Аристотель
Метафизика. 2024

Полная версия

Часть 3

В третьей части текста обсуждается сложность определения первых принципов и элементов в философии. Аристотель указывает на трудности в выборе между родами и первичными составляющими вещей, приводя пример с членораздельными звуками, где элементами считаются их первичные части. Также рассматриваются мнения различных философов, таких как Эмпедокл, который утверждает, что элементы, такие как огонь и вода, являются составными частями вещей, но не описывает их как роды. В заключение, подчеркивается необходимость исследования природы вещей для более глубокого понимания.

***

Помимо того, что в отношении этих вопросов трудно изложить истину, по поводу первых принципов довольно трудно сказать, следует ли брать в качестве элементов и принципов именно роды или, скорее, первичные составляющие вещи; напр. именно первичные части, из которых состоят все членораздельные звуки, считаются элементами и принципами членораздельного звука, а не общий род – членораздельный звук; при этом мы называем «элементами» те геометрические предложения, доказательства которых подразумеваются в доказательствах остальных, либо всех, либо большинства. Далее, как те, кто говорит, что существует несколько элементов телесных вещей, так и те, кто говорит, что существует один, говорят, что части, из которых состоят тела, являются принципами, например, Эмпедокл говорит, что огонь и вода и промежуточные между ними элементы являются составными частями вещей, но не описывает их как роды существующих вещей. Кроме того, если мы хотим исследовать природу чего-либо другого, мы исследуем части, из которых состоит, например, кровать, и то, как они соединены вместе, и тогда мы узнаем ее природу. Если судить по этим аргументам, то принципы вещей не должны быть родами; но поскольку мы знаем каждую вещь по ее определению, а роды являются принципами или отправными точками определений, то роды должны быть также принципами определяемых вещей. И если получить знание о вещах означает получить знание о видах, в соответствии с которыми они названы, то роды, по крайней мере, являются отправными точками видов. И некоторые из тех, кто говорит, что единство и бытие, или великое и малое, являются элементами вещей, по-видимому, рассматривают их как роды. Но, опять же, нельзя описывать принципы обоими способами. Ибо формула сущности одна, а определение через роды будет отличаться от того, в котором говорится о составных частях вещи.

Кроме того, даже если роды в высшей степени являются принципами, то следует ли считать принципами первые из родов или те, которые напрямую приписываются индивидам? Это также допускает спор. Ведь если всеобщее всегда больше принципа, то, очевидно, самые верхние из родов – это принципы, ибо они предицируются всем вещам. Значит, принципов вещей будет столько же, сколько первичных родов, так что и бытие, и единство будут принципами и субстанциями, ибо они более всего предицируются всем вещам. Но невозможно, чтобы ни единство, ни бытие были родом вещей; ибо отличительные признаки любого рода должны каждый из них и иметь бытие, и быть единым, но невозможно, чтобы род был предикатом отличительных признаков, взятых отдельно от видов (так же как и виды рода были бы предикатом собственных отличительных признаков рода); так что если единство или бытие – это род, то ни один отличительный признак не будет ни единым, ни имеющим бытие. Но если единство и бытие не являются родами, то они не будут и принципами, если роды – это принципы. Кроме того, промежуточные классы, понятия которых включают отличительные признаки, по этой теории будут родами, вплоть до индивидов; но, как это и происходит, одни считаются родами, а другие – нет. Кроме того, различные элементы являются принципами в еще большей степени, чем роды; а если они также являются принципами, то получается практически бесконечное число принципов, особенно если мы предположим, что высший род является принципом. -Но опять же, если единство имеет скорее характер принципа, а неделимое едино, и все неделимое таково либо по количеству, либо по виду, и то, что таково по виду, предшествует делимому, а роды делимы на виды (ведь человек не является родом отдельных людей), то то, что предицируется непосредственно индивидам, будет иметь больше единства. -Далее, в случае вещей, в которых присутствует различие предшествующего и последующего, то, что предицируется этим вещам, не может быть чем-то отдельным от них; например, если два – первое из чисел, то не будет числа отдельно от видов чисел; и точно так же не будет фигуры отдельно от видов фигур; и если роды этих вещей не существуют отдельно от видов, то едва ли будут существовать и роды других вещей; ведь роды этих вещей считаются существующими, если они существуют. Но в неделимых видах один член не является предшествующим, а другой – последующим.

