Андрей Снегов
Меняла
– Скучал лишь первую сотню лет…
– А сколько же их, сотен, уже миновало? – поинтересовался парень, обернулся ко мне, и облокотившись о каменный парапет, начал внимательно меня рассматривать, надеясь отыскать ответ или явные признаки старения.
– Сегодня мне исполнилось ровно триста лет, – ответил я и грустно посмотрел в его удивленные серые глаза. – Оказался здесь в двадцать семь и с тех пор не покидал лавки.
– Значит, менялы и впрямь бессмертны…
Антон взъерошил копну выгоревших русых волос и подошел к столу. Он сел напротив, взял штопор и начал аккуратно вкручивать его в залитую сургучом пробку.
– Мне двадцать, а я уже три года как перекати-поле по мирам шатаюсь. Устал как собака! – сказал он, кряхтя от напряжения, и вытащил пробку с булькающим звуком.
– Знакомое ощущение, – я усмехнулся и вдохнул запах разливаемого по бокалам вина из Аррукана.
Оно оказалось лучше, чем я ожидал. Мы выпили за знакомство, за родителей, за Землю, потом арруканское закончилось, и я принес бутылочку аркарского, затем еще пару…
– Скажи, а как ты стал менялой, как купил вечную жизнь? – Антон икнул и вопросительно на меня посмотрел.
– Не купил, а обменял, – выпитое вино развязало мне язык, и я говорил то, о чем следовало молчать. – Я покинул Землю в двухтысячном.
– Черт! Я тоже ушел в двухтысячном. И рассказать друг другу нечего, – Антон помолчал. – Парадоксы времени. А учился где?
– В Ростове…
– А я в Москве, – парень хлопнул ладонями по теплому дереву. – Ты здесь торчишь почти три столетия? На что же можно обменять вечную жизнь? Что может быть ценнее бессмертия?
– Свобода! – я с грустью взглянул на мальчишку. – Я отдал свою свободу. Ведь я – раб вечности. Я не могу путешествовать между мирами, не могу даже выйти из лавки, не передав эстафету другому меняле…
– А ты можешь передать эстафету мне? – с робкой надеждой спросил Антон и потер указательными пальцами виски. – Мне не нужна свобода, я устал от блужданий и хочу спокойствия. К тому же я слышал, что у менял припасено немало золотишка…
– Могу, – я не на шутку разволновался и с трудом скрывал предательскую дрожь в пальцах. – Но ты должен знать о самой страшной цене бессмертия – одиночестве.
– А что мне мешает жить с девчонкой, которую я люблю? – Антон непонимающе улыбнулся. – Я оставлю здесь ту первую, что понравится, а потом следующую…
– Есть еще одно «но», – изрек я менторским тоном и заложил ногу за ногу. – Всякий входящий сюда стареет примерно в сто пятьдесят раз быстрее, чем за пределами лавки, и именно этим оплачивается бессмертие менялы. Поэтому посетители не любят задерживаться у нас в гостях.
– Сто пятьдесят, значит, час здесь равен примерно шести суткам снаружи!
Подскочив было, Антон сел и беспечно махнул рукой.
– Неделей больше, неделей меньше! Все равно я не знаю, когда умру! – он задумался. – Значит, тоска и одиночество. А женщины здесь хотя бы иногда появляются?
– Появляются и обычно расплачиваются не золотом! – я грустно рассмеялся. – Только стареют они слишком быстро.
– А я смогу бросить это ремесло и стать простым смертным?
– Сможешь, конечно, если найдешь того, кто согласится стать менялой добровольно, – я криво улыбнулся. – Ты первый за последнюю сотню лет.
– Я согласен! – Антон посмотрел на меня без тени сомнения. – Я согласен потерять свободу, согласен стать узником этого дома, согласен на одиночество. Если получу взамен вечность…
– Ты уверен? – прерывающимся голосом спросил я. – Ты хорошо все обдумал?
– Да! – четко выговорил он. – А ты?
– Не знаю, – пробормотал я и приложился к бокалу.
Меня мучила совесть. Не хотелось обманывать хорошего парня и втягивать его в авантюру, из которой почти невозможно выбраться. Для очистки совести я решил дать ему возможность подумать.
