Андрей Белый
Московский чудак. Москва под ударом
17
Фраком вильнув и схватясь за звонок, Млодзиевский закрыл заседанье.
Пошло беснование, гавк голосов, щелк ладоней, протоп каблуков, разрыв глаз; все – вскочили: букет (просто куст) – красный, пряный гвоздичник, – тащили к столу два студента; из красных гвоздик он привстал и раскланялся: в лёты фуражек, прицеленных в нос и в очки; кто-то лез его лапить; кто-то уже обслюнявил.
Стоял – краснорылый, испуганный: схватят, подкидывать будут, уронят; и руку сломают.
Бежал с Млодзиевским.
Какой-то желвастый профессор дорогу ему пересек, взликовав юбилеем; какая-то плотная и сладкоротая дама, участница всех юбилеев, вполне прощелилась сквозь фраки – себя приобщить очень явным желаньем елеепомазаться им; он конфузливо прикосновеньем руки – освятил. Потащили обратно: раскланяться.
Полная там, желтожирая дама, начальница частной гимназии, тщетно душася жирами, кричала «гип-гип»; и махала платочком; уже наблюдалося в задних рядах разжидненье людское; в передних же – гуща; здесь сдвинулись стулья: трещали и лопались; сивый студент через спинки из задних рядов махал в гущу, под кафедру, громко приветствуя:
– Каппа-Коробкин!
Двубакий старик, ухвативши за фалду, его усадил, чтоб обнять; с ним запел:
– Гаудеамус!
Откуда-то встал еретический вопль (отдавили мозоль); кто-то плакался с хоров:
– Вы жертвою пали!
Совались в углу прокламации.
Передавали Ивана Иваныча, взявши под локоть: Оклочьев – Шахлушину; этот последний – Оршарьеву, Ще́рьченко, Орбко, мадам Копросюнэ; из кучи, в которой давился он, крикнули:
– Гип-гип, – ура!
Невдоглядь подпустили студентов; и те – на шарап! Со всех ног полетели, как будто с дрекольем.
Его окружили, притиснулись; он, непокорный, зажал кулаки посредине кольца его больно давивших людей; деры рук, перетоп каблуков: уйти – некуда (приват-доценты – бежали!); испугом сотрясся.
Подкидывать будут.
Схватили за правую ногу; но он – откаблучился; кто-то – неплошь; ухватился – за левую; больно о дверь егарнули; тащили по лестнице, вниз – на руках, перебрасывая в руки с рук: с непочетом; он, дико вращая глазами, с промятой манишкой, мотаясь вихрами, с усилием выпростал ногу (за левую крепко держали); и ей опираясь в ступени, – преглупо скакал: на одной ноге – вниз, отбиваясь другою (носком и коленом).
Скакание «Каппы-Коробкина» в сопровождении больно его наделявших пинками и даже щипками, оравших и вспотевших людей походило на бред в стиле Брегеля, нарисовавший скорей бичевание, чем прославленье в мистерии «С трасти Коробкина»; припоминалось с такой неуместной подробностью, как он был бит надзирателем: в ухо и в рыло; хотелось расплакаться.
………………….…
В белой прилестничной, под эпистилем колонным, был крупный давеж, ералаш голосов; защемили мадам де Моргасько; вдруг – сверху, на лестнице – куча; под нею, над нею, ее обгоняя, неслись, перепрыгивали через ступеньки; вдруг кто-то стрельнул сверху вниз; приподпрыгнул, пере́приподпрыгнул, стуча –
– при-под-пры́г-пере, по́д-при-под-пры́г-пере, при́-пере, при́-пере-
– пре́
– каб
– луками!
И – спрыгнул.
Все рты разодрали:
– Несут!
И хотелось увидеть, как мимо протащат; и… и..; где, где, где?
– Не толкайтесь, коллега!
– И я хочу видеть!..
– Позвольте же!
– Где?
Гагага́гага, га́гага, га!
– Что?
– Как?
– Где?
Протащили!
Никто не увидел: тащившие спинами загородили; увидели лишь, – среди тел кто-то взъерзнул; и – пал; болтыхнулся каблук; голенище нечищенное с неприятно засученной черной штаниной торчало из спин – не лицо юбиляра!