Кроме того, там, где один лучше, а другой хуже, лучший всегда предшествует; так что из них также не может существовать род. Из этих соображений следует, что виды, предицируемые индивидам, скорее являются принципами, чем родами, но опять-таки нелегко сказать, в каком смысле их следует принимать за принципы. Ведь принцип или причина должны существовать рядом с вещами, принципом которых они являются, и должны быть способны существовать отдельно от них; а по какой причине мы должны предполагать, что какая-либо такая вещь существует рядом с индивидом, кроме как потому, что она предицируется универсально и от всех? Но если причина в этом, то более универсальное должно быть предположено как более принцип; так что высшие роды будут принципами.

Часть 4

В данном тексте обсуждается сложная проблема получения знания о бесконечном числе отдельных вещей. Аристотель поднимает вопрос о том, как можно понять и классифицировать эти вещи, если они существуют только как индивидуумы. Он утверждает, что для знания необходимо единство и тождество, что подразумевает существование классов, однако ранее было установлено, что классы не могут существовать отдельно от индивидов. Вопрос также касается того, существует ли нечто, что соответствует каждому набору индивидов, или же это не так.

***

С этим связана одна трудность, самая сложная из всех и самая необходимая для исследования, к которой нас привел наш спор. Если, с одной стороны, нет ничего, кроме отдельных вещей, а отдельные вещи бесконечны по числу, то как можно получить знание о бесконечном числе отдельных вещей? Ведь все вещи, которые мы знаем, мы знаем в той мере, в какой они обладают некоторым единством и тождеством, и в той мере, в какой некоторый атрибут принадлежит им всеобще.– Но если это необходимо, и должно существовать что-то помимо индивидов, то необходимо, чтобы классы существовали помимо индивидов, – либо низшие, либо высшие классы; но мы только что выяснили путем обсуждения, что это невозможно. -Далее, если мы признаем в полном смысле слова, что нечто существует помимо конкретной вещи, всякий раз, когда нечто предицируется материи, должно ли, если существует нечто помимо, быть нечто, соответствующее каждому набору индивидов, или некоторым, а не другим, или ни одному? (1) Если нет ничего помимо индивидов, то не будет объекта мысли, но все вещи будут предметами чувства, и не будет знания о чем-либо, если только мы не скажем, что ощущение есть знание. Кроме того, ничто не будет вечным и неподвижным, ибо все ощутимые вещи погибают и находятся в движении. Но если нет ничего вечного, то не может быть и процесса возникновения; ведь то, что возникает, и то, из чего оно возникает, должно быть чем-то, а конечный член этого ряда не может возникнуть, поскольку ряд имеет предел и ничто не может возникнуть из того, что не существует. -Далее, если порождение и движение существуют, то должен быть и предел; ибо никакое движение не бесконечно, но всякое движение имеет конец, и то, что не способно завершить свое бытие, не может быть в процессе бытия; а то, что завершило свое бытие, должно быть, как только оно появилось. – Далее, поскольку материя существует, поскольку она не порождена, a fortiori разумно, что субстанция или сущность, которой материя в любой момент становится, должна существовать; ибо если ни сущности, ни материи нет, то ничего не будет вообще. А поскольку это невозможно, должно существовать нечто помимо конкретной вещи, а именно форма или вид. Но опять же (2) если мы должны это предполагать, то трудно сказать, в каких случаях мы должны это предполагать, а в каких нет. Ибо очевидно, что невозможно предполагать это во всех случаях; мы не могли бы предположить, что существует дом помимо конкретных домов.– Кроме того, будет ли субстанция всех индивидов, например, всех людей, единой? Это парадоксально, ибо все вещи, чья субстанция, с этой точки зрения, едина, не едины. Но разве их много и они различны? Это также неразумно.– В то же время, как материя становится каждым из индивидов, и как конкретная вещь является этими двумя элементами? Опять же, можно задать следующий вопрос и о первых принципах. Если они едины только в своем роде, то никакое число не будет единым, даже единство-самость и бытие-самость. И как можно будет узнать, если не будет чего-то общего для целого множества индивидов? Но если есть общий элемент, который численно один, и каждый из принципов один, и сами принципы при этом не являются, как в случае с воспринимаемыми вещами, различными для разных вещей (напр. поскольку этот конкретный слог один и тот же по виду, когда бы он ни встречался, элементы его также одни и те же по виду; только по виду, ибо они также, как и слог, численно различны в разных контекстах), – если принципы вещей не едины в этом смысле, но численно едины, то не будет ничего другого, кроме элементов; ибо нет никакой разницы в значении между «численно единым» и «отдельным». Ведь именно это мы и подразумеваем под индивидуальным – численно единое, а под всеобщим – то, что предсказуемо по отношению к индивидуальному. Поэтому, как если бы элементы членораздельного звука были ограничены в количестве, вся литература в мире ограничилась бы букварем, поскольку не могло бы быть двух или более букв одного вида, так же обстоит дело со всеми существующими вещами и их первыми принципами.