– Когда-то и я зашел в этот дом и сидел за этим самым столом. Я тоже убеждал старика Джейкоба, что хочу его заменить. А он меня отговаривал, как я тебя сейчас. Первые пятьдесят лет пройдут легко. Ты узнаешь много нового, прочтешь тысячи книг, встретишь огромное количество интересных людей, изучишь предметы и знания, накопленные предыдущими менялами. Потом накатит скука, придет пьянство и ощущение, что ты узнал все, сама жизнь станет тягостной обязанностью, ты начнешь грубить посетителям и выжимать из них последние соки. Через сто лет тебе надоест и это. Ты будешь развлекаться, играя на чувствах клиентов. Ты станешь сбивать цену на предлагаемый предмет до унции, а потом отдавать десять только затем, чтобы увидеть в глазах напротив алчный блеск, ты будешь затаскивать в постель всех заходящих в лавку женщин и как можно дольше удерживать в доме, наплевав на их укорачивающуюся с каждой минутой жизнь. Затем ты устанешь и почувствуешь себя ломовой лошадью, которая изо дня в день ходит с завязанными глазами по одному и тому же маршруту, ты начнешь страдать обжорством и тратить огромные деньги на новые и новые деликатесы, ты потеряешь интерес к жизни. На последнем этапе ты превратишься в настоящего, прошедшего все искушения и соблазны менялу. За прилавком появится холодный и расчетливый профессионал. Вот только менялой ты останешься лишь внешне, это станет твоей работой, не более того. Твоим вторым «я» будет другое. Ты станешь торговцем вечностью. Каждого входящего клиента ты начнешь оценивать только по одному признаку: согласится он занять твое место или нет…
Я завершил эмоциональную тираду, подошел к перилам и, опершись на нагретый местным светилом камень, вгляделся в привычный закатный пейзаж. Антон молча встал рядом.
– Ты уже передумал? – то ли с надеждой, то ли с сожалением спросил я.
– Я не меняю принятых решений! – твердо ответил Антон и выбросил опустевший бокал в пропасть.
– Да ты – продолжатель моих традиций! – я рассмеялся и почувствовал себя свободным впервые за сотню лет.
На все про все ушел день и много вина. Я показал Антону лавку, дом и бассейн, сводил в хранилище золота, там было тонн двенадцать, предъявил тысячи томов в подземной библиотеке, провел экскурсию по складу, оставил письменные инструкции по управлению теплицей и геотермальной электростанцией, рассказал, чем кормить кайфующего под кварцем Джулса, и ушел.
Я шагал, не оглядываясь. Черный провал тоннеля манил неизвестностью. Я отправлялся в путешествие, которое больше всего походит на рулетку: погружаясь во тьму, никогда не знаешь, где и когда выйдешь на свет. Но я точно знал другое. Я совершил главную сделку в своей жизни, достиг вершины в карьере менялы – я продал вечность.
А вечность… Зачем она мне? Вечность не стоит ни гроша, вечность – это слишком долго.
Ослепленный любовью
Я бил их беспощадно, неистово, с упоением. Я вымещал злобу на тех, кто стал удачно подвернувшейся декорацией в моей ирреальной игре. Я сыпал удары один за другим, и хруст ломающихся костей задавал ритм, стоны рождали мелодию, а сдавленные крики слаженно ложились на ноты, оживляя легкую и прекрасную гармонию смерти. Наконец, последний удар достиг цели, и четвертый бандит нашел упокоение в осенней вязкой грязи. Я обернулся и посмотрел в ее испуганные глаза.
– Ник, ты – зверь! Ты убил их! – Настю сотрясала истерика.
Сценарий нуждался в срочной корректировке. Я бросил взгляд на полуживых бандитов-марионеток и выругался вполголоса – они были недееспособны. Усилие воли – и изувеченные мною головорезы ожили и со стонами заворочались в мокрой грязи, а из-за поворота показался огромный черный джип. Из подъехавшей машины выскочили двое. Меня ударили чем-то тяжелым по голове и бросили на кожаное сидение. Насте грубо зажали рот, и в тишине городского парка раздались ее слабые приглушенные крики. Через несколько секунд она оказалась рядом со мной.
