Антон Краснов
Семь отмычек Всевластия
Рыжебородый дион согласно кивнул и, присев на корточки, опустил руку в реку. На боку его висел молот Мьелльнир.
– Кстати, – заметил Женя, – твой отец мог быть известен на Руси как Перун. Или это папаша Альдаира?
– Черт его знает! – отмахнулся Эллер, который давно уже овладел русскими разговорными выражениями.
Афанасьев не стал повторять уже изрядно поистаскавшуюся шутку о том, что если Добродеев и знает, то все равно его здесь нет. Он просто присел рядом с Эллером, а толстый Поджо, пыхтя и пытаясь втянуть свой огромный толстый живот, последовал их примеру. Пелисье что-то записывал в книжечку.
– Ваня, заканчивай свои летописи, – обратился к нему Афанасьев, – пора. Не стучи зубами. Что русскому здорово, то немцу – смерть… но ты-то француз, к тому же с русской матерью. Так что давай сюда, к нам. Сейчас будем перемещаться.
Пелисье, оставляя во влажном после недавнего дождя песке глубокие следы, подошел к ним и присел.
– Поджо! – скомандовал брату Эллер. – Делай так, как тебя учили Галлена и Вотан! Нельзя же все силы тратить на перемалывание жратвы!
Живая цепь из людей и дионов вздрогнула, словно пронизанная током высокого напряжения. Песок шевельнулся под ногами как живой, а волосы на голове Пелисье поднялись дыбом. Женя хоть и прошел сквозь одно ПЕРЕМЕЩЕНИЕ, все равно почувствовал, как в нем неумолимо раскручивается клокочущая воронка пустоты, стылого, звериного страха. Это было так же непривычно, как в первый раз. Пополз перед глазами мутный горизонт, звуки замедлились и размазались, как будто зажевало громадную магнитофонную ленту… Тут за спинами четверки вскинулось басовито-радостное «ммм-ме-э», и козел Тангриснир, выскочив на берег, радостно устремился к хозяину. Эллер хотел пошевелиться, но не сумел, потому что уже заработали разбуженные силы Перемещения. Песок свился змеями, тяжело и холодно обвивая ноги, и потянул вниз. Привычное чувство полета прорвалось в каждой клеточке четырех тел, Афанасьев закрыл глаза…
А когда открыл, то увидел зеленую прибрежную траву, свежую, ароматную. Прозрачная, непривычно чистая река катила свои воды. С радостным криком козел Тангриснир принялся жевать сочную траву Древней Руси.
Часть IIІ
СФЕРА ГЛУПОСТИ
И карлики с птицами спорят за гнезда,
И нежен у девушек профиль лица,
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца!
Гумилев
Глава пятнадцатая
ХУУС ХУЯГ, ЗМЕЙ ГОРЫНЫЧ И ДРУГИЕ НЕПРИЛИЧНЫЕ МОНГОЛИЗМЫ
1
Древняя Русь, около 1242—1243 годов
– Очень хорошая погода, – констатировал Афанасьев, вставая с травы и подозрительно глядя на проклятого Тангриснира, который, если пользоваться железнодорожной терминологией, успел вскочить на подножку уходящего поезда. Вот только этой твари и не хватало на Руси, где по милости хана Батыя и так проблем достаточно.
– Да, – согласился с ним Пелисье. – Мне кажется, что в тринадцатом веке было теплее, чем в нашем, двадцать первом.
– Жарят мясо! – сказал Поджо, тыча сосискообразным пальцем в сторону группы строений, обнесенных довольно внушительным забором из бревен. Это была деревянная крепость, одной стороной выходившая к реке. Посреди огражденного пространства торчала высокая бревенчатая же вышка, на которой дремал человек в шлеме и кольчуге. Он привалился спиной к простенку и клевал носом.
– Это застава. Так службу несут наши предки, – неодобрительно сказал Афанасьев. – Впрочем, какие они предки? Ведь древние русичи имеют такое же отношение к русскому народу, как римляне – к итальянцам.
– И тем не менее это не извиняет типа, дрыхнущего на вышке. Заснуть на посту – это непорядок, – назидательно заметил Пелисье, по телу которого пробегала крупная дрожь.
