Аристотель
Метафизика. 2024
Часть 9
Против платоновского учения об идеях или «идеальных числах» можно возразить: (1) Что оно просто дублирует нерешенные проблемы чувственного мира, постулируя в качестве аналога точно такой же «идеальный» мир. (2) Все предполагаемые доказательства существования Идей ошибочны. Одни из них требуют существования Идей искусственных объектов и отрицаний, другие – Идей бренного. Самые точные из них ведут либо к допущению идей родственников, либо к неопределенному регрессу. (3) Аргументы в пользу теории идей содержат предположения, несовместимые с платоновским представлением о Едином и «большом и малом» как первоэлементах бытия. (4) Эти аргументы также не согласуются с теорией «участия» вещей в Идеях. Согласно первой, должны существовать Идеи, соответствующие каждой логической категории общих имен, тогда как из доктрины «участия» следует, что могут существовать только Идеи субстанций. (5) Идеи бесполезны как принципы объяснения чувственного мира. (a) Они не объясняют наше знание о вещах, поскольку, по гипотезе, находятся вне их, в собственном мире. (b) По той же причине они не объясняют бытие других вещей. (c) Они также не объясняют производство других вещей. «Причастие», «архетип» и т. д. – это пустые метафоры. Ибо кто тот художник, который конструирует вещи по образцу этих архетипов? Далее, из этого следует, что может существовать несколько архетипов одной и той же вещи, а также что одни Идеи являются архетипами других Идей. Одного существования платоновской идеи недостаточно для того, чтобы вызвать существование соответствующей разумной вещи; с другой стороны, появляются некоторые вещи, для которых платоники не признают идей. (6) Особые трудности возникают в связи с мнением, что Идеи – это класс чисел. (a) Как при таком взгляде понимать утверждение, что они являются причинами разумных вещей? (b) Какое отношение между Идеями соответствует арифметическим отношениям между числами, которые объединяются сложением в сумму? (c) Теория требует от нас построить еще один класс чисел, которые должны быть объектами арифметики. (d) Трудно согласовать утверждение, что Идеи – это числа, с другим утверждением, что они – субстанции. (7) Совершенно невозможно привести фундаментальные понятия геометрии в связь с платоновской теорией Единого и «Большого и Малого» как универсальных составляющих бытия. Платон видел эту трудность в том, что касается точек, и поэтому отказался признать их существование. Но та же линия аргументации, которая доказывает существование линий, в равной степени справедлива и для точек. (8) Короче говоря, идеальная теория – это подмена философии простой математикой и просто дублирование проблем чувственного мира. Она не проливает свет ни на эффективную, ни на конечную причинность. Даже концепция материи в этой философии скорее математическая, чем физическая, а что касается движения, то само его существование не согласуется с принципами теории. Не говоря уже о невозможности найти какое-либо место в платоновской схеме для некоторых важных геометрических сущностей. (9) В целом можно сказать, что Платон впал в ошибку, полагая, что все объекты познания состоят из одних и тех же универсальных элементарных составляющих и что их можно обнаружить с помощью анализа. Но на самом деле (а) анализ на составляющие элементы невозможен, за исключением субстанций, и (б) любое приобретение знания предполагает наличие предыдущего знания в качестве основы. Следовательно, платоновская концепция единой всеобъемлющей науки диалектики, которая анализирует все объекты на их элементы, является химерической. Даже если бы это было не так, то, по крайней мере, никогда нельзя было бы быть уверенным в том, что анализ был доведен до конца. Кроме того, платоновский философ, знающий элементы всего сущего, должен быть в состоянии познать качества чувств, не испытывая при этом соответствующих ощущений.
Оставим на время пифагорейцев, ибо достаточно того, что мы коснулись их в той мере, в какой это сделали. Что же касается тех, кто считает Идеи причинами, то, во-первых, стремясь постичь причины окружающих нас вещей, они вводят другие, равные им по числу, как если бы человек, желающий сосчитать вещи, думал, что не сможет этого сделать, пока их мало, и попытался сосчитать их, когда прибавил к их числу. Ибо Формы практически равны вещам – или не меньше их, – пытаясь объяснить которые, эти мыслители переходили от них к Формам. Ведь каждой вещи соответствует сущность, имеющая то же имя и существующая отдельно от субстанций, так и в случае всех остальных групп есть один над многими, независимо от того, находятся ли эти многие в этом мире или вечны.
