Андрей Белый
Московский чудак. Москва под ударом
23
Плевком, стертым прохожими, пал из подъезда и быстро пустился бежать, волоча свою шубу в прохожих; да – подтепель; да, косохлесты дождя: полуталый ледок, слюнотеки – какая-то каша, какая-то няша; размокропогодилось и распространилось лужами, заволдырились пузырики; да, – пережуй снегов.
Дроботала пролетка.
– Тара́рое… ро́е-ро́е… стара́рое-ста́рое… Та́р-тартар!
Тартары!
………………….
– Как-с?
– Что-с?
Да, да – в подсознаньи стояло: еще накануне тот сон, будто Грибиков фукнул из форточки, – пырснули прахом года многолобых усилий; и вот через день – в этой форточке встал: фон Мандро…
И сейчас же ответил себе он, что – дичь: поглядел чернобакий какой-нибудь; ведь не один фон Мандро носил баки; окошко захлопнулось; был – листочес, сукодрал, древоломные скрипы.
Тогда начинался холодный обвой городов.
………………….
Вот и площадь: лавчонки, кирпичный чай в плитках, и – вывеска «Белоцерковский-Гусятинский – Овощи».
Моську едва не зашиб; тут какая-то дама обиделась:
– Экий нахал: куда прете?
Хотя и надел он кота, над собой подшутивши, – какие там шутки; и шел с разгромленьем во взгляде, с разгрязом в сознаньи средь течи людской, многорылой, ошибшись одним переулком и думая, что – Табачихинский (шел Гнилозубовым); дом шоколадный, лицованный плитами, с глянцем, с подъездом из тесаных серых камней и с абаками желтых колонн; да и – дворик квадратный; квадратные стены; квадратны пространства сознанья; как их осознать? Ведь сознание – круг; квадратура – поверхность фигуры, в квадрат обращенной; задача, увы! – нерешенная; да-с: осознать обстоянье – решить нерешенное; и – в квадратурах запутался; не осознал обстоянья.
– Кого вам?
И дворник с метлой – перед ним; не на тот двор попал, хотя то же проделал он: по переулочку счетом пятьсот сорок девять шагов; лишь одно – в переулок не тот он свернул; тут – чужое; у тумб разыгрались мальчишки; потаск между ними веселый пошел; ворошился людьми переулок; дождило пустым пустоплюем кропившего желоба; клок из тумана висел в нависающем исчерна-сизом и исчерна-синем прихмурьи, откуда рвануло струей ледяною.
В чем дело?
Мандро!
………………….
Если б мог осознать впечатленье от звука «Мандро», то увидел бы: в «ман» было – синее; в «др» – было черное, будто хотевшее вспомнить когда-то увиденный сон; «ман» – манило; а «др» – ? Наносило удар.
………………….
– Да, удар – над Москвой!
Что такое сказал он, совсем неожиданно; и – осмотрелся: проперли составы фасадов: уроды природы; дом – каменный ком; дом за домом – ком комом; фасад за фасадом – ад адом; а двери, – как трещины.
Страшно!
Свисает фасад за фасадом под бременем времени; время, удав, – душит; бремя – обрушится: рушатся старым составом и он, и Москва, провисая над Тартаром.
– Рое-рой… Ро́ется… Старое-ста́рое… та́р-тарара́ровое…
Тарта-ма́нтор… мандо́р… Командо́р… – грохотала пролетка.
А все выходило:
– Мандро!
………………….
Вдруг припомнился случай с ним бывший, когда он звонился, забыв, что звонится к себе; и на голос прислуги, кто там, отозвался вопросом, к себе самому обращенным:
– А что, барин дома?
Услышав, что «барина» нет, он куда-то пошел: очевидно, домой; и тогда только понял, что был уже он у себя и что нечего было ему вопрошать «барин – дома», когда этот «барин», – он сам (между нами, – какой же он «б а р и н»; смотрите, пожалуйста, – «барин»: ха-ха! Так – какое-то, старое: роется в шубе под собственной дверью).
– Рой-ро́е-ро-ро, – дроботала пролетка.
Звонился.
Играло вверху морозяной гирляндой созвездий; посмотришь – покажется: звездочка катится светленьким следиком; падает над головою; так небо овчинкой падет; так падет под ударом.
– Др-дро́!
Черноротый подъезд съел его.
– Вы бы, Дарьюшка, – знаете ли – не снимали б цепочки, а то, говоря рационально, – там всякие, воры шатаются…
– Слушаюсь!