Эллер, очевидно взявший на себя основные затраты энергии по Перемещению, ничего не говорил. Он только мотал головой и мычал, сидя на корточках. В этом смысле его подопечный, козел Тангриснир, выглядел даже интеллигентнее своего хозяина.
– Жарят мясо! – повторил Поджо и решительно направился в сторону заставы, переваливаясь на коротких крепких ногах. Мощные мышцы бедер так и играли под одеждой прожорливого диона. – Туда.
– Ну все, – сказал Афанасьев. – Пропала застава. Прибытие Поджо и Тангриснира ее подкосит. Тут, наверное, неподалеку город какой или деревня. Видишь, из ворот заставы выезжает обоз с мужиками.
Пелисье крутил головой, с силой втягивая ноздрями воздух. В самом деле, после спертого городского воздуха XX века дышалось необыкновенно легко. Пелисье открыл было рот, чтобы сказать об этом наблюдении Афанасьеву, как вдруг на вышке послышался крик часового, а потом, чуть помешкав, длинно грянул колокол.
– Нас заметили, что ли? – тревожно спросил Афанасьев.
Нет, как оказалось, они тут были ни при чем. Вдали, где-то у горизонта, заклубилась пыль, и уже через минуту Женя сумел различить несколько всадников на лошадях. Они приблизились примерно метров на пятьсот, а потом гикнули так, что слышно было издалека, и умчались обратно.
– Монголы, – произнес Женя. – Я не понял, татаро-монгольского нашествия еще не было, что ли? Что-то тут тишь да гладь. И застава, я смотрю, свежесрубленная, еще пахнет деревом. Интересно, какой сейчас год? Надеюсь, что не тридцать седьмой. Я в том смысле, что тридцать седьмой год и в тринадцатом веке был, мягко говоря, не самым удачным. Как раз в этот год хан Батый начал нашествие на Русь.
– Пойдем узнаем, – предложил Эллер, с мутным взглядом поднимаясь с травы. Потом он подошел к реке, широченной горстью зачерпнул воды и вылил себе на голову. – Потребуем ответа, и нам скажут все, о чем мы вопрошаем.
«Кажется, с прибытием в древние времена к милому Эллеру возвращается его высокопарность, – подумал Женя Афанасьев. – Н-да…»
Четверка путешественников подошла к воротам. Тотчас же на ограду вылез рослый светловолосый товарищ в белой рубахе, перепоясанной красным поясом, и крикнул:
– Кто таковы, ча? Откули путь держите и по какой надобности приступили к вратам нашим, ча?
– Воеводу хотим зрить, – рявкнул в ответ Афанасьев.
– Доселе не видывали мы вас. А что, если вы суть зловредные тати?
– И этот в стиле Эллера изъясняется. Только это «ча»… вроде как рязанский говор, – проговорил Афанасьев и глянул на рыжебородого диона.
Тот, уже получив соответствующий опыт в Древнем Египте, протянул вперед раскрытую ладонь. Расхристанный воин в белой рубахе вдруг схватился за голову и повалился с забора внутрь крепости.
– Болезный какой-то, – буркнул Эллер. – Я ведь не бил, не калечил, а лишь взял толику из главы его, ча.
– Ну да. Скачал, так сказать, у парня из головы весь его древнерусский лексикон, ча… Тьфу ты! Обойдемся без диалектных говоров, – поспешно объявил Афанасьев. – Давайте войдем внутрь, потом видно будет, как устанавливать контакты с местными. Впрочем, – он огляделся по сторонам, – все три раза, когда добывали Ключи – в Египте, в Риме, в США, – выходило так, что носитель раритета оказывался в непосредственной близости. Так было и с Моисеем, и с Цезарем, и с Линкольном. Следовательно…
– Следовательно, хан Батый вместе со своей лошадкой, – подхватил догадливый Пелисье, – где-то поблизости.
– Неужели еще не было нашествия? – раз за разом повторял Афанасьев.
Тут затрещала открываемая внутрь створка ворот, и в освободившемся проеме появился дородный чернобородый мужчина небольшого роста, но весьма просторный в плечах. Он был в сапогах, штанах ратника, в кольчуге и с палицей, усеянной внушительными железными шипами.
– Я воевода сей заставы, – важно сказал он. – Зовусь я Вавила по прозванию Оленец.