Далее, из всех способов, которыми мы доказываем существование форм, ни один не является убедительным, ибо из некоторых не следует никакого вывода, а из некоторых возникают формы даже тех вещей, о которых мы думаем, что форм не существует. Ведь согласно аргументам из существования наук будут формы всех вещей, о которых существуют науки, а согласно аргументу «одно над многими» будут формы даже отрицаний, а согласно аргументу, что есть предмет для мысли даже тогда, когда вещь погибла, будут формы бренных вещей, ибо у нас есть их образ. Далее, из более точных аргументов одни приводят к Идеям отношений, о которых мы говорим, что не существует независимого класса, а другие вводят «третьего человека».
И вообще аргументы в пользу Форм уничтожают те вещи, за существование которых мы ратуем больше, чем за существование Идей; ведь из этого следует, что не диада, а число является первым, то есть что относительное предшествует абсолютному, – помимо всех прочих пунктов, по которым некоторые люди, следуя мнениям об Идеях, вступили в противоречие с принципами теории.
Далее, согласно предположению, на котором покоится наша вера в Идеи, будут существовать Формы не только субстанций, но и многих других вещей (ведь понятие едино не только в случае субстанций, но и в других случаях, и существуют науки не только о субстанциях, но и о других вещах, и еще тысяча подобных трудностей встает перед ними). Но в соответствии с необходимостью дела и мнениями о формах, если формы могут быть общими, то должны быть Идеи только субстанций. Ибо они не разделяются случайно, но вещь должна разделять свою Форму как нечто, не предицируемое субъекту (под «разделяться случайно» я имею в виду, что, например, если вещь разделяет «двойное себя», она разделяет и «вечное», но случайно; ибо «вечное» оказывается предицируемым «двойным»). Поэтому Формы будут субстанцией; но одни и те же термины обозначают субстанцию в этом и в идеальном мире (иначе какой смысл говорить, что есть нечто помимо частностей – одно над многими?). И если Идеи и разделяемые ими частности имеют одну и ту же форму, то в них будет нечто общее; ибо почему «2» должно быть одним и тем же в тленных «2» или в тех, которые многочисленны, но вечны, и не тем же самым в самой «2», как и в конкретной «2»? Но если они не имеют одной и той же формы, то общим у них должно быть только имя, и это все равно, как если бы можно было назвать и Каллиаса, и деревянное изображение «человеком», не заметив между ними никакой общности.
Прежде всего, можно было бы обсудить вопрос о том, какой вклад вносят Формы в разумные вещи, как в вечные, так и в те, что возникают и прекращаются. Ведь они не вызывают ни движения, ни каких-либо изменений в них. Но они также ни в коей мере не способствуют ни познанию других вещей (ведь они не являются даже субстанцией этих вещей, иначе они были бы в них), ни их бытию, если они не находятся в тех частностях, которые их разделяют; хотя если бы они были, их можно было бы считать причинами, как белый цвет вызывает белизну в белом предмете, входя в его состав. Но этот аргумент, который использовал сначала Анаксагор, а затем Евдокс и некоторые другие, очень легко разрушить, так как нетрудно собрать множество непреодолимых возражений против такого взгляда.
Но, кроме того, все остальные вещи не могут происходить из Форм ни в одном из обычных смыслов слова «из». И говорить, что они – образцы, а другие вещи разделяют их, – значит использовать пустые слова и поэтические метафоры. Ибо что работает, обращаясь к Идеям? И что-либо может быть или стать похожим на другое, не будучи скопированным с него, так что, будь Сократ или нет, человек, похожий на Сократа, мог бы появиться; и, очевидно, это могло бы произойти, даже если бы Сократ был вечен. И будет несколько образцов одной и той же вещи, а значит, и несколько Форм; например, «животное» и «двуногое», а также «сам человек» будут Формами человека. Опять же, Формы являются образцами не только разумных вещей, но и самих Форм; то есть род, как род различных видов, будет таковым; поэтому одна и та же вещь будет образцом и копией.