– С фомками…
– Да-с.
– Без цепочки пропустите, «о н» – дело ясное – ца́п-царап: по голове.
И – прошел в кабинет.
Надел шлёпы: стал шлёпой; и вздевочным взором глядел в потолок не обрушится ль; все – под ударом!
………………….
Да, да!
Переставить тома, переспрятать бумажки, следы замести; он над сваленем книг призадумался горько. Как муха в сетях паука, зажундел сам с собою, устроил пихели бумажек в набитые ящики; снова их вывалил, затрескотал дверцей шкафа.
Кой-как распихал по томам.
Быстроногое время совалось во все, точно Томочка-пёсик; теперь собиралось просунуться резким звоночком во входную дверь.
Что-то – будет!.. Наверное – что-то огромное, – вот-вот-вот-вот: подошло!
………………….
Он надел на себя не кота, а – терновый венец.
Конец первой части
Москва под ударом
Часть II
Москва под ударом
Вместо предисловия
Роман «Москва» задуман в двух томах, из которых каждый – законченное целое; но оба лишь создают целое – «Москву», как мировой центр.
В первом томе, состоящем из двух частей, показано разложение устоев дореволюционного быта и индивидуальных сознаний, – в буржуазном, мелкобуржуазном и интеллигенческом кругу.
Во втором томе я постараюсь дать картину восстания новой «Москвы», не татарской; и по существу уже не «Москвы», а мирового центра.
Лишь в обоих томах очертится тема моего романа.
Автор
Сентябрь 1925 года.
Кучино.
Глава первая
Свалень событий
1
Вы представьте, – однажды под вечер Мандро – фон Мандро – пробирался по неосвещенным покоям, таясь от лакеев, не в шубе собольей, а в драном пальтишке, подняв воротник; проюркнул, точно ворик, в подъездную дверь и на дрянненьких саночках, точно какой неимущий, поехал куда-то; стрельнул сверкунцами Кузнецкий, Тверская; Никитская сбавила свету; замеркли уже переулочки.
Над многоверхой Москвой неслись тучи.
Поземица снежная перевивала волокна под ноги; расстались два дома; меж ними писались замахи метели; мутнел переклик расстояний; кривой переулок разглазил фонариком; вот – и заборик: с примётами снега.
Мандро расплатился.
Безверхий домишка желтел перед ним из теней; в прикалиток прошел; серопузая психа попалась под ноги.
И голос сказал:
– Не споткнулись бы вы о карбасину.
Там из окошечка под голубым колпаком дозиратель смотрел неживым и каким-то калелым лицом.
Позвонился.
В окне дозиратель вскочил, прилипая к стеклу старобабьим своим подбородком; взял лампу: пошел отворять; прокощеила пёстень в окне световом, переломанная на гнилявом заборике; два растрепанца в тени приворотенки лясы точили:
– Смотри-ка…
– Догожий какой…
– Долгорожий…
– И с баками…
Дверь тарарыкнула (домик был с по́скрипом); и на пороге, ладонями стиснувши ворот расстегнутый, шеи своей худобину показывал Грибиков, руку простерши (живот с подтягухой); глаза – с прихиреньем; в старьишке, в исплатанных, серо-кофейных штанах; как-то косо взглянул на пальтишко (зачем не в песцах), подал плоскую руку; сказал – с хрипотцой:
– Вы и есть.
Не смутило его посетительство это; строптивил всем видом своим; он пошел дергоногом, валяся на бок и едва волоча свои кости в прожелклую комнатку, где охватил запах каши и клея; Мандро, не снимая пальто, шел за ним, замрачася, и, будто с пригро́зою, вымедлив:
– Что постоялец?
Он – дельтообразным казался; и Грибиков – «кси» – вдруг пропсел как-то ртом; и рукой гребанул раздражительно:
– Сутормы строит: плохонек, – овшивел…
Коснулся своей бородавки, закеркал и сплюнул:
– Нико́лил неделю: пококал посуду мою; а теперь – занутрил; не выходит из комнаты: стонет ночь-но́ченски.
Косо на палец взглянул:
– И пося́пору пьет.
Палец вынюхал:
– Да, я могу сказать: впустопорожне живет у меня. – задербил спину он откоряченным пальцем; на дверь показал:
– Полюбуйтеся сами: устроил из комнаты мне мухин сын этот мшарник.
И – дверь он открыл.