Женя попытался вспомнить, что говорилось в таких ситуациях в русских сказках, но ничего, кроме «дело пытаешь, аль от дела лытаешь», на ум не приходило.
– Что за дело привело вас? – возвысил свой голос бравый воевода Вавила, словно подслушав мысли Жени.
– Не лепо ли бяшет, братие, – вдруг ляпнул Афанасьев, – начати старыми словесыnote 18…
– Пожрать бы! – прервал своего спутника Поджо. Тотчас же появился козел Тангриснир с раздутым от травы пузом. Наверное, его вело магическое слово «пожрать», которое было всегда актуально для этой ненасытной рогатой скотины.
– Из дальних краев мы будем, воевода, – начал Женя и неожиданно для себя добавил: – Из земли греческой. Пал град Константинополь, коий вы зовете Царьградом, под ударами нечестивых псов-рыцарей веры латинскойnote 19, и побрели мы по опустевшей земле, аки пилигримы.
– Добро пожаловать! – вдруг воскликнул воевода Вавила. – Взойдите к нам, честные гости земли греческой! Тучи сгустились над землею вашей и нашей! Поганый Батый застил небо земли русской.
– А какой год? – отрывисто спросил Пелисье.
Воевода Вавила Оленец посторонился, пропуская гостей за бревенчатую стену ограждения, расчесал пятерней черную бороду и ответил неспешно:
– Видно, велика твоя печаль, егда забыл ты год, честной гость греческий. Ныне год шесть тысяч семьсот пятидесятый.
– Что-о? – буркнул Пелисье.
– Шесть тысяч семьсот пятидесятый от сотворения мира, – объяснил Афанасьев. – В переводе на наше летосчисление – тысяча двести сорок второй или сорок третий год от Рождества Христова. Точно не помню. Но как же так? Значит, уже пали Рязань, и Киев, и Чернигов.
– Слухи сии дошли и до вас, – горестно произнес Вавила Оленец. – Взят Киев, мать городов русских, и взята и разрушена Рязань. И много городов и крепостей пали под ударами полчищ татарских. Виноваты в этом нечестивый Батый и князь володимирский Ярослав Всеволодович, воевавший Литву и побивший многая тысяча литвинов, пока поганые татарове брали Торжок и Козельск!..
– Ну да, – сказал Афанасьев. – Феодальная раздробленность. Понятно. Помощи ни от кого не дождешься!
– Прошу снедать, – беспечно предложил воевода Вавила Оленец, который понимал в «феодальной раздробленности» примерно столько же, сколько деревенский поп понимает в астрономии. – Стол дубовый ломится от медов и яств. Прошу в горницу, отведать чем бог наградил! Садитесь, друзия!
Когда Женя Афанасьев увидел то, от чего в самом деле стонал дубовый стол, то он поднял брови и подумал: «Интересно, как они питались до Батыева нашествия, если и сейчас меню блюд, как в отменном ресторане русской кухни! Неудивительно, что у воеводы ряшка такая круглая да жирная!» На столе стояли деревянные блюда с жареными поросятами, деревянные же солила со сладкой белой рыбой, благоуханной от приправ. Была тут и жареная дичь, и красная рыба, засоленная с луком и перцем, и меда пареные и вареные, и пряные угорские колбасы. Изумительный аромат прожаренного, с дымком, мяса смешивался с запахами приправ и пряностей, пахучих трав и кореньев, отчего пахло свежо и остро, словно в майском лесу.
Ох, как заработали могучие челюсти Поджо и мало чем уступающие им челюсти его брата Эллера, когда они сели за стол!.. Если бы Женя Афанасьев не ел пять дней и имел волчий голод, то он не сумел бы приняться за трапезу с десятой долей той страсти, с какой приступили к еде братья-дионы. Пелисье же ограничился куском жареной свинины и чашей ароматного, во рту сладко вяжущего меда, от которого тотчас же гулко закружилось, забродило в голове.
– Любо мне зрить такое усердие, – похвалил воевода Вавила, щурясь и хитро усмехаясь в бороду. – Силен в еде, силен, и в ратном деле! Ты – кузнец? – спросил он у статного Эллера, кивая на молот, висевший на поясе могучего сына Тора.