Одна трудность, не уступающая ни одной другой, была упущена как современными философами, так и их предшественниками: одинаковы или различны принципы тленных и нетленных вещей. Если они одинаковы, то почему одни вещи нетленны, а другие тленны, и по какой причине? Школа Гесиода и все мифологи думали только о том, что было правдоподобно для них самих, и не имели никакого отношения к нам. Ибо, утверждая, что первые начала – это боги и рожденные от богов, они говорят, что существа, не вкусившие нектара и амброзии, стали смертными; очевидно, что они используют слова, которые знакомы им самим, но то, что они сказали даже о самом применении этих причин, выше нашего понимания. Ведь если боги вкушают нектар и амброзию для своего удовольствия, то это ни в коем случае не причина их существования; а если они вкушают их для поддержания своего существования, то как могут быть вечными боги, нуждающиеся в пище? Но в тонкости мифологов нам не стоит всерьез вникать; тех же, кто использует язык доказательств, мы должны подвергнуть перекрестному допросу и спросить, почему, в конце концов, вещи, состоящие из одних и тех же элементов, одни из них вечны по своей природе, а другие погибают. Поскольку эти философы не называют никаких причин, а то, что вещи должны быть такими, как они говорят, неразумно, очевидно, что принципы или причины вещей не могут быть одинаковыми.

Даже тот, кто, как можно предположить, говорит наиболее последовательно, – Эмпедокл, – даже он совершил ту же ошибку; он утверждает, что раздор – это принцип, который вызывает разрушение, но раздор, похоже, тем не менее порождает все, кроме Единого; ведь все вещи, кроме Бога, происходят от раздора. По крайней мере, он говорит: «Из чего выросло все, что было и есть.

Из чего выросло все, что было, есть и будет в будущем.

Деревья, и мужчины, и женщины, и звери, и птицы.

И рыбы, питающиеся водой, и боги-вечножители.

Подтекст очевиден даже без этих слов; ведь если бы в вещах не было раздоров, все вещи были бы едины, как он говорит: «Когда они собрались вместе, раздор стоит снаружи» [36] Отсюда также следует, что благословенный Бог менее мудр, чем все остальные; ведь он не знает всех элементов; ведь в нем нет раздоров, а знание – это познание подобного через подобное. Ибо по земле, – говорит он,

мы видим землю, посредством воды – воду,

Эфир – богоподобный эфир, огонь – расточительный огонь,

Любовь – любовь, а раздор – зловещий раздор.

Но – и это то, с чего мы начали, – очевидно, по крайней мере, что из его теории следует, что раздор является в равной степени причиной как существования, так и разрушения. И точно так же дружба не является особой причиной существования, ибо, собирая вещи в Единое, она уничтожает все остальные вещи – и в то же время Эмпедокл не называет никакой причины самого изменения, кроме той, что вещи таковы по своей природе.

Но когда раздоры усилились в конечностях,

И в честь вступали, как время исполнялось.

Которое назначено им по очереди могучей клятвой.

Из этого следует, что перемены были необходимы; но он не показывает причины этой необходимости. Но пока, по крайней мере, он один говорит последовательно; ведь он не делает одни вещи тленными, а другие нетленными, но делает тленными все, кроме элементов. Трудность, о которой мы сейчас говорим, заключается в том, почему одни вещи тленны, а другие нет, если они состоят из одних и тех же принципов.