И с пожесклым лицом Эдуард Эдуардович шел в эту дверь; затворил ее; Грибиков заколтыхался к столу; и, двуглазку надевши на нос, продолжал себе что-то подшептывать, тихо мурлыча, как будто его не касается вовсе прибытье Мандро; но в глазах подымался сплошной муший зуд: любопытство сплошное.
И – мешень из мыслей.
2
Ну, ну, – и закута ж!
Муругие стены с придухою, плесенный запах; какая-то парина, прель; не постель – просто козлы; на них – растряпья промесилища грязная; стульчик порожний (зачем-то сушился подштанник на нем); на полу и расплюй, и мокрель; на постели лежал заварызганный карлик в кофтенке кирпичной скорей, впрочем, серой от грязи, трухлея своей передряблой и струпистой кожей; под глазом вскочил неприличный пупырь; еле дергались ноги его в потрясухе; изветошил платье: какой-то бахромыш додирывал; с сипом дышал, что-то мумлил.
Как видно, – был пьян.
Эдуард Эдуардович, чуть не заткнув нос от вони, всем видом брезгливость показывал; жескнул глазами на карлика:
– Что – насандалились? – зубил он.
И отвечало безгласие.
– Что ж вы молчите?
Постель разбарахталась; что-то прокеркало:
– Лучше оставьте казненье…
Мандро измертвил его взглядом:
– Вы бьете баклуши: вы пьете.
И карлик поднялся своим пролежалым лицом, пожелтелым, как старый лимон:
– Что ж, прикажете жить водохлебом?
Чернела заклейка дыры носовой.
– Нет, не жить водохлебом, а, взявши солиднейший куш, двинуть дело скорей.
Карлик сел:
– Вот они, – получайте обратно.
– Что?
– Деньги: пожалуйста… Мне их не надо: довольно с меня…
Мандро вздрогнул; не без удивленья взглянул, но – сдержался; развивши стратегию взглядов и позы, пожескнул лицом:
– Нате… – карлик затрясся. – Пожалуйте… Там вот – там, там: под периной… Своими руками берите обратно… Не я ли следил, как умел? Завел связи с прислугою… Все разузнал: и про письменный стол, и про… Что?.. Вам все мало: я знаю, чего вы хотите… Чтоб я ж и украл их?
Мандро столпенел.
– А вы знаете, что говорится в Писании? Там говорится: «Тебе говорю, Кавалькас, – не укради!»
Стащился с постели; стал рыться в разгрязах; и, вытащив старый замотыш, потряс им над лобиком:
– Вот они, сребреники!
И на кривеньких ножках приклюкал к Мандро, под микитки:
– Смотрите же…
Поднял свое желто-алое глазье: и лютою злобой резнуло оттуда:
– Вот.
Брошенный мотыш, ударив Мандро прямо в лоб, шлепнул в пол; и Мандро его поднял: и – бросил обратно в лоскутную рвань:
– Ну-ну-ну…
Зашептал примирительно, злобу сдавив, и руками схватясь за бока:
– Походите на кухню, скрепите сношенье с прислугою: понаблюдайте… Вот – все…
Карлик стул подтащил, встал на стул; шею вытянул; ручками – в боки, нос – в нос (или лучше сказать, в нос – отсутствие носа).
– А?..
– Что же еще?
Ткнулся пальцем в дыру:
– А за нос?
Тут Мандро, изо лба сделав морщ, прошипел, задыхаясь от злобы:
– Напрасно вы: старая песня…
– Но я докажу…
– Вы ничем не докажете…
Карлик ощерился: в горле его, клокоча, – засипело:
– Ссс…
– Полноте!..
– ссссиффилиссс…
– ссам…
– !!
– заразили…
– И!
– Всс…
А со двора заглянули в окно:
– Кто такой?
– Густобровый…
– Вот. – баки расправил…
– Мандра́…
– Он и есть…
………………….
Но Мандро, помолчав, пересилил себя:
– Обойдется.
Усевшись на стуле верхом, к спинке стула прижавшись морщавеньким лобиком, карлик рыдал: безутешно: под бакой Мандро:
– Людвиг Августович, – успокойтесь: ну – полноте, ну, – Людвиг же Августович!..
– Ах, оставьте меня, сатана!
– Пустяки.
– Одолели сомнения, – глазье поднял желто-алое, – религиозные…
Снюхался, видно, с княжною в штанах:
– Чем я был?.. Чем я стал?..
– Чем вы были?.. Припомните лучше «Панопти-кум» на Фридрихштрассе… Вот чем были вы… Чем вы стали? Что ж, – вы человек обеспеченный…
– Уж разрушается нёбо… О, о!