– Нет, – невнятно буркнул тот, набирая полный рот дичи и жуя, – воитель. Мы прибыли сюда…
Оглашение цели прибытия сопровождалось таким чавканьем, что Вавила и его воины остались в полном неведении. Впрочем, воевода не стал доискиваться истины. Он поднял чашу с медом и провозгласил тост за здравие всех честных христиан и за погибель поганых татар и самого Батыя. Афанасьев почему-то вспомнил своего однокурсника Рифата Сайфуллина, которого выгнали из университета за неуспеваемость. Впрочем, тост он поддержал: ситуация требовала.
Осушив по три чаши меда, хозяин и гости опьянели, и разговор полился легче и непринужденнее.
– Велика сила татарская, – ораторствовал воевода Вавила, размахивая руками безо всякого намека на застольный этикет. – А только на каждую рать найдется своя погибель! Побили поганых в земле Угорской, и вернулся Батыище поджав хвост, а потом откочевал в степь. Сильна Русская земля! Пришли поганые к Рязани и, взяв, поругали и сожгли град, выжгли и церквы, и башни, и стены из деревянных прясл, срыли ворота Исадские, и Пронские, и Оковские, и Борисоглебские, и Южные. А ныне – жива Рязань! И срубили новые деревянные заставы взамен попаленных ордами поганого Батыги!
– Значит, Батый сейчас не на Руси? – спросил Пелисье.
Вавила яростно воззрился на гостя:
– Да замкнутся уста твои! Не произноси таких слов! Ушел проклятый! Насылает только сюда своих мытарей, проклятых баскаков, сборщиков дани! Удача – брага, а неудача – квас, и хлебает пока что Русская земля кислый квасок. Но доберемся мы до поганого Батыищи, его ратей и чудищ!
– Чтобы до него добраться, нужно знать, где он. Так где? – повторил упорный француз.
Воевода Вавила одним духом осушил чашу. Потом крикнул, чтобы ему и гостям налили еще, и ответил:
– Где ж еще быть поганому? У себя в новом граде, в Сарае, замкнулся, гноит новые замыслы-перемыслы, как погубити Русскую землю, вырезать-избити всех честных хрестьян, а церквы отдать на поругание!
И Вавила врезал кулаком по столу так, что подпрыгнули чаши и блюда, а тушка полуобглоданного поросенка скатилась на деревянный пол горницы.
– Батый? Сарай? Он что, свинья, чтобы жить в сарае? – буркнул Эллер. – Он это… все-таки хан.
– Ты не про тот сарай, уважаемый Эллер Торович. Сарай-Бату – столица Золотой Орды, – словоохотливо пояснил Женя Афанасьев. – Находится примерно в Астраханской области… то есть в будущей Астраханской области, – поправился он. – Интересно, а мы в каких краях? Гм… Это Рязанское княжество, воевода?
– Да, то славная Рязанская земля, – сказал Вавила, запуская пальцы в бороду. – Княжество Муромо-Рязанское. Видно, издалека вы, чужеземцы. Хотя посмотрю на вас, и не вижу, что вы дорожные люди. Ноги не сбиты, телом крепки. Видно, конный путь держали?
– Конный, – поспешил согласиться Женя. – Значит, Рязанское княжество. А река, стало быть, Ока?
– Ока, чужестранец.
«Интересно, – подумал Женя, – если во все предыдущие Перемещения нас забрасывало точно к нужному человеку, то сейчас, похоже, примета дала сбой. Батыя тут не видать. Да и не было его на Руси в 1242—1243 годах, если верить летописям. В сорок втором он возвращался из Венгрии по степям Причерноморья. А в Венгрии ему крепко по шапке дали. Так, что же получается? От границы Рязанского княжества до Астрахани… то есть до Сарай-Бату – полторы тысячи километров, если не больше. Через лесостепи и степи, через Дон, вниз по Волге… это, я вам скажу, братцы, – огромный путь. Месяц, а то и больше. Тем более с общественным транспортом тут у них туго. Перемещение? А хватит ли у Эллера и Поджо сил на новое Перемещение? Неясно. Правда, жрут они от души, силы восстанавливают капитально. И примкнувший к ним козел Тангриснир…» – Женя выглянул в окно горницы и увидел, как громадный козел под любопытствующими взглядами дружинников и гридней жрет обломок бревна, затрачивая на это ровно столько усилий, сколько обычный козел употребил бы на пережевывание пучка травы.