Пусть это будет достаточным доказательством того, что принципы не могут быть одинаковыми. Но если принципы различны, то одна из трудностей заключается в том, будут ли они сами нетленными либо тленными. Ибо если они тленны, то, очевидно, должны состоять из определенных элементов; ведь все вещи, которые погибают, погибают, будучи разложены на элементы, из которых они состоят; из этого следует, что до принципов существуют другие принципы. А это невозможно, независимо от того, имеет ли процесс предел или продолжается до бесконечности. Далее, как будут существовать тленные вещи, если их принципы будут уничтожены? Но если принципы нетленны, то почему вещи, состоящие из одних нетленных принципов, будут тленными, а состоящие из других – нетленными? Это не вероятно, но и не невозможно, либо требует больших доказательств. Далее, никто даже не пытался утверждать, что принципы различны; они утверждают, что для всех вещей существуют одни и те же принципы. Но они проглатывают трудность, о которой мы заявили вначале, как будто считают ее пустяком.

Самый трудный вопрос из всех и самый необходимый для познания истины – это вопрос о том, действительно ли бытие и единство являются субстанциями вещей и является ли каждая из них, не будучи ничем другим, соответственно бытием или единством, или же мы должны спросить, что такое бытие и единство, подразумевая, что у них есть какая-то другая основополагающая природа. Ибо одни считают, что они имеют первый характер, другие – что второй. Платон и пифагорейцы считали, что бытие и единство не имеют ничего другого, но такова их природа, их сущность – только единство и бытие. Но натурфилософы придерживаются иной точки зрения; например, Эмпедокл, как бы сводя все к чему-то более понятному, говорит, что такое единство, ибо он, кажется, говорит, что это любовь: по крайней мере, это для всех вещей является причиной того, что они едины. Другие говорят, что это единство и бытие, из которого состоят и созданы вещи, есть огонь, а третьи – воздух. Подобное мнение высказывают и те, кто делает элементы более чем одним; ведь и они должны сказать, что бытие и единство – это как раз все те вещи, которые, по их словам, являются принципами, (1) Если мы не считаем единство и бытие субстанциями, то из этого следует, что ни одна из других универсалий не является субстанцией; ведь они наиболее универсальны из всех. Ведь если нет ни единства-самого по себе, ни бытия-самого по себе, то едва ли в любом другом случае будет существовать что-либо, кроме того, что называется индивидами. Далее, если единство не является субстанцией, то, очевидно, и число не будет существовать как сущность, отдельная от отдельных вещей; ведь число – это единицы, а единица – это то, чья сущность – быть единым. Но (2) если есть единство-самость и бытие-самость, то их субстанцией должны быть единство и бытие; ведь универсально к ним приписывается не что-то другое, а только единство и бытие. Но если должны существовать бытие-сущее и единство-сущее, то очень трудно понять, как может существовать что-то еще, кроме них, – я имею в виду, как вещи могут быть больше, чем одна по числу. Ведь то, что отлично от бытия, не существует, так что, согласно аргументу Парменида, из этого неизбежно следует, что все сущее едино, а это и есть бытие.– Против обоих взглядов есть возражения. Ибо независимо от того, не является ли единство субстанцией или существует единство-самость, число не может быть субстанцией. Мы уже говорили, почему этот результат следует, если единство не является субстанцией: а если является, то возникает та же трудность, что и в случае с бытием. Ибо откуда взяться другому единому, кроме единства-самого-себя?

Оно должно быть не-единым; но все вещи либо едины, либо многочисленны, и каждая из множества едина.– Далее, если единство-само-себе неделимо, то, согласно учению Зенона, оно будет ничем. Ибо то, что ни при сложении не делает вещь больше, ни при вычитании не делает ее меньше, он утверждает, что не имеет бытия, очевидно, полагая, что все, что имеет бытие, есть пространственная величина. А если это величина, то она телесна; ибо телесное имеет бытие во всех измерениях, тогда как другие объекты математики, например плоскость или прямая, будучи прибавлены одним способом, увеличивают то, к чему они прибавлены, но другим способом не делают этого, а точка или единица не делают этого ни в коем случае. Но если он рассуждает таким образом, то его аргументы низкого порядка; неделимая вещь может существовать, так что и в этом случае положение может быть защищено даже против него; ведь неделимое при добавлении сделает число, хотя и не размер, больше. Но как может величина исходить из одного такого неделимого или из многих? Это все равно что сказать, что прямая состоит из точек. Но даже если предположить, что дело обстоит так, что, как говорят некоторые, число происходит из единицы-самой по себе и чего-то другого, что не является единицей, все равно мы должны спросить, почему и как продукт будет иногда числом, а иногда величиной, если не-единица была неравенством и в обоих случаях имела один и тот же принцип. Ибо не очевидно, как величины могли бы исходить либо из единицы и этого принципа, либо из какого-то числа и этого принципа.