Джип с урчанием преодолевал километр за километром, парни, превращенные мною в послушных кукол, молчали, а я, имитируя потерю сознания, обдумывал дальнейший ход действий. Настал час икс. До ее свадьбы осталась неделя. Если она не изменит своего решения и выйдет замуж за этого влюбленного неудачника, мне – конец. Как заставить девушку полюбить себя? Она – балерина, прима Большого театра, умница, красавица, при одном взгляде на нее все здоровые мужики начинают тихо сходить с ума. Я, конечно, тоже не уличный бродяга, но…
Я перепробовал все. Я был адвокатом, ведущим ее дела, я становился красавцем-моделью, входящим в десятку самых востребованных в мире, я оборачивался капитаном крупного бизнеса и потомственным аристократом, но тщетно. Прототипы легко продавали мне свои души, но это не помогало. Она лишь дружила со всеми моими ипостасями. Просто дружила. Любой намек на большее приводил к разрыву с таким трудом выстроенных отношений. Ее фраза «Я люблю другого» стала моим навязчивым кошмаром.
Я пытался действовать тонко.
Будучи адвокатом, я оказался запертым с ней в развалинах разрушенного торгового центра. Пять дней мы были вдвоем, но она не сделала навстречу и шага.
На совместном показе моделей мы оказались одни на шикарной яхте. Корабль унесло в открытое море, семь дней только я, она и океанские волны. На память осталась верная дружба.
Я – олигарх дарил ей охапки роз, дорогие клипы и аренду залов для сольных выступлений. Это было все, что она принимала. Даже поцелуи решительно отвергались.
Когда я устал менять обличья и придумывать обстоятельства, в которых мы могли бы сблизиться, пришла безумная мысль купить жалкую душонку ее возлюбленного. Я сулил ему блага, которые не снились и королям. Но он отказался.
Я сгорал от любви, а времени оставалось все меньше. Приближающийся звон свадебных колоколов похоронным набатом звучал в моих мыслях.
Мое нынешнее воплощение – многообещающий студент ГИТИСа и будущий режиссер. Наверное, поэтому спектакль с нападением решительно настроенных похитителей удался на славу. Как и положено, Анастасию я спас, а сволочей превратил в кровавое месиво, но пойми этих женщин – побил слишком сильно. Надо было мягче, аккуратнее, точно отмеренными ударами, чтобы не дай бог нос не сломать или губы не оцарапать. Тогда бы она одарила меня долгим благодарным поцелуем и полным обожания взглядом.
Стоп, это – цинизм. Из меня снова прет цинизм. Быть может, мои усилия тщетны как раз потому, что в каждой ипостаси она видит меня настоящего? Мою дьявольскую сущность? Но сие невозможно, это высший уровень проницательности. А она простая земная женщина. Поправка: очень красивая женщина.
Иногда мне кажется, что завоевать искреннее расположение такой особы невозможно априори. Доказано историей. Но я должен это сделать. Обязан. Я не могу превращать свою вечную жизнь в вечную же пытку из-за неразделенной любви.
Я разорвал стальные наручники и повернулся к Насте. Связанная и с кляпом во рту, она лежала рядом со мной и беззвучно плакала. Я обнял ее за плечи, и она разрыдалась еще сильнее.
– Дорогая, успокойся, – прошептал я и коснулся пальцами ее заплаканных щек. – Сейчас я выну кляп, а ты не проронишь ни звука.
Она кивнула и закрыла зеленые глаза в знак согласия. Я медленно содрал скотч с ее прекрасного лица и вытащил носовой платок изо рта. На звук обернулся водитель и получил страшный удар в лицо. Мой ботинок раскрошил его челюсть в осколки. Тяжелый джип понесло на обочину, и в следующее мгновение он врезался в огромное дерево. Затем машина несколько раз перевернулась в воздухе и упала на крышу.
В таких авариях живых обычно не остается, конечно, если в салоне не присутствует представитель высших сил. Оба незадачливых боевика погибли на месте, Настя осталась невредима, а я добросовестно имитировал полную потерю сознания. Она с трудом протиснулась наружу через разбитое боковое стекло и, прислонившись к искореженной двери автомобиля, зарыдала в голос.