– Велики страсти Батыевы, – меж тем продолжал воевода. – А я тут поставлен, чтобы хранить предел земли Русской и предупредить, когда поганые снова прибегут на Русь. Знамо ли вам, гости, что я не простой воевода? Что поставлен я здесь самим князем Всеславом Юрьевичем, ибо убоялся меня сам Батыище со рати его!..
«Понятно, – рассуждал Женя, – вот и потянуло на похвальбы вреводу-батюшку! Медов испил, пора поврать, натуру молодецкую выхлестнуть!»
– Когда пришел Батый в Рязанскую землю, был я в полку славного боярина Евпатия, Коловратом кликали его, – пустился точить лясы воевода Вавила Оленец. – Были мы в Чернигове с князем Ингварем Ингваревичем. Узнали, что прибежал Батый с ордами в Рязанскую землю и двинули на него с полком в тысячу семьсот копий. Приехали мы в землю Рязанскую и увидели ее опустевшую и поруганную: города разорены, церкви пожжены, а великое число большого и малого люда избито. Тысячи, тысячи!.. И воскричал боярин Евпатий в горести души своей, распаляяся в сердце своем. И погнались всей дружиною вослед безбожного царя Батыища, и едва нагнали его в земле Суздальской, и внезапно напали на станы Батыевы. И начали сечь без милости, и смешалися все полки татарские. Один рязанец бился с тысячей, а два – с десятью тысячами. А когда притомилась рука моя, попал я во полон посеченный, душа в теле едва колышется. Изнемогал я от великих ран, и было нас, полонян, пятеро. Хан Батый сидел на коне, золотом богато изукрашенный дивно, в панцире, что зовется на языке поганых «хуус хуяг», в руцех же держал меч именем «мэсэ», весь в золоте и смарагдах. Вокруг поганого царя стояли турхагуты – воины дневной стражи, и кэшиктэны, Батыевы дружинники. И висели проклятые черные стяги Батыевы – оронго.
– Ну вот, – пробормотал Женя. – Началось! Какой образованный воевода попался.
– Шел смрад от поганого Батыища, а татарва пахла серой, воинство сатанинское! – входя в раж, вдохновенно живописал Вавила. Было видно, что он рассказывал эту историю не в первый и не во второй раз, все время украшая ее новыми и новыми подробностями. Количество и правдоподобность оных зависели, конечно, от количества выпитого. – И рек царь Батый: «Какой вы веры, и какой земли, и зачем мне много зла творите?» Я предстал пред поганым и держал такой ответ: «Веры мы христианской, от великого князя Юрия Ингваревича Рязанского, а от полка мы Евпатия Коловрата. Посланы мы тебя, могучего царя, почествовать!» Подивился он моему ответу и выдал нам тело могучего Евпатия, тысячью ран уязвленное…
– Гри-и-и-инька! – натужно орал кто-то снаружи.
– Слышу, ча. Ча орешь-та?
– Гри-и-инька, иди в горницу, там воевода медами балуется, сказы сказывает, сейчас, кубыть, тебя потребует пред очи, чтоб ты про Змеищу-Горынчищу красно врать сел!
– А ча? И сяду.
– Экий ты побрехун, Гришаха!
– Нам язык Господом не для молчания даден, ча, – резонно возражал враль и краснобай Григорий.
– И рек Батый, глядя на тело Евпатьево!.. – почти орал воевода, размахивая чашей с питным медом. – «О Коловрат Евпатий! Хорошо ты меня попотчевал с малою своею дружиною, и многих богатырей сильной орды моей побил, и много полков моих извел. Если бы такой вот, как ты, служил у меня, – держал бы я его у самого сердца своего».
– Да, – сказал хмельной Эллер. – Бывали битвы!.. Мой батюшка тоже был славный воитель. Вот этим самым молотом, – Эллер выразительно похлопал по рукояти Мьелльнира, – он побил пятьдесят великанов-ётунов. Рассказывал он мне о том, как ратился он с чудовищем страшным – мировым змеем Ермунгандом. Был тот змей зело страшен и велик, телом длинен и толст, и изрыгал он яд гибельный…
– А я на сафари в Африке убил льва, – непонятно с чего вставил Жан-Люк Пелисье, протискиваясь между увесистыми словами рыжебородого диона.
– Геракл, блин! – пискнул Афанасьев.