Часть 5

Аристотель обсуждает вопрос о том, являются ли числа, тела, плоскости и точки субстанциями. Автор утверждает, что если они не являются субстанциями, то трудно определить, что такое бытие и субстанция. Модификации и отношения не указывают на субстанцию, так как они предикаты субъекта. Даже элементы, такие как вода, земля, огонь и воздух, рассматриваются как модификации, а не субстанции. Тело, хотя и сохраняется как реальное, менее субстанциально, чем поверхность, линия, единица и точка, которые могут существовать независимо от тела. Таким образом, Аристотель подчеркивает сложность определения субстанции и ее зависимости от более абстрактных понятий.

***

С этим связан вопрос о том, являются ли числа, тела, плоскости и точки субстанциями или нет. Если нет, то мы не можем сказать, что такое бытие и что такое субстанции вещей. Ведь модификации, движения, отношения, диспозиции и соотношения не указывают на субстанцию чего бы то ни было; ведь все они предицируются субъекту, и ни одно из них не является «этим». А что касается вещей, которые, казалось бы, более всего указывают на субстанцию, – воды, земли, огня и воздуха, из которых состоят составные тела, – то тепло и холод и тому подобное являются их модификациями, а не субстанциями, и только тело, которое таким образом модифицируется, сохраняется как нечто реальное и как субстанция. Но, с другой стороны, тело, конечно, менее субстанциально, чем поверхность, а поверхность менее, чем линия, а линия менее, чем единица и точка. Ибо тело ограничено ими, и считается, что они могут существовать без тела, но тело не может существовать без них. Вот почему, хотя большинство философов и самые ранние из них считали, что субстанция и бытие тождественны телесной материи и что все остальные вещи являются ее атрибутами, так что первые принципы тел – это первые принципы бытия, более поздние и те, кто считался более мудрым, считали, что первыми принципами являются числа. Как мы уже сказали, если они не являются субстанцией, то нет ни субстанции, ни бытия вообще, ибо, конечно, не следует называть случайности этих сущностей. Если же признать, что линии и точки суть более чем тела, но мы не видим, к какому роду тел они могли бы принадлежать (ведь они не могут быть в воспринимаемых телах), то не может быть никакой субстанции.

Кроме того, ни один вид формы не присутствует в твердом теле в большей степени, чем любой другой; так что если Гермес не находится в камне, то и половина куба не находится в кубе как нечто определенное; поэтому и поверхность не находится в нем; ведь если бы в нем была какая-либо поверхность, то и поверхность, отделяющая половину куба, находилась бы в нем. То же самое относится и к линии, и к точке, и к единице. Поэтому, если, с одной стороны, тело есть в высшей степени субстанция, а с другой – эти вещи есть нечто большее, чем тело, но они даже не являются экземплярами субстанции, мы не можем сказать, что такое бытие и что такое субстанция вещей, ибо, помимо сказанного, вопросы возникновения и уничтожения ставят нас перед дальнейшими парадоксами. Ибо если вещество, не существовавшее прежде, теперь существует или, существовавшее прежде, после этого не существует, то считается, что это изменение сопровождается процессом становления или гибели; но точки, линии и поверхности не могут быть ни в процессе становления, ни в процессе гибели, хотя они в одно время существуют, а в другое нет. Ведь когда тела соприкасаются или расходятся, их границы мгновенно становятся одной в одно время – когда они соприкасаются, и двумя в другое – когда они расходятся; так что когда они соединились, одна граница не существует, а погибла, а когда они разошлись, существуют границы, которых раньше не было. Ибо нельзя сказать, что точка (неделимая) разделилась на две. И если границы возникают и перестают существовать, то от чего они возникают? Аналогичным образом можно объяснить и «сейчас» во времени; ведь оно также не может ни возникнуть, ни прекратиться, но, тем не менее, кажется всегда разным, что свидетельствует о том, что оно не является субстанцией. Очевидно, то же самое относится к точкам, линиям и плоскостям, ибо к ним применим тот же аргумент, поскольку все они одинаково являются либо пределами, либо делениями.