Так тащат ересеучителя: свергнуть со скал.
………………….
Опускалися вниз, расходясь: Айвазу́лина, Ба́бзе, Ветма́шко, Глисти́рченко-Тырчин, Ика́вшев, Капустин-Копа́нчик, Нахрай-Харкале́в, Ослаба́бнев, Оля́быш, Оле́ссерер, Пла́рченко, Плаче́й-Пепе́рчик, Шлюпу́й, Убавля́гин, Уппло́, Фердерпе́рцер; доцент Лентельпе́ль, Эраст Карлыч, с профессором Узвисом уговорились: катнуть в летний сад.
Уже белым деньком дошутили они юбилей.
………………….
Бирюзовились воздухи; ласточка забелогрудилась, взвизгнула, взвесяся в воздухе; крылышками поморгала на месте, – под белой абакой столба тупо тукнулась носиком в мушку; и – визглыми вертами дико расстригла бирюзенький мир; и за нею другая пошла; там – мельканье, визжанье; и – лопнул стеклянный колпак небосвода разблесканным залпом лучей; и полезло надутое солнце: кричащими жарами; день утомительно вспыхивал: пламенем!
Улица бросилась в выжелтень пламени.
Глава вторая
Негодяй
1
Переулочек жаром горел; вонький дворик подпахивал краской: маляр облиловил фасад; затрухлели, лущась, щербневатые почвы, желтевшие дикою редькой; Дряхлена Ягинична вешала рвани и драни; в заборный пролом, над которым зацвикала птичка, открылись вторые дворы – с провисением стен, с перекри́вами крыш, с дымоходами, с ямой; свинья, задрав визглое рыло, там чвакала в млякоти; прела конюшня под ласткой, откуда торчали по-прежнему: кузов рыдвана, пролетка с протертым крылом, сани, ящик кареты; висели – постромки, прови́ток кнута, перетертая в деле шлея.
Все – по-прежнему.
Спрашивали:
– Где же чертова курица?
Грибиков больше не тыкался старым евнушьим лицом с протабаченной истиной; может быть, – всюду он выступил: летнее время; и всюду росли теперь грибики; даже – на пнях: род поганок.
Не сядешь на пень.
Паутина рвалась, на которой висел годов двести из сплетен – лихих, переулочных, цапких, московских, – кощеем: над жужелем мух, – тех, которых посасывал; охая, слег, неполезных грибочков откушавши; и – шебуршал с простыней под лоскутным своим одеяльцем безруким таким червяком, искривленным и перекоряченным: в свойствах тряпьевых.
Стал бабою.
Сети рвались.
И все, скрытое имя, являлось наружу: гаганило; гики пошли по московским трактирам; галданы – по чайным; уже салотопный завод бастовал; волновались у Цинделя; на мыловаренном переставали работать; выскакивали в переулок; устраивали под заборами – сбродни и сходни.
В портках айдаком оттопатывал кто-то под вечер:
Летят ягоды, лимоны —
Поднимают Харитоны.
Какой-то дворыш из Китайского дома, куда собирались по мненью Парфеткина только уроды природы, – дворыш, проглаголив три дня, предвещал – глады, моры и трусы; по небу летала звезда; объяснили: с метеорологической станции шарик – с привязанным факелом; мальчик родился с главой петуха: кукаре́кнул и умер; а трупик не похоронили, но в банку со спиртом закупорили, – показать: вот какие младенцы пойдут.
Меньшевик Клевезаль перестал появляться.
Зато Николай Николаевич Киерко, верткий и легкий, порхал в переулках; «пох-пох» – отлетала дымочками через плечо его за́ спину трубочка: в нос и в глаза за ним шедшим; казалось, что палочка Киерки, – жезлик Гермесов, – крылятами бьется, неся в легком верте танцующем: и́з дому – вдоль по районам Плющихи, Пречистенки, Дорогомилова, Пресни.
Казалось, что Киерко – серенький ви́хорек.