Суровый взгляд Эллера, оборванного в самом начале саги, вонзился в двух незадачливых болтунов. Впрочем, бравый воевода Вавила Оленец пришел на выручку, сам того не заметя. Он омочил бороду в меду, несколько раз икнул и крикнул:
– А и мы горазды с чудищами борониться-ратиться! Есть у меня в дружине храбрый войnote 20, что бился с нечестивым чудищем Батыевым и повоевал-устрашил его. Зовется то чудище Змей Горыныч, и прилетает оно из-за гор дальных, черных, колдовством укрепленных. У того Змея пять голов, из пастей пышет жар, хвостище что твое бревно, крылья полощут, глаза наговоренные, мутные… страсть! Грии-и-инька!!!
– Поди, воевода кличет, – зашептались во дворе. – У него уже змий о пяти главах. Сейчас еще чашу медка пареного откушает, и все десять глав у Горынчища отрастут.
– Грии-инька!!!
В горницу вошел молодой парень отнюдь не богатырского виду, со свежим розовощеким лицом и лукавыми серыми глазами. Щедрая копна русых волос взъерошилась на голове. Гринька поклонился воеводе и гостям и стал у стены, ожидая распоряжений начальства.
– Гринька! – воскликнул свет Вавила Оленец, храбрый рязанский воевода. – А ну-ка поведай дальним гостям дивный сказ о Змее и великом Укротителе, который один властен над силой Змеиной и всего Змеиного рода!
– Укротитель? – проговорил Женя Афанасьев, в голове его от меда зашумело, захороводило. – В главной роли – Ев…гений Леонов. А кто играет Змея Горыныча? Ник…кулин, Вицын… М-моргунов?
– Диковинны слова твои, не разумею их, ча, – поклонился Гринька. – А сказ мой правдив. Два лета минуло с тех пор, как видел я погибель земли Русской – страшного Змея Горыныча. Ввечеру вышел я на улицу, ча. Парни играли, девки вели хоровод, старички на завалинке тянули беседы. Не туча замутила небо, не закатилось ясно солнышко – из-за гряды леса вылетело на нас чудо-чудище! Понеслось над деревней, паля огнем. И было у него пять глав.
– Шесть, – упрямо сказал пьяный воевода.
– …шесть глав.
– …а седьмая, – продолжал Вавила, не давая своему записному сказителю продолжать, – пышет искрами, а шесть – те разят огнем наповал!
– Змей Горыныч не существует, – важно заявил Жан-Люк Пелисье, который начинал понимать разницу между французским коньяком, употребляемым малыми рюмочками, и ядреным древнерусским медом, распиваемым двухлитровыми чашами. – Змей Горыныч – это пережиток язычества, зло, персонифицированное в образе змея…
Афанасьев дергал его за рукав. Пелисье не обращал внимания:
– В мифе о Змее Горыныче отразились более древние представления о мировом змее, который…
Афанасьев ткнул его кулаком в бок. Пелисье задохнулся. Афанасьев принялся совать ему кусок жареной дичи. Жан-Люк сопротивлялся и гнусил:
– Пережиток язычества… эстетизация мирового зла… синкретизм…
На «синкретизме» Жене все-таки удалось запихать дичь в рот умничающего полукровки. Пелисье утихомирился и только смотрел исподлобья своими маленькими поросячьими глазками.
Гринька, который невинно проморгал всю сцену с «пережитком язычества», продолжил:
– Полетел Змей Горыныч и стал пламенем жарить. Убить так никого и не убил, а попалил много. А потом опустился он на луг, и сошел с него черный волхв. Сказывали в народе, что прозвище его Укротитель и что сам Батый чтит и поклоняется ему. И Змей преклонил пред черным волхвом все семь своих глав…
– Десять! – крикнул клюющий носом вздорный воевода.
– На черном волхве, Батыевом колдуне и владыке Змея, было багряное одеяние цвета пролитой кровушки. И испещрено оно колдовскими значками. Никто не может их прочесть. Сказывают, ча, в них сила того колдуна, Укротителем прозывающегося. Говорят, он и самого Батыя покорил. Такова сила волхва в багряном одеянии и письмен чернокнижных…
– И как же ты победил Змея? – перебил его Афанасьев.