Опять же, казалось бы, невозможно, чтобы субстанция и то, чем она является, существовали раздельно; как же, в таком случае, Идеи, будучи субстанциями вещей, могут существовать раздельно? В «Фаэдо» дело обстоит так: формы являются причинами как бытия, так и становления; однако, когда формы существуют, вещи, которые их разделяют, все же не возникают, если нет чего-то, что могло бы положить начало движению; и многие другие вещи возникают (например, дом или кольцо), о которых мы говорим, что форм нет. Очевидно, таким образом, что и другие вещи могут как быть, так и возникать благодаря таким причинам, которые порождают только что упомянутые вещи.
Опять же, если Формы – это числа, то как они могут быть причинами? Разве потому, что существующие вещи – это другие числа, например, одно число – человек, другое – Сократ, третье – Каллий? Почему тогда одно множество чисел является причиной другого множества? Это не имеет никакого значения, даже если первые вечны, а вторые – нет. Но если это происходит потому, что вещи в этом чувственном мире (например, гармония) являются соотношениями чисел, то, очевидно, вещи, между которыми они являются соотношениями, представляют собой какой-то один класс вещей. Если же это – материя – есть некая определенная вещь, то, очевидно, и сами числа будут отношениями чего-то к чему-то другому. Например, если Каллиас является числовым соотношением между огнем и землей, водой и воздухом, то его Идея также будет числом некоторых других вещей, лежащих в основе; и сам человек, является ли он числом в каком-то смысле или нет, все равно будет числовым соотношением определенных вещей, а не собственно числом, и не будет числом только потому, что он является числовым соотношением.
Опять же, из многих чисел получается одно число, но как из многих форм может получиться одна форма? А если число происходит не от множества чисел, а от их единиц, например, от 10 000, то как быть с единицами? Если они конкретно одинаковы, то из этого последуют многочисленные нелепости, а также если они не одинаковы (ни единицы в одном числе не подобны друг другу, ни единицы в других числах не подобны всем); ибо в чем они будут отличаться, ведь они не имеют качества? Это неправдоподобно и не согласуется с нашей мыслью по этому вопросу.
Далее, они должны установить второй вид числа (с которым имеет дело арифметика) и все объекты, которые некоторые мыслители называют «промежуточными»; как они существуют или из каких принципов исходят? Или почему они должны быть промежуточными между вещами в этом чувственном мире и вещами-самостями?
Далее, единицы в должны происходить из предшествующих, но это невозможно.
Далее, почему число, взятое в совокупности, является единицей?
Опять же, помимо сказанного, если единицы различны, то платоники должны были бы говорить подобно тем, кто говорит, что существует четыре или два элемента; ведь каждый из этих мыслителей называет элементом не то, что является общим, например, тело, а огонь и землю, независимо от того, есть ли у них что-то общее, то есть тело, или нет. Но на самом деле платоники говорят так, будто Единое однородно, как огонь или вода; а если это так, то числа не будут субстанциями. Очевидно, что если существует Единое как таковое и оно является первым принципом, то «единое» используется более чем в одном смысле, ибо в противном случае теория невозможна.
Когда мы хотим свести субстанции к их принципам, мы утверждаем, что линии происходят из короткого и длинного (то есть из как бы малого и большого), плоскость – из широкого и узкого, а тело – из глубокого и мелкого. Но как же тогда плоскость может содержать линию, а твердое – линию или плоскость? Ведь широкое и узкое – это другой класс, нежели глубокое и мелкое. Поэтому, как число не присутствует в них, потому что многие и немногие отличаются от них, так, очевидно, ни один из высших классов не будет присутствовать в низших. Но и широкое не является родом, включающим в себя глубокое, ибо тогда твердое было бы видом плоскости. Далее, из какого принципа будет вытекать наличие точек на прямой? Платон даже возражал против этого класса вещей, считая их геометрической фикцией. Он назвал неделимые линии принципом линии – и так он часто делал. Однако они должны иметь предел; поэтому аргумент, из которого следует существование линии, доказывает и существование точки.