На Телепухинский двор приходил очень дельный портной, Вишняков, – горбозадый, тщедушный уродец; прию́ркивал задницей; был – цветолюб, детовод, обнаруживая щебечи: девченят и мальчат; все-то е́рзает задницей с ними, поднявши шпинечек бородки; визгун добродушный, – на цветики щурится:
– Эй, егоза, посмотри-ка, – и лик изможденный болезненный, – призрачным, светоприимчивым станет.
– Какой дворик вонький, а – фролки цветут.
Вокруг – цвикают пташки.
Когда задирали его, становился весьма щепетильным; дул губы колечком; и щеки подса́сывал; точно гусак, щипаком наступал он; и, вытянув шею, словами ущипывал: очень занятно и очень разумно; совсем ничего, что по звуку весьма неприятно дрезжал.
Он ходил к Тимофею – в конюшню.
Под фырки и чавк лошадей заводил разговоры о том, что спасать себя надо от жизни зловредной:
– Спасайся, – спасая.
Поднявши оглобли, внимал Тимофей; и – дыр-ды́р – шарабан он выкатывал с полу бревенчатого в раската́й предконюшенной пыли: отмыть колесо от присохи:
– Так точно.
– Отсюда – что следует? – чтеческим голосом воздух разделывал. Точно дрезжал Псалтирем Вишняков: лик, похожий на «ижицу с ухами», – у хами дергался.
– Черт его знает!
– Спасая, – спасайся! – бывало, уставится носом, как мышечкой, он.
– Образовывать можно, к примеру, – отряды для этого: армией двинемся.
И доставал табаковку; ущипывал крепкий табак; наставлялся лицом (приходилось лицо по живот) в Тимофеев живот; ему женщина в белой рубахе, но с красно-кумачным оплечьем, бывало, внимает:
– О, Господи!
А Тимофей приподымет оглоблю и катит в конюшню – дыр-дыр – шарабан; там – подскоки подкованных ног и помахи хвостов (оттого, что летают кусливые длинные мухи, паутки); и – ластка под небо испуганно дернет.
Портной завелся на дворе оттого, что он хаживал к Яше: он снюхался, видно, с княжною в штанах.
………………….
В эти дни задувал тепелок.
И над крышами дергались змеи; от дворика ви́хорек пыли вывинчивал, чтобы свинтиться с пылями, которые вздул Гнилозубов Второй, потому что район переулочный – ви́хорел; то есть: квартиры подпы́ливали; заходивши винтами, заползав ужами, – они выволакивались из окошек на улицу; столб пылевой над Москвою бросался под небо, став хмурью и гарью; за тридцать пять верст извещались окрестности: вихрище – близится.
Вот отчего порвалась паутина, а Грибиков – слег.
2
Накануне еще неполезных вкушений своих он пытался просунуться в спор: под окошко; стояли там – Клоповиченко, печник и рылястъый мужик; топорищем с размаху прикря́хтывал он по тесине; печник лякал пальцами глину.
И – слышалось:
– Долго ли будем хворать – от свово от хвоста?
Это выслушав, Грибиков – дергом: за форточку:
– Ладно, – ужо тебе будет, – сказал он себе.
И подвыставил ухо; к нему приложился, чтобы голос услышать.
– Полено к полену…
Рылястый мужик положил свой тяпок топором на тесину.
– И будет…
Нос выставил Грибиков:
– Кто бы?..
– Костер тебе!..
Старою шамою он – к мужичку: сверху вниз:
– Ты что знаешь?
Поскрёб безволосье куриною лапой:
– Я?
– Ты!..
– Я… которое – знаю, которое – нет…
Кекал Грибиков:
– Вот и не знаешь.
И сфукнул в кулак.
– Я то знаю, что ва́лятся, точно в помойную яму, в нас всякие дряни…
Шипну́л, как на печке кусочек коровьего масла:
– В большую, брат, яму, – побольше и хламу…
Ответил плёвом.
………………….
Подпахивал ямник, к которому шла в подчепёчнике старая: с грязным ведром; раздавалось:
– Буржуй шеголял лошадьми!..
– В щеку бил!
– Чертопханил.
– Кокошил…
– Куражился.
Грибиков лез из окошка глистой.
