – бытие как бытие, должен уметь излагать наиболее определенные принципы всех вещей. Это философ, и самый определенный принцип из всех – тот, относительно которого невозможно ошибиться; ибо такой принцип должен быть одновременно и самым известным (ведь все люди могут ошибаться в том, чего они не знают), и негипотетическим. Ибо принцип, который должен иметь каждый, кто хоть что-то знает о бытии, не является гипотезой; а тот, который должен знать каждый, кто хоть что-то знает, он уже должен иметь, когда приходит к специальному исследованию. Очевидно, что такой принцип является наиболее определенным из всех; что это за принцип, мы сейчас и скажем. Он состоит в том, что один и тот же атрибут не может в одно и то же время принадлежать и не принадлежать одному и тому же субъекту в одном и том же отношении; мы должны предположить, перед лицом диалектических возражений, любые дальнейшие квалификации, которые могут быть добавлены. Итак, это самый определенный из всех принципов, поскольку он отвечает приведенному выше определению. Ведь невозможно, чтобы кто-то верил в то, что одна и та же вещь есть и не есть, как, по мнению некоторых, говорит Гераклит; ведь то, что человек говорит, он не обязательно верит. Если невозможно, чтобы противоположные атрибуты одновременно принадлежали одному и тому же субъекту (в этой посылке также должны быть предусмотрены обычные оговорки), и если мнение, противоречащее другому, противоречит ему, то, очевидно, невозможно, чтобы один и тот же человек в одно и то же время верил в то, что одна и та же вещь есть и не есть; ведь если бы человек ошибался в этом вопросе, он бы в одно и то же время имел противоположные мнения. Именно по этой причине все, кто проводит демонстрацию, сводят ее к этому как к окончательному убеждению; ведь это, естественно, является отправной точкой даже для всех остальных аксиом.
Часть 4
Обсуждается философская идея о том, что одно и то же не может одновременно быть и не быть. Аристотель утверждает, что это принцип является неоспоримым и что требование демонстрации этого принципа свидетельствует о недостатке образования. Он подчеркивает, что невозможно продемонстрировать все утверждения, так как это приведет к бесконечному регрессу. В заключение, автор намекает на возможность опровергнуть точку зрения противника, если тот не сможет обосновать свои требования.
***
Есть и такие, которые, как мы уже говорили, и сами утверждают, что одна и та же вещь может быть и не быть, и говорят, что люди могут судить об этом. И среди прочих многие писатели о природе используют этот язык. Но мы сейчас утверждали, что невозможно, чтобы что-то одновременно было и не было, и тем самым показали, что это самый неоспоримый из всех принципов. Некоторые, правда, требуют, чтобы и это было продемонстрировано, но делают они это по недостатку образования, ибо не знать, в отношении каких вещей можно требовать демонстрации, а в отношении каких – нет, означает просто недостаток образования. Ибо невозможно продемонстрировать абсолютно все; это привело бы к бесконечному регрессу, так что демонстрации все равно не было бы. Но если есть вещи, в отношении которых не следует требовать демонстрации, то эти люди не могут сказать, какой принцип они считают более неопровержимым, чем нынешний.
Однако мы можем отрицательно доказать даже невозможность такой точки зрения, если наш оппонент только что-нибудь скажет; если же он ничего не скажет, то абсурдно пытаться рассуждать с тем, кто ни о чем не хочет рассуждать, раз он отказывается рассуждать. Ибо такой человек, как таковой, уже не лучше простого растения. Негативную демонстрацию я отличаю от собственно демонстрации, потому что при демонстрации можно подумать, что человек упускает вопрос, но если другой человек отвечает и за предположения, то мы имеем негативное доказательство, а не демонстрацию. Отправной точкой всех подобных аргументов является не требование, чтобы наш оппонент сказал, что нечто либо есть, либо нет (ибо это можно принять за постановку вопроса), но чтобы он сказал нечто, значимое как для себя, так и для другого; ведь это необходимо, если он действительно хочет что-то сказать. Ибо, если он ничего не имеет в виду, такой человек не способен рассуждать ни с самим собой, ни с другим. Но если кто-то согласится с этим, то демонстрация станет возможной, так как у нас уже будет что-то определенное. Ответственным за доказательство, однако, является не тот, кто демонстрирует, а тот, кто слушает; ибо, отрекаясь от разума, он слушает разум. [И опять же тот, кто признает это, признает, что нечто истинно и без демонстрации, так что не все будет «так и не так».