В общем, хотя философия ищет причину ощутимых вещей, мы от нее отказались (ибо мы ничего не говорим о причине, из которой берут начало изменения), но, воображая, что излагаем субстанцию ощутимых вещей, мы утверждаем существование второго класса субстанций, а наше изложение того, каким образом они являются субстанциями ощутимых вещей, – пустая болтовня; ведь «разделение», как мы уже говорили, ничего не значит.
Формы также не имеют никакой связи с тем, что мы считаем причиной в случае искусств, с тем, ради чего действуют и весь разум, и вся природа, – с этой причиной, которую мы утверждаем как один из первых принципов; математика же для современных мыслителей стала тождественна философии, хотя они и говорят, что ее следует изучать ради других вещей. Далее, можно предположить, что субстанция, которая, по их мнению, лежит в основе материи, слишком математична и является предикатом и дифференциалом субстанции, то есть материи, а не самой материей; то есть большое и малое подобны редкому и плотному, о которых говорят физические философы, называя их первичными дифференциалами субстрата; ведь они – своего рода избыток и недостаток. Что же касается движения, то если великое и малое должно быть движением, то, очевидно, будут двигаться и Формы; если же они не должны быть движением, то откуда взялось движение? Все изучение природы было уничтожено.
И то, что считается легким – показать, что все вещи едины, – не сделано; ведь методом установления примеров доказывается не то, что все вещи едины, а то, что существует само Единое, – если мы принимаем все допущения. И даже этого не следует, если не допустить, что всеобщее есть род; а этого в некоторых случаях быть не может.
Невозможно также объяснить, как существуют или могут существовать линии, плоскости и твердые тела, которые следуют за числами, и какое значение они имеют; ведь они не могут быть ни формами (поскольку они не числа), ни промежуточными элементами (поскольку это объекты математики), ни тленными вещами. Это, очевидно, отдельный четвертый класс.
В целом, если мы ищем элементы существующих вещей, не различая множество смыслов, в которых вещи, как говорят, существуют, мы не можем их найти, особенно если поиск элементов, из которых сделаны вещи, ведется таким образом. Ведь, конечно, невозможно обнаружить, из чего состоит «действующее» или «то, на что действуют», или «прямое», а если элементы вообще можно обнаружить, то только элементы субстанций; поэтому либо искать элементы всех существующих вещей, либо считать, что они у кого-то есть, неверно.
Как же мы можем узнать элементы всех вещей? Очевидно, мы не можем начать с того, что уже знали. Ведь как тот, кто изучает геометрию, хотя и знает до этого другие вещи, не знает ничего из того, с чем имеет дело эта наука и о чем ему предстоит узнать, так и во всех других случаях. Поэтому, если существует наука обо всех вещах, как утверждают некоторые, тот, кто ее изучает, ничего не знает прежде. Однако всякое познание осуществляется посредством предпосылок, которые (либо все, либо некоторые из них) известны прежде, – будь то познание посредством демонстрации или посредством определений; ведь элементы определения должны быть известны прежде и быть знакомыми; аналогичным образом происходит и познание посредством индукции. Но опять же, если бы наука была врожденной, было бы странно, что мы не знаем о том, что владеем величайшей из наук.
Опять же, как можно узнать, из чего состоят все вещи, и как это сделать очевидным? Это также представляет собой трудность, поскольку может возникнуть конфликт мнений, как это происходит с некоторыми слогами: одни говорят, что za состоит из s, d и a, а другие утверждают, что это отдельный звук и ни один из тех, которые нам знакомы.
Кроме того, как мы можем знать объекты чувств, не имея самих чувств? И все же мы должны это делать, если элементы, из которых состоят все вещи, как сложные звуки состоят из климентов, присущих звуку, одни и те же.
Часть 10
Таким образом, получается, что все четыре значения термина «причина» возникли в прошлых спекуляциях, и никаких других. Но реальный смысл и значение используемых принципов были восприняты лишь смутно и неясно. Даже Эмпедокл, например, смутно представлял себе значение формальных причин или конституирующих законов, хотя и не смог четко выразить свою мысль.