Агитировал Клоповиченко:
– Когда забастовка, то липнет буржуй с поцелуями; ты его в губы, он – щеку, не губы, подставит.
Не выдержал Грибиков:
– Умокичение!
Гадил глазами.
Печник остроумничал и лякал пальцами с мокрою глиной:
– Буржуй из яйца, из печёного, высидит цыпу: зажарит – да сам же и слопает.
Грибиков – дернулся:
– Мир сотворили, да вас не спросили.
Отплюнулись; и – продолжали свое; меж собой.
– Цыпу лопаешь?
– Хворостом брюхо напхай, – такой урч!
– Едим с урчами!
Грибиков сверху рукой гребанул;
– Оттого ты урчишь, что горшок каши слопал, – роташку поджал: стал роташка полоской.
Не слушали.
– Евдак восстанешь.
– Давайте же вместе урчать: урч подымем такой, от которого город провалится.
Грибиков трясся костлявым составом, свой палец в них тыкая:
– Можно сказать, – он шипел, как вода, пролитая на печь, – из болота вольно орать черту.
– Сам черт!
– Против явности спорите.
– Сам против явности сел: с сундучищами.
Грибиков тут поперхнулся простуженным кашлем, схватясь за грудашку; и – сплюнул.
– Не плюйся!
– Ты что?
– А ты что?
– Я-то – то… Ты-то – что?
– Ты не чтокай!
– Шаров на меня не выкатывай.
Сверху грозил им рукою:
– Трень-брень, – малодошлый работник, а – тоже вот…
Чуть он не выскочил из-за окошка:
– С подшипником сделал – что?.. А?
Ему – взлаем:
– Рабочий закон защищаю от хапов.
– Правое не имеешь!
– Сын курицын: шкуру содрать!
– С самого-то уж содрана: ходишь без шкуры.
Два пальца поставил:
– Моя шкура, – пальцы согнул, – хоть не черного соболя.
Третий свой палец просунул меж ними:
– А все же, – своя она.
Кукиш показывал:
– На!
И захлопнул окошко.
Ушел к Телефонову: вместе ходили куда-то.
………………….
Наутро шпичок появился; в Бутырках уселся Анкашин Иван; Николай Николаевич Киерко лихо обмолвился – в жужелжень муший.
– Павко[33] – давит мух.
И понесся летком в тепелке налетевшем, рванувши белье на веревках; столб пыли – за ним; был – во всюдах: Парфен Переулкин, Ивавина, Пэс, Твердисвечкин, Сергей Свистолазов, Денис Котлубанин, – с ним вместе. Затылки чесали на дворике:
– Явный донос!
– Кто бы мог?
– Не Попакин ли?
– Он – и не нашинский; он – и не вашинский.
– Пашинский он: Пашин-прачкин.
– Его бы и сфукнуть.
А Грибиков кушал грибочки; и – охал, должно быть, от боли: на дворик – не шел; занавесил окошко; стал – шамой; стал – бабой.
Рвалась паутина над злой моркото́й переулочной.
3
Фольговый Тихон Задонский – отблещивал: венчиком; Грибиков зло одеяло откинул:
– Мой чашки!
– Поставь самовар!
Переклейные стены отвесили задрани.
– Не шабалдашничай!
– Гнид не дави.
Потащился по комнате чертовой курицей – в тени: изъянить лицом; сел – на ко́ванец, в угол: выглядывать в кухоньку, взором следя, чтоб хозяйство держалось в исправности карликом Яшей, который треньбренькал лоханями грязными, или, раструживая свою руку, приклепистый гвоздь забивал, или громко лучиной дрезжал, или, в угол забившись, в дыре носовой ковырялся спринцовкою.
Дни-денски слышалось:
– Живо!
– Не спи!
– Не скули!
– Не вихляйся!
Висел над ним Грибиков, дергаясь грызиной:
– Черта пусти себе в дом, – так не вышибешь лбом.
И куриною лапою скреб безволосье, роташку поджавши: в подштанниках серых.
– Живешь – ша́ром-да́ром.
Попреком укалывал.
– Деньги – плачу.
– А чьи деньги?
– Не ваши!