– Взмахнул я рукой!.. – с готовностью затараторил Гринька, преданно глядя на засыпающего воеводу. – И…ча…
Воевода ткнулся лицом в блюдо с недоеденной белорыбицей. Как позже узнали наши герои, воевода не переносил мирной жизни и потому каждый день без войны сопровождал немилосердным употреблением медов крепких и наливок сладких. Появление дионов и Афанасьева с Пелисье его подкосило окончательно: встречу гостей обмыть следует.
Воевода захрапел. Гринька, оборвав свой рассказ, на цыпочках вышел из горницы.
– Ну и ну! – возмутился Афанасьев. – Пьянство в военное время! Воевода аполитичен и морально неустойчив. Возмутительно! И что будем делать?
– Он вроде шевелится, – сказал Эллер. – Я его могу разбудить. Только бы не содеялся шум великий.
– Н-не надо, – поспешно произнес Афанасьев, густо запинаясь. – А эти меды… д-дело серьезное!
– И призвал меня Батый поганый, – забормотал воевода во сне, – и рек: выбирай из табунов моих…
Вавила Оленец сладко причмокнул губами и вновь испустил чудовищный храп. Вошли слуги и понесли его в опочивальню.
– Из табунов моих! – передразнил Афанасьев. – Табун чудищ о семи головах! Уффф!
– Пережиток язычества, – назойливо бубнил Пелисье, – этот ваш Змей Горыныч. Мифологема, которая…
– Язычество язычеством, мифологема мифологемой, но если Батый в Сарае, а мы под Рязанью, то нам никак не попасть туда к сроку, – вмешался Женя Афанасьев. – Отсюда до низовьев Волги, где расположен Сарай-Бату, даже верхом путь в несколько недель станет. Можно, конечно, попросить у Вавилы лошадей. То-то он про табуны нес. Но есть ли смысл просить лошадей, если все равно не успеем. Значит, нужно искать другое решение.
Поджо ничего не говорил. Наклонившись вперед, он со смаком обгладывал кость. Перед ним вырос целый курган костей, обильно орошенный брызгами меда. Эллер встал и хотел было что-то сказать, как вдруг со двора послышался ужасающий вопль. Вопил часовой на вышке. Женя Афанасьев высунулся в окно и вдруг, вздрогнув всем телом, откинулся назад. На его лице проступили бледно-серые пятна. Пелисье спросил:
– Что там такое?
Афанасьев потерянно качнул головой.
– Что там такое?!
– Н-ничего… А теперь, – непослушными губами вытолкнул Женя, тыча пальцем в сторону окна, – а теперь, Ваня, ты ЕМУ поясни, что он пережиток язычества и… какая-то там мифологема!
– Кто? – растерялся Пелисье. – Кому?
– Змею Горынычу!
2
Повисло молчание. Пелисье хотел было сказать, что шутка не удалась, но почувствовал, что его язык пристыл к гортани. В выражении лица Афанасьева определенно присутствовало нечто такое, что ясно давало понять о НЕШУТОЧНОСТИ увиденного там, за окном. Первым заговорил Эллер:
– Что увидел ты?
– А посмотри, – забыв о субординации, ответил журналист.
Едва не столкнувшись лбами, Пелисье и Эллер ринулись к окну. Один толстый Поджо остался совершенно невозмутим: он только что закончил трапезничать, уничтожив столько, сколько хватило бы дружине из пятидесяти человек. Теперь он глубоко дышал, осмысляя и переваривая. При этом он поглаживал свой громадный живот, мирно покоящийся на коленях.
А Пелисье и Эллер просунули свои головы в окошко. И – увидели… Жан-Люк на несколько, мгновений забыл не только древнерусский язык (вложенный ему в мозг по милости Эллера), но и современный русский язык. Собственно, и родные французские слова прилипли к языку и размазались по гортани, так что он сумел сказать только то, что говорил не так давно на египетских раскопках археолог Робер, проигрывая в карты своим коллегам:
– Дьявол!..
– М-да, – сказал Эллер, – все-таки он летает!
Это было сказано с тем выражением, с которым Галилей произнес свое бессмертное: «А все-таки она вертится!»