Во-первых, по крайней мере, очевидно, что слово «быть» или «не быть» имеет определенное значение, так что не все будет «так и не так». – Опять же, если «человек» имеет одно значение, пусть это будет «двуногое животное»; под одним значением я понимаю следующее:– если «человек» означает «X», то если А – человек, «X» будет тем, что означает для него «быть человеком». И нет никакой разницы, даже если сказать, что у слова есть несколько значений, если только их число ограничено; ведь для каждого значения можно подобрать свое слово. Например, можно сказать, что слово «человек» имеет не одно, а несколько значений, одно из которых можно было бы определить как «двуногое животное», а также несколько других формул, если бы только их число было ограничено; ведь каждому из них можно было бы присвоить особое имя. Если же их число не ограничено, но можно сказать, что слово имеет бесконечное число значений, то, очевидно, рассуждения стали бы невозможны; ведь не иметь одного значения – значит не иметь никакого значения, а если слова не имеют значения, то рассуждения с другими людьми, да и с самим собой, уничтожены; ведь невозможно думать о чем-либо, если мы не думаем об одной вещи; но если это возможно, то этой вещи можно присвоить одно имя. Предположим, как было сказано вначале, что имя имеет значение и имеет один смысл; тогда невозможно, чтобы «быть человеком» означало именно «не быть человеком», если «человек» не только предикативен одному предмету, но и имеет один смысл (ведь мы не отождествляем «иметь один смысл» с «быть предикативным одному предмету», поскольку при таком предположении даже «музыкальный», «белый» и «человек» имели бы один смысл, так что все вещи были бы едины; ведь все они имели бы один и тот же смысл).
И невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была, разве что в силу двусмысленности, подобно тому как того, кого мы называем «человеком», другие могут назвать «не-человеком»; но вопрос не в том, может ли одна и та же вещь быть и не быть человеком по имени, а в том, может ли она быть им на самом деле. Теперь, если «человек» и «нечеловек» не означают ничего разного, очевидно, что «не быть человеком» не будет означать ничего другого, чем «быть человеком»; так что «быть человеком» будет «не быть человеком», ибо они будут одним. Ибо быть одним означает то, что мы находим в случае «одежды» и «платья», а именно, что определяющая формула одна. И если «быть мужчиной» и «не быть мужчиной» должны быть одним, то они должны означать одно. Но ранее было показано, что они означают разные вещи. Поэтому, если верно сказать о чем-либо, что это человек, оно должно быть двуногим животным; ведь именно это означало «человек»; а если это необходимо, то невозможно, чтобы та же самая вещь не была двуногим животным; ведь именно это и означает «быть необходимым» – невозможно, чтобы вещь не была таковой. Таким образом, невозможно, чтобы было одновременно верно сказать, что одна и та же вещь является человеком и не является человеком.
То же самое справедливо и в отношении «не быть человеком», ибо «быть человеком» и «не быть человеком» означают разные вещи, так как даже «быть белым» и «быть человеком» – разные вещи; ведь первые термины гораздо более противоположны, так что они поневоле должны означать разные вещи. Если же кто-нибудь скажет, что «белый» означает одно и то же, что и «человек», то мы опять-таки скажем то же самое, что было сказано раньше, – что из этого следует, что все вещи едины, а не только противоположны. Но если это невозможно, то из сказанного последует то, что было сказано, если наш оппонент ответит на наш вопрос.
А если, задав вопрос просто, человек добавил к нему противоречия, то он не ответил на вопрос. Ведь ничто не мешает одной и той же вещи быть и человеком, и белым, и бесчисленным множеством других вещей: но все же, если спросить, верно ли называть это человеком или нет, наш оппонент должен дать ответ, означающий одно, и не добавлять, что оно также белое и большое. Ибо, помимо других причин, невозможно перечислить случайности, число которых бесконечно; так пусть же он перечислит либо все, либо ни одной. Таким же образом, даже если одна и та же вещь тысячу раз является человеком и не-человеком, мы не должны, отвечая на вопрос, является ли она человеком, добавлять, что она в то же время и не человек, если только мы не обязаны добавить и все остальные случайности, все, чем предмет является или не является; а если мы это сделаем, мы не будем соблюдать правила аргументации.