– Настя, – притворно застонал я. – Настя, ты жива?
– Ник! – закричала она, словно очнувшись. – Я здесь!
– Сейчас машина взорвется, – прохрипел я и закашлялся.
По моим губам текла кровь, лоб был рассечен ударом о боковую стойку, а вокруг правого глаза начал формироваться огромный синяк. Зрелище получилось что надо. Настя бросилась ко мне и, не прекращая рыдать, начала тянуть меня из салона изуродованной машины. Не знаю, как ей это удалось, но она вытащила мою мускулистую тушу сквозь боковое окно.
Мы лежали на холодной осенней земле в двадцати метрах от догорающего джипа и смотрели в затянутое черными тучами небо. Сквозь узкие просветы слабо пробивался свет полной луны, и я знал, что за липкой ватой облаков она корчит мне обидные рожи.
– Скажи мне, кто ты? Кто ты на самом деле? – неожиданно спросила Настя.
Я повернулся к ней и, ухмыльнувшись, передразнил в полутьме луну.
– Николай Обнев, – мягко произнес я и обнял девушку за плечи. – А почему ты спрашиваешь?
– Ник, я боюсь тебя! Иногда ты словно сбрасываешь маску! Ты меняешься и становишься совсем другим, страшным, чужим! – выпалила Настя и выскользнула из моих объятий.
– Было бы лучше, если бы бандиты сделали то, что хотели? – со злостью спросил я. – Мне нужно было убежать, оставить тебя?
– Нет! Ты меня не понял! – она виновато посмотрела на догорающий джип. – Когда вы дрались в парке, ты не был похож на человека!
– Человек я или нет – не важно, потому что люблю тебя! – прошептал я. – Живу лишь мыслями о тебе! Засыпая и просыпаясь, хочу видеть твои глаза, слышать твой голос, чувствовать прикосновения твоих рук…
Где-то рядом отчетливо завыли сирены приближающихся машин скорой помощи и полиции.
– Ник, пожалуйста, остановись! – тихо сказала Настя и взяла меня за руку. – Я могла бы играть с тобой, сделать вид, что ты мне симпатичен, заронить в твое сердце надежду, но… Я не хочу этого! Пойми и прости – я люблю другого!
Все! Опять холодный душ. Почти ледяной. Но я не сдамся! Люцифер не сдается так просто. В следующую секунду тот, кем я был, впервые за день потерял сознание на самом деле.
– Ба! Сколько лет, сколько зим! – поприветствовал меня Бог и, широко расставив руки, шагнул навстречу.
– Здравствуй, здравствуй! – приторно-сладко ответил я и сделал шаг вперед.
Приветствия сменились крепкими рукопожатиями, дружескими объятиями и покровительственными похлопываниями по плечам.
– Чем обязан столь неожиданному визиту? – с притворным интересом спросил Бог, сел за письменный стол и взял в руки вечное перо. – Может, лишний билетик в Большой предложишь? В последнее время ты туда зачастил, – он укоризненно покачал головой и погрозил пальцем. – Смотри, такие увлечения до добра не доводят!
– Не за добром к тебе пришел, – сдерживая эмоции, процедил я, – за помощью!
– Ты? За помощью ко мне? – Бог искренне рассмеялся и уронил на бумагу каплю чернил. – Я не помню, чтобы ты появлялся у меня с такой просьбой.
– Все когда-нибудь случается впервые, – философски заметил я и уселся в кресло для посетителей.
– Что я могу для тебя сделать? – поинтересовался господь и уткнулся в бумаги.
– Всего ничего, – ответил я и замолчал, дожидаясь, когда он закончит читать. – Душу хочу у тебя просить.
– Душу? – Бог снова рассмеялся. – Так купи сам! Или тебе денег одолжить?
– Я говорю абсолютно серьезно, – я протянул ему фото Анастасии.
– Хороша, чертовка! – мой собеседник кивнул на фотографию и откинулся на спинку кресла. – Для нее?