На это – не знал, чем ответить (действительно, – карлик исправно платил); и, схватись за спадавший подштанник, некстати язвил он:
– На шее-то – жабры.
Не жабры, а – железы шейные: вспухли!
– Вздул жабры!
Как будто со зла это карлик вздул жабры: болезнь раздувала.
– Ты чашку, смотри, не разбей: я целкач заплатил.
– Разобью, – заплачу.
– Какой ферт: деньги счетом, не чохом даются.
Таскался за карликом.
– Я – не чихаю…
– Еще бы чихал: небось – нечем чихать… Возьми швабру…
А то, отозвав к подоконнику, где в паутине повесился жирный паук, заставлял с ним играть в свои козыри, чтобы обыгрывать; если увидит мастичную карту у карлика, то – гонит в кухню; а сам принимается в тенях изъянить лицом, фукать в руки, на палец смотреть, его нюхать.
Честит Вишнякова:
– Чего финтифантит!
– Зафокусил!
– С чертом дерется за грешников!..
– Тьфу.
– Вот как черти его, щелкопе́ренку этого, проволокут кочергами…
– Лоскутник!
Раз карлик обиделся:
– Что вам такого лоскутник наделал? Он мухи не тронет.
– Чаи мои пьет!
– Вы же сами поите его.
За глаза – то и се; а завидит под окнами юрк Вишнякова, – так:
– Ставь самовар.
– За баранками сбегай-ка!
Сообразивши все это, потрогает пальцем подпёк бородавки, на палец посмотрит, понюхает палец; и – лезет в постель: шебуршать с простыней.
4
К Вишнякову нельзя подойти со словесными едами: шею протянет; и – бросится, точно гусак, – под животики – ижицей, ликом своим – продрезжать вразумительно; и – оставалось: подслушивать около двери, – о чем бишь.
О жизни полезной.
Притом: видно сразу, что – швец очень дельный; словами строчит, точно шапкой двоих накрывает; за словом не лезет: словами, как спичкою, – шаркает, чиркает.
Свет высекается!
Этот тщедушный уродец, бывало, появится, юркая вздергом горба; и – картузик долой; кресты – в угол: Задонскому; прыгает глазками:
– Силе Мосеичу, яко достойному…
Два свои пальца – в кармашечек: за табаковкою:
– Честь и хваление.
Нюхает, сделавшись морщиком:
– Пчх!
– Будьте здоровы.
– Спасибо!
И нос очищает платком своим красным; а «ижицу» – прямо в живот: с табаковкой:
– Чихните-с!
Прочоха – дождется: с прочохом – поздравит.
Потом уж затворятся.
Грибиков – к двери:
– Не пейте, – чтеческим голосом громко дрезжит Вишняков.
– Этим чертовым зельем спалите утробу.
На блюдечко дуются губы, означив над скулами всосы.
– Бог шлет вам деньжат, – ерзнет задом, – черт – дырку.
И чешет по воздуху чтеческим голосом:
– В чертову дырку деньжата профукнете.
Будто читает Псалтирь.
И – просунется Грибиков:
– Верно!
На карлу рукой гребанет:
– Ты-то!
Жалится едко на карлика:
– Якает целыми днями про нос.
И – под двери.
Портной заюрзи́кает задом; глазами добреет:
– Про нос вы оставьте, пожалуйста: зря… Оно – верно: со свищиком ходите.
Дует на блюдце:
– Кого черт рогами под бок, – чашку донышком вверх, – не пырял? И на блюдце поставит.
– А нос, – ну, конечно: пером его тронешь, – щекотно; а вы, можно прямо заметить, бабацали носом по жизни; и вы же остались без носа…
Юродит словами с болезненным, строгим лицом:
– А вы так не горюйте: кто – ходит без носа, кому – послан горбик. Задумается:
– Еще хуже пред райскою дверью при носе остаться!
Моргнет:
– Коль душа уцелела, так нос еще вырастет, может, с аршин у нее: во какой!
Он покажет рукой.
– Вы без носа, а «он» – без души.
– Это кто же за «он»? – беспокоится Грибиков.