Строго по направлению к заставе курсом норд-норд-вест летело неопознанное летающее существо. Насколько можно было судить с расстояния в километр, существо представляло собой нечто среднее между птицей и «кукурузником», предназначенным для опыления полей. Так как с авиацией и на Руси, и в Золотой Орде было одинаково туго, то версию о рукотворном происхождении летающего объекта следовало отбросить.
– Оно… живое, – проговорил Эллер, не выказывая, впрочем, особого смущения, не говоря уж о смятении.
На заставе меж тем воцарился переполох. Вынырнувший откуда-то рослый детина в шлеме и кольчуге, однако, быстро навел порядок, и дружинники заняли свои места: кто под телегой, кто в копне сена, кто под забором в позе эмбриона (руки и ноги поджимаются к животу, голова до отказа въезжает в плечи). Судя по всему, воины воспринимали рассказы сладкоречивого Гриньки как побасенку и в реальность встречи с летающим пугалом никто не верил.
Меж тем крылатая громадина стремительно увеличивалась в размерах. Подлетев к самой заставе, чудовище сделало круг по периметру ограды и тут изрыгнуло пламя. Никто ничего не понял, но вдруг прямо напротив смотровой башни вырос огненный сноп, повалил дым вперемешку с землей, и обозная телега, мирно стоявшая во дворе, вспыхнула ярким пламенем. Затрещали оглобли.
– Братцы! Спасайся кто может!
– Чудище!!
– Огнем палит!! Невидаль басурманская!
Афанасьев, Пелисье и Эллер высунулись из окон горницы еще дальше и получили возможность рассмотреть ТО, что нарезало круги на высоте пятидесяти—ста метров над их головами.
Вне всякого сомнения, это был не миф и не «пережиток язычества». Чудовище имело длинное туловище, покрытое слабо выраженной зеленовато-серебристой чешуей, и огромные перепончатые крылья. По сравнению с этими крыльями любой кондор почувствовал, бы себя цыпленком. Общий размах крыльев чуда-юда составлял не меньше восемнадцати—двадцати метров, как прикинул Афанасьев. Туша твари была размером с добрый танк. Из «танка», как дуло, торчала мощная шея, и… она раздваивалась.
Не три, не пять, не семь, не десять. Но и не одна – у чуда-юда было ДВЕ головы. Костистые, массивные, с вытянутой мордой, похожей на клюв.
– Да это же… птеранодон! – воскликнул Афанасьев. – Натуральный птеранодон, натуральный такой летающий ящер из мезозоя, только птеранодон-мутант!
– У птеранодона не было хвоста, – с видом знатока изрек Пелисье, понемногу начавший приходить в себя, – и не было зубов, а у этой твари… посмотри, какие клыки!
– У птеранодона, мягко говоря, и второй головы не было, и размерами он был поменьше! – возразил Женя. – Но все равно это – птеранодон, мутировавший ящер… и этот Горыныч в самом деле имеет больше одной головы, а что касается его огненосности… Глядите, там, у основания голов, кто-то сидит и держит в руках какую-то штуку!
Афанасьев был прав. Горыныч сделал еще один круг на предельно малой высоте, и стал ясно виден человек, сидевший на спине «пережитка язычества». В тот момент, когда Афанасьев прищурил глаза, стараясь рассмотреть его подетальнее, человек издал короткий гортанный возглас и швырнул вниз, на двор заставы, темный предмет, который он до того держал в руках.
Грохнул взрыв. Во все стороны полетели щепки, осколки, снова повалил дым; с высунувшегося из-под телеги Гриньки взрывной волной сорвало шапку.
– Так ты был прав, Ваня! – вдруг закричал Афанасьев. – Не полностью, так наполовину! Этот Горыныч в самом деле используется как живой бомбардировщик! Черт побери! Он сейчас всю заставу своими проклятыми бомбами разнесет. Нужно унять молодца!
– Пошли на двор! – коротко проговорил Эллер.
– Что? Чтобы эта летающая двухголовая скотина с ее погонщиком уронила на нас очередную бомбочку? Вы посмотрите, даже земля горит от этой огненной дряни!!
– Судя по всему, – важно сказал Жан-Люк Пелисье, – погонщик Змея Горыныча, то есть птеранодона-мутанта, использует так называемый «цзинь хо гуань» – многослойный глиняный горшок, заполненный расплавленным легкоплавким металлом, выливающимся при ударе о землю или о предметы. Горит действительно все, даже земля.