– Для себя! – с напускным спокойствием сказал я и бросил цветной прямоугольник на стол.
– Понимаю, понимаю! – Бог сочувственно покачал головой и скрестил руки на груди.
– Балерина? – он указал пальцем на фото, не разнимая рук. – Говорят, у них потрясающая растяжка!
– Да, танцует она профессионально, – ответил я, багровея.
– Неразделенная любовь – самое тяжкое испытание для смертного! – с пафосом изрек Бог и посмотрел на меня с искренним любопытством. – И для бессмертного – тоже!
– Так что насчет души? – вкрадчиво произнес я.
– Душа – не кусок цветного картона, ее так просто не подаришь, – Бог встал из-за стола и, взяв лейку, принялся поливать цветы. – Я, знаешь ли, стою перед моральной дилеммой, даже не знаю, как правильнее сформулировать…
– Говори, говори, не стесняйся, я и не такое от тебя слышал!
– Чтобы одарить тебя душой, кого-то нужно ее лишить. Логично? – он обернулся и вопросительно на меня посмотрел.
– Безусловно, – согласился я, – но все имеет свою цену.
– О цене ты к месту заговорил, – Бог подошел ко мне и опустил на плечо правую руку. – Наличие души предполагает смертность ее обладателя.
– Я согласен стать смертным!
– А зачем тебе, смертному, огромная коллекция чужих душ?
– Считай, что она твоя!
– Но без коллекции у тебя не будет всепоглощающей цели в жизни, зачем тебе сверхъестественные способности? – спросил Бог, хитро прищурившись.
– Забирай, искуситель!
– Отлично, вот и договорились! – подытожил всевышний и, потирая руки, решительно направился к рабочему месту.
Он взял со стола фотографию Насти, и изображение на ней поплыло. Через пару секунд вместо прекрасной блондинки с тонкими чертами лица на фото красовался ее же возлюбленный-неудачник.
– Ты хочешь стать этим ничтожеством? Он совершенно не в моем вкусе!
– Да! – коротко подтвердил я.
– Ты уверен? – уточнил Бог уже без иронии и подковырок.
– Да!
– Что ж, прощай, Люцифер, мне будет тебя не хватать! – заявил он с отеческой улыбкой на устах и протянул руку.
Крепкое рукопожатие – и белесый туман вокруг. Когда он рассеялся, я увидел выцветшие обои, облупленную штукатурку и протертый до дыр ковер, стыдливо прячущий свои изъеденные временем и молью края под старыми трухлявыми шкафами. Подойдя к древнему зеркальному трюмо, я обнаружил, что стал тем самым неудачником, который имел счастье влюбить в себя Анастасию. На всякий случай я порылся в тайниках моего темного естества, но не нашел ни самого естества, ни намеков на аккуратные залежи чужих душ. Тогда я попытался переместить в комнату содержание ближайшего модного бутика, но все попытки оказались тщетными. Проверять, смертен я или нет, не имело смысла, так как по всему выходило, что Бог выполнил свое обещание и сделал меня самым что ни на есть обычным человеком.
В прихожей раздался звонок, и я, путаясь в таких же старых, как и сама квартира, замках, открыл дверь. На пороге стояла Настя.
– Привет, – холодно сказала она и прошла мимо, проигнорировав мое желание осчастливить ее поцелуем.
– Здравствуй! – изумленно ответил я. – Что произошло?
– Нам нужно поговорить! – она села в кресло и отвела глаза.
– Давай поговорим, – проворчал я, предчувствуя недоброе.
– Мы знакомы с тобой уже два с половиной, почти три года, – запинаясь, начала она. – Бог – свидетель, все это время я была тебе верна, но… Все когда-нибудь заканчивается. Сегодня я осознала, что полюбила другого. Понимаешь, все эти годы я обманывала себя, я думала, что люблю тебя и смогу прожить с тобою жизнь…
– А что изменилось теперь? – скорее прошипел, чем прошептал я.
– В первую очередь – я сама, – она подарила мне грустный и одновременно ласковый взгляд. – С тобой было хорошо. Спасибо. Но свадьбы не будет. И я ухожу прямо сейчас, какое-то время мне будет необходимо находиться в больнице…
– И кто этот счастливчик? – спросил я, пытаясь заглушить поднимающуюся не иначе как из темных глубин моего прошлого истерику.