– «Он» потащил вас на дело – срамное, кровавое: руки в крови у «него»; вы ж болезнью своей мыли кровь… Даже, можно заметить, – душа у вас есть… Кто же с прибылью?
Дернет рукою шпинечек бородки:
– Я так полагаю, что – вы!
– Не пойму я, – о чем они это, – понюхает Грибиков.
Пахнет придухою, кашей, портным.
– Что ж, – без носа… Носами не всем щеголять, – неприятно и сухо дрезжит Вишняков, – щегольство одолело; а вошка, – рвет рот свой до правого уха, – заела!
Не выдержит Грибиков: сунется:
– Ты – поучись у него: это – правильно.
Схватится он за подштанники:
– Вошка – заела: за-ее-ла!
Грозит двумя пальцами.
5
Веяло летними цве́тнями: дул тепелок; блекотала листва; завихорились пыли и прахи; подбросились ветки, подбросились листья; над ними вдали – солносядь: накитаяло небо: кенаровым цветом и тихостью синей; означились грусти; пробрызгались травы слезистым бериллом; жара оседала мутнеющим сгаром; пожухли окрестности: стены и крыши.
В открытом окошечке из самоварной трубы вылетали в нахмур красноглазые искры.
Окно распахнулося; в вечер уставились две головы; одна – черной наклейкой дыры носовой, а другая – шпинечком бородки; она показала до правого уха разорванный рот; и – дрезжала под облако:
Ты – у дьявола во власти!
Ты – погиб во цвете лет:
Человеческие страсти —
Бесполезный пустоцвет.
Карлик «Яша» подтягивал:
Если так, смири волненья:
Сердца пыл и сердца глод…
Зрей, как для употребленья,
В огороде корнеплод.
Голосами слилися: под облаком:
Будь зерном цветов нежнейших.
Жив – землей, росой – омьгг:
От твоих плодов дальнейших
Будет с пользой кто-то сыт.
………………….
– Негодяи!
– Поют…
Этот Яшка, – со сватом…
К княжне, стал быть, сватают?
– Тоже, – нашла…
– Женишишечка!
………………….
Всем оказывая помощь,
Удаляйся ты от зла, —
Поливаемая овощь
Для небесного стола.
Как иной какой кузнечик,
С пользой сев на огурец, —
Будешь милый человечек:
Не какой-нибудь шельмец.
И окошко захлопнулось: ме́дистым вечером; звездочка, ясочка, теплилась, точно в зыбели младенец; подпахивал ямник.
………………….
Когда уже смерилось, из желтого домика вышел портной Вишняков; – и пополз в переулок; казалось, – ползет по земле; а живот провисал между ног; и под небо взлетела ужасная задница.
Голову гордо закинув, пошел вдоль заборов.
Увидевши это явленье природы-насмешницы, можно бы было, пожалуй, упасть на карачки с тоски за судьбу человека; но, поговорив с получасик с «явленьем» – отнюдь не кунсткамеры, – и веселей, и бодрее глядели на жизнь, потому что с достоинством, с грацией даже портной Вишняков через жизнь проносил подпрыг зада.
Сперва – ужасались.
Потом – удивлялись.
………………….
Уже лиловатого вечера грусть означалась над крышами зеленорогой луной – со звездой впереди, с ослепительным, с белым Юпитером; дом черноокими окнами молча вгляделся во все, заливаясь слезами оконного отблеска; загрозарело: деревья, дичая нашёптом, бессмыслились; пагубородное что-то закрыло луну черно-желто-зеленою лапою; вспыхом шатнуло деревья; и тьма зашаталася; падая, выбросились за фасадом фасад, треснув черными окнами, черным подъездом, подъездным уродом, с пропученным зонтиком. И поднеслась на мгновение белая плоскость стены с четко черченным черным изломом под небо взлетевшего зада: судьба человека, которого мучила жизнь.
Так и «Я»: выпирается по́д небо; по́д небом каменный ком, завалившись, ему угрожает упадом.
………………….
Надвинулась туча; под ней все смирнело; казалося, что красножалая молнья прожалит —
– вот, вот —
– все, все —
– все —…
И раздастся громовое:
– «Тар-
– тар-
– ррыыы!»