***
Итак, даже из того, что мы уже сказали, очевидно, что все люди ищут причины, названные в Физике, и что мы не можем назвать никаких других, кроме этих; но они ищут их смутно; и хотя в некотором смысле все они были описаны раньше, в некотором смысле они не были описаны вообще. Ибо самая ранняя философия по всем вопросам похожа на того, кто хромает, поскольку она молода и находится в самом начале своего развития. Ведь даже Эмпедокл говорит, что кость существует благодаря соотношению в ней. Это и есть сущность и субстанция вещи. Но точно так же необходимо, чтобы плоть и каждая из других тканей были соотношением своих элементов или чтобы ни один из них не был соотношением; ведь именно благодаря этому будут существовать и плоть, и кость, и все остальное, а не благодаря материи, которую он называет, – огонь и земля, вода и воздух. Но хотя он обязательно согласился бы, если бы это сказал другой, он не сказал этого ясно.
По этим вопросам мы уже высказывали свое мнение; но давайте вернемся к перечислению трудностей, которые могут возникнуть по этим же пунктам, ибо, возможно, они помогут нам в решении наших последующих трудностей.
Книга II
Часть 1
В первой части обсуждается сложность и многогранность поиска истины. Аристотель отмечает, что хотя индивидуальные усилия могут быть недостаточными для достижения полной истины, объединение мнений разных людей может привести к значительному накоплению знаний. Истина представляется как нечто, к чему трудно добраться, но в то же время доступное для понимания. Также подчеркивается, что трудности в постижении истины могут быть связаны не только с самими фактами, но и с ограничениями нашего восприятия. Важно ценить мнения как единомышленников, так и оппонентов, поскольку они способствуют более глубокому пониманию.
***
Исследование истины в одном случае трудно, в другом – легко. Признаком этого является тот факт, что никто не в состоянии достичь истины в достаточной мере, в то время как, с другой стороны, мы не терпим общего поражения, но каждый говорит что-то верное о природе вещей, и хотя по отдельности мы вносим в истину мало или ничего, объединением всех накапливается значительная сумма. Поэтому, поскольку истина похожа на пресловутую дверь, в которую никто не может не попасть, в этом отношении она должна быть легкой, но тот факт, что мы можем получить целую истину, а не ту часть, на которую нацелились, говорит о ее трудности.
Возможно также, что, поскольку трудности бывают двух видов, причина нынешних трудностей кроется не в фактах, а в нас самих. Ведь как глаза летучих мышей смотрят на сияние дня, так и разум в нашей душе смотрит на то, что по природе своей наиболее очевидно из всех.
Мы должны быть благодарны не только тем, с чьими взглядами мы согласны, но и тем, кто высказывал более поверхностные мнения; ведь они тоже внесли свой вклад, развив перед нами способности мысли. Правда, если бы не было Тимофея, мы остались бы без большей части нашей лирической поэзии; но если бы не было Фриниса, не было бы и Тимофея. То же самое можно сказать и о тех, кто высказывал мнения об истине; ведь от одних мыслителей мы унаследовали определенные мнения, в то время как другие были виновниками появления первых.
Правильно также, что философия должна называться познанием истины. Ведь цель теоретического знания – истина, а практического – действие (ведь даже если они рассматривают, как обстоят дела, практические люди изучают не вечное, а то, что относительно и находится в настоящем). Итак, мы не знаем истины без ее причины; а вещь обладает качеством в большей степени, чем другие вещи, если в силу этого подобное качество присуще и другим вещам (например, огонь – самая горячая из вещей, ибо он является причиной жара всех других вещей); поэтому то, что вызывает истинность производных истин, является наиболее истинным. Поэтому принципы вечных вещей должны быть всегда наиболее истинными (ведь они не просто иногда истинны, и нет никакой причины их бытия, но они сами являются причиной бытия других вещей), так что, как каждая вещь является таковой в отношении бытия, так она является таковой и в отношении истины.