– Ты его не знаешь, он – студент ГИТИСа, будущий режиссер…
– Конечно, я понятия не имею, кто он, – пробормотал я, сдерживая нервный смех.
– Пойми и прости – я люблю другого. Прощай…
Она ушла, а я молча сидел на полу и пытался постичь душонку, которую только что обрел. Что ж, за любовь рано или поздно приходится платить. Не спокойствием собственной души, так бессмертием.
Я поднял глаза и увидел плакат, висящий под матовым с трещиной светильником. На нем поющий Элвис медленно превращался в Бога. От его лучезарной улыбки веяло привычной иронией и сарказмом.
Идеальные носители
Звездолет, всхрапывая и тряся соплами, пятился от гончих. Глаза его выкатились и покраснели, невесомое тело стало фиолетово-черным, а из пасти-воронки доносились шипение и фырканье. Он судорожно, рывками втягивал воздух и выпускал его в чистое голубое небо компактными оранжевыми сгустками.
– И почему их назвали звездолетами? – Панин задумчиво пожевал нижнюю губу и сплюнул. – «Ирис» мне нравится гораздо больше.
– Ты не видел, каков он в свободном полете, – прошептал я и, прицелившись, нажал на курок.
Раздались четыре приглушенных хлопка, и полупрозрачные гончие, названные так за характерные поджарые силуэты, как продырявленные воздушные шарики, один за другим начали падать на землю. Воздух тугими струями бил из пулевых отверстий, и легкие, почти невесомые тельца кружились в беспорядочном сюрреалистическом танце. Звездолет на мгновение замер, будто не понимая, что произошло с его преследователями, затем развернулся и медленно полетел прочь. Он напоминал движущуюся по воздуху половинку мыльного пузыря, которая переливалась всеми цветами радуги и медленно пульсировала, выстреливая позади себя разноцветные воздушные брызги. Ирис парил легко и бесшумно, казалось, что это призрачное нереальное существо, мираж, неведомо как появившийся на фоне голубого до одури неба. Прищурившись, я с удовольствием любовался чудным творением природы, ритмично взблескивающим в рассеянном предзакатном свете, и уже в который раз восторженно им восхищался.
– Это достойно кисти Дали, – сказал Панин и достал камеру.
– Вот потому их и назвали звездолетами, – я отер пот со лба, и, не в силах оторвать взгляд от завораживающей картины, опустил винтовку. – Они величественны и прекрасны, как корабли в открытом космосе. А ты снимай, снимай, может, еще и запись продадим.
– Я записываю для своего архива, зачем продавать? – Панин присел на корточки, выбирая более подходящий ракурс. – Такие файлы на самом затрапезном сервисе найти можно.
– Можно, конечно, – устало ответил я, – вот только этот ирис – последний.
– Первый или последний – какая разница, – Панин продолжал снимать, фиксируя все новые и новые цветовые комбинации, окрашивающие прозрачную кожу нежного создания. – Все одно: пульсар уже близко, и жизнь на планете скоро погибнет.
– Да, раньше местное солнце было смертоносным, без защитных очков вмиг сетчатку сжигало, а сейчас любуйся светилом, пожалуйста, – я достал из сумки военный Buttonholes, обычно именуемый Батоном, и приставил окуляр к правому глазу. – Одним словом, курорт, а не планета.
Опрокинутая линза неба над головой начала темнеть, оранжевый диск Карлова Сердца тускнел и уступал горизонт своему лиловому собрату, заливающему все вокруг длинными расплывчатыми тенями. В необычном многоцветье заката ирисы особенно красивы. Они напоминают яркие живые капли радуги на фоне тускнеющей небесной сини.