И вообще те, кто использует этот аргумент, отказываются от субстанции и сущности. Ибо они должны сказать, что все атрибуты – это случайности, и что нет такой вещи, как «быть по сути человеком» или «животным». Ибо если и существует такая вещь, как «сущность человека», то это не будет «не-человек» или «не-человек» (все же это отрицания этого); ведь было нечто одно, что это означало, и это была сущность чего-то. А обозначение субстанции вещи означает, что сущность вещи не есть ничто иное. Но если то, что она по сути своей человек, должно быть равнозначно тому, что она по сути своей не человек или по сути своей не человек, то ее сущность будет чем-то другим. Поэтому наши оппоненты должны сказать, что не может быть такого определения чего-либо, но что все атрибуты случайны; ведь в этом и состоит различие между сущностью и случайностью: «белый» случаен для человека, потому что, хотя он и белый, белизна не является его сущностью. Но если все высказывания случайны, то не будет ничего первичного, о чем бы они делались, если случайное всегда предполагает предикацию о субъекте, то предикация, таким образом, должна продолжаться до бесконечности. Но это невозможно, ибо в случайной предикации не может сочетаться даже более двух терминов. Ибо (1) случайность не является случайностью случая, если только не потому, что оба они являются случайностями одного и того же предмета. То есть, например, белое – музыкальное, а последнее – белое, только потому, что оба они случайны для человека.
Но (2) Сократ музыкален не в этом смысле, а в том, что оба термина случайны по отношению к чему-то другому. Поскольку тогда некоторые предикаты случайны в этом, а некоторые в том смысле, (a) те, которые случайны в последнем смысле, в котором белый цвет случаен для Сократа, не могут образовать бесконечный ряд в восходящем направлении, например, Сократ белый не имеет еще одной случайности; ибо из такой суммы нельзя получить единство. Также и (b) «белое» не будет иметь другого случайного термина, например «музыкальное». Ибо это не более случайно для этого, чем то для этого; и в то же время мы провели различие, что если одни предикаты случайны в этом смысле, то другие – в том, в каком «музыкальный» случаен для Сократа; и случайность случайна не в случаях последнего рода, а только в случаях другого рода, так что не все термины будут случайны. Значит, должно существовать нечто, обозначающее сущность. И было показано, что если это так, то противоречивые высказывания не могут быть предикатами одновременно. Опять же, если об одном и том же предмете одновременно верны все противоречивые утверждения, то, очевидно, все вещи будут одинаковы. Ведь одна и та же вещь будет и триремой, и стеной, и человеком, если в равной степени можно утверждать и отрицать что-либо о чем-либо, – и эту посылку должны принять те, кто разделяет взгляды Протагора. Ведь если кто-то думает, что человек не трирема, то, очевидно, он не трирема; значит, он тоже трирема, если, как говорится, противоречивые утверждения оба истинны. Таким образом, мы получаем доктрину Анаксагора о том, что все вещи смешаны вместе, так что ничего на самом деле не существует. Таким образом, они, похоже, говорят о неопределенном и, воображая, что говорят о бытии, говорят о небытии; ведь то, что существует потенциально, а не реально, – это неопределенное. Но они должны безразлично предицировать каждому предмету любой атрибут и его отрицание. Ибо абсурдно, если о каждом предмете будет предицироваться его собственное отрицание, в то время как отрицание чего-то другого, что не может быть предицировано ему, не предицируется ему; например, если о человеке верно сказать, что он не человек, то, очевидно, верно также сказать, что он не трирема. Итак, если утвердительное может быть предикативно, то и отрицательное должно быть предикативно; а если утвердительное не предикативно, то отрицательное, по крайней мере, будет более предикативно, чем отрицание самого предмета. Если же даже последнее отрицание предикативно, то и отрицание «триремы» будет предикативно; а если оно предикативно, то и утвердительное тоже будет таковым. Ведь если верно, что вещь является человеком и не-человеком, то, очевидно, она также не будет ни человеком, ни не-человеком. Ведь на два утверждения отвечают два отрицания. И если форму рассматривать как единое предложение, составленное из двух, то последнее также является единым предложением, противоположным первому.