Природа распорядилась неправедно, подумал я. Дала человеку возможность уничтожать красивейшие создания ради нелепой прихоти – обладания маленьким шариком, таящимся в глубине нежного тельца. И я человек, и мне нужны деньги, которые станут средством для прожигания жизни. Быть может, я проживу ее ярко. Так же ярко и красочно, как переливается на солнце живой звездолет. Я грязно ругнулся и выстрелил. Батон дернулся, выплевывая из утолщения на конце ствола маленький цилиндр. На высоте в десять метров он разделился на четыре части, которые разошлись в стороны и натянули тонкую как паутина сеть. Она сверкнула в солнечном свете, и через секунду кевларовые нити плотно окутали ириса. Отчаянно фыркая и шипя, он начал медленно заваливаться вниз.
– Все! – с облегчением выдохнул Панин. – Два миллиона у нас в кармане.
– Доставай контейнер, – желчно пробурчал я и поспешил к месту падения плененного летуна.
На земле шевелился окутанный тонкими нитями звездолет. Тело его тяжело раздувалось и напоминало медленно опадающий парашют. Лишенное яркого света, оно утратило свое былое многоцветье и стало пепельно-серым. Я прикоснулся к темной, как будто лакированной поверхности и, ощутив, как вздрогнуло животное, резко отдернул руку.
– Смотри, – я указал Панину в глубину живой колышущейся массы. – Там находится жемчужина окенит. Из-за нее их всех и уничтожили.
– Да видел я эти жемчужины! – Панин скривился и почесал затылок. – Чего ради люди отдают за них целые состояния? Красивы они, спору нет, меняют цвет постоянно, в тысячи раз тверже алмаза. Но платить за них миллионы кредиток? Нет уж, увольте!
– Не романтик ты, Панин! – я горько усмехнулся и открыл контейнер. – Поднимай аккуратно и старайся не повредить, нам его живым довезти надо, а то наш ненормальный Таками денежки не выплатит. Скажет, что за нарушение контракта.
Мы осторожно положили шипящее и трепещущее создание в биоконтейнер и защелкнули герметизирующие замки. К планетолету шагали молча. Я шел, тщательно глядя себе под ноги и стараясь не наступить в одну из черных дыр, которые изрешетили всю почву. Они были небольшие, в тридцать сантиметров диаметром, и представляли собой выходы на поверхность многочисленных нор шишигов – единственных наземных, или, точнее, подземных жителей этого мира. Шишиги были существами безобидными, эдакие прозрачные шарики—мусорщики на дне воздушного океана планеты Souffle. Когда-то я читал интересную теорию о том, что шишиги – это личинки звездолетов. Чушь, конечно, как и девяносто девять процентов всего написанного о планете. Вообще, Souffle лежит слишком далеко от торговых путей и новых колоний, сюда летают лишь ученые да браконьеры, но, несмотря на разные цели, их всегда объединяет одно: и первые, и вторые увозят на память маленькие жемчужины окенит, добытые из тел ирисов. Я и сам – браконьер, и за свою жизнь убил тысячи радужных созданий, а сегодня, выполняя заказ безумного профессора-толстосума, поймал последнее из них.
– Сергей, – Панин нарушил молчание лишь в кабине планетолета, – ты миллион на что потратишь?
– Не знаю, – я включил автопилот и, расслабившись, откинулся на спинку кресла, – потом буду думать…
За окнами обзорных экранов в туманной дымке воздушного планктона тонула бескрайняя равнина, заросшая редкими кустиками фиолетового мха. Сверху она напоминала огромный аквариум, в котором снует разная живность, подчиняющаяся только ей ведомым законам движения.
– Странно, – сказал Панин, выйдя из сети, – еще десять лет назад окенит стоил тысячи, затем его цена выросла до сотен тысяч, а сейчас достигла миллиона. Что будет, когда люди узнают о полном уничтожении звездолетов на Souffle?
– Окенит подорожает еще на порядок…
– Может, придержим нашего? – предложил Панин. – Продадим позже в несколько раз дороже…
– В этой вселенной нет ничего дороже собственной жизни, друг мой, и я не хочу ее лишиться, нарушив контракт с Таками…
– Расскажи, как ты стал браконьером? – тихо спросил Панин.
Я поморщился. Мой напарник нарушил табу, затронул закрытую для меня тему, задал вопрос, на который я не люблю отвечать. А впрочем, какая теперь разница, я ухожу на покой.
– Я участвовал в экспедиции, открывшей планету Ирисов. Мы назвали ее Souffle – воздушный пирог, потому что жизнь здесь сосредоточена в атмосфере, и все животные летают. Все, за исключением шишигов – немного сплющенных с боков прозрачных шариков, которые вечно ждут чего-то у входов в свои норы. Когда мы их пугали, они с грозным трескучим шипением прятались под землю. Так их и назвали шишигами. А затем появились Ирисы. Мы были вольными поисковиками, и никто не стремился соблюсти закон. Сначала ирисов уничтожали ради забавы. Всем нравилось, как переливающиеся полушария лопаются, пронзенные пулей, и воздух окрашивается разноцветными всполохами. Мы называли это салют. А потом кто-то увидел в нежных желеобразных останках сверкающий радугой шарик. Созвучно с атмосферой планеты, которая вечным кипением жизни похожа на океан, жемчужину назвали окенитом. Она была очень красива и напоминала живой звездолет – так же сияла всеми цветами радуги, светясь в темноте. Вскоре истребление ирисов приобрело угрожающие масштабы. Мы сожгли все запасы планетарного топлива, выслеживая и расстреливая радужные стаи. А затем покинули планету, не подав заявку на ее открытие. Жемчужины мы продали оптом одному ушлому торговцу сувенирами. Впоследствии он заработал на нас миллионы. Моя же доля составила пять или шесть тысяч. По кредитке за жемчужину. А через год цены на них поползли вверх. Началось повальное увлечение окенитами, появилось множество коллекционеров и ценителей, вышли в свет специальные издания и альманахи, образовались различные общества и клубы. Возникла банальная мода, которая иногда бывает страшнее, чем заурядное сумасшествие. Каждый желающий шагать в ногу со временем толстосум считал своим долгом приобрести сверкающий шарик и водрузить его на стол или повесить на шею любимой женщины в виде кулона. Так как жемчужин было мало, всего около ста тысяч, а желающих их купить – миллиарды, цены на окенит достигли заоблачных высот.
Я сделал паузу, переводя дыхание, и продолжил.
– Я возвращался на Souffle четыре раза. С каждым следующим прилетом выслеживать ирисов становилось все труднее. Когда ко мне обратился сумасшедший японец, жемчужина стоила миллион. Он предложил два. Дальше ты знаешь, – я с усмешкой посмотрел в глаза Панину. – Ты стал моим напарником, и вот мы здесь: отрабатываем гонорар.
– Так вот почему нам пришлось искать этого чертова ириса почти три месяца! – Панин с досадой стукнул кулаком о подлокотник кресла. – Все, больше никаких полетов и авантюр, домой – к жене и детям под теплое электрическое одеяло.
Я равнодушно пожал плечами и уставился на мигающий разноцветными огоньками пульт. Наступила гнетущая тишина, нарушаемая лишь редкими тяжелыми всхлипами перегруженных двигателей. До прибытия на личную прогулочную яхту господина Таками оставалось минут двадцать. Через некоторое время я задремал, и мне приснился дом на берегу Средиземного моря. Дом, который я скоро куплю. С юга дул холодный ветер и вместо водяных брызг нес тучи мелкого, всюду проникающего песка из Сахары. Я стоял на веранде и, дыша полной грудью, ловил лицом острые секущие струи, наслаждаясь пребыванием на Матушке-Земле. Огромные волны хищными языками лизали кромку прибоя, окрашивались в желто-бурый цвет и с грохотом обрушивались на берег, поднимая мириады тонн водяной пыли. Я поежился, плотнее запахнул махровый халат и вернулся в гостиную. В центре над журнальным столиком висел мертвый, разорванный в лохмотья серый ирис. А на прозрачном стекле лежал радужный окенит. Я схватил жемчужину и толкнул разлагающуюся плоть к окну. Но она не двинулась с места, в руках у меня осталась серая слизь, которая начала впитываться в кожу, разъедать ее, и уже через минуту руки стали полупрозрачными и приобрели характерный пепельно-серый оттенок… Я закричал, и на меня навалилась пресная реальность, избавляя от привычных кошмаров сна.