– Там подлечат.
– О, о… О, майн Готт!.. Кавалькас, Людвиг Августович, чем ты стал? О! О! О!.. Ты – убил… Ты – украл… Ты – не чтил отца с матерью… Ты – любодействовал… Ты… Ты… О, вэ, – перешел на немецкий язык он, – Марихен, Марихен, майн швестер: их бин онэ назэ!..
Мандро, не решайся сесть из брезгливости, стиснувши губы, с досадою ждал окончанья припадка; порыв безутешного горя сменился порывом больной экзальтации:
– Не отвернись от меня, ду, майн Готт, я постиг теперь свет, – перешел он на русский язык, – ты послал мне одну свою добрую душу, которая…
Вот так княжна!..
– О, я буду лечиться… Я…
Все еще плача, привстал и пропел он:
В иную обитель
Пути я вознес, —
Сладчайший вкуситель
Сладчайшей из роз.
Мандро это слушал: и – ждал; карлик сел на перину, шурша ею громко; за стенкой послышалось – прохиком злобным:
– Перину-то ты обдави: растаращил перину, – шаршун! Беспокоился Грибиков.
Более часу возился Мандро; наконец, кое в чем он успел; кое в чем – успокоился; вышел с пожелклыми взорами, с позеленевшим лицом в переулок: в разглазые искорки вспыхнувших домиков!
Карлик, достав из-под козел бутылку, с ней лег; и просунулся Грибиков:
– Вшивец ты, вшивец!
3
Лизаша стояла перед зеркалом в люстровом свете такой вертишейкою, вертиголовкою, делая в зеркале глазки себе и юродствуя жестами, детски не детскими, а за спиною ее, из-за складок портьеры, выглядывала густобровая, густоволосая голова: Эдуард Эдуардович, в позе, с осклабленным ртом, как-то свински глядел на нее; эти взгляды ложились слишком уж пристально; липли к коленям, к груди; и, казалось, хватались за руки, за ноги, за груди, стремясь обездушить.
Ей стало неловко (а сердце в межреберьи билось).
Ему папиросный дымочек пустивши под нос, подобравшись, пошла прочь от зеркала с твердыми, сжатыми бровками; нервно бахромила пальцами краюшек белого шарфа; сегодня надела она свое первое длинное платье, – легчайшее, белое: юбка с оборкой плиссе.
Они ехали с «богушкой» на заседанье «Эстетики».
Он над зеленой доской диабаза глаза опустил и рукой гребанул бакенбарду; оправил вишневый свой галстух, прекрасно повязанный:
– Едем!
Ему «мадемуазель фон Мандро» показала вдруг ставшие лунками глазки, взяла его под руку, чтобы пройтись с ним в проход, где со столбиков статуи горестных жен устремляли глазные пустоты года пред собою, – не видя, не слыша, не зная, не глядя.
Прошли мимо их не увидевших, горестных жен.
………………….
Уж в передней на руки прислуги валились ротонды; пропирка и подпихи локтя, защемы калошею тренов; снималися шапки собольи, барашковые, чернополые шляпы (был март); в отдаленьи стоял муший зуд голосов; кто-то хмуро пенсне протирал; кто-то палку с балдашкою бросил служителю в люстровом свете; мужчины несли свои плеши по лестнице; дамы – прически, вуали и трены.
Аизаша с отцом поднималась по лестнице, устланной сине-зеленым ковром, проходя в сине-серые, тонные стены.
– Bonjour…[16]
Эдуард Эдуардович замодулировал голосом, миной и позой с зеленоволосой русалкой, которая с ним заструилась с подплеском «бо мо»[17]; вот она, подрусаливши взглядом, прошла в кругопляс сюртуков и визиток; в дыхание шарфов, в грудей раздвоенья, прикрытых чуть-чуть, в передерги плечей оголенных, в проборов и лысин душистых подкив, в экивоки расчесов, улыбок, настоянных слов (на вине и на рифме), в свободные галстухи, в матовый рык голосов, пересказывающих распикантнейшие баламутни Москвы.
– Пукин стены гостиной своей заказал расписать Пикассо! Пикассо приезжает в Москву…
– Нет, вы знаете, чч-то есть Сезанн?.. Это кк… орочки… чч… ерного хлеба… пп… пп… пп… пп… после обеда пп… пп… – заикался в другом углу Пукин.
– Сс… сс… Сергей Пп… оликарпыч… ггурман… В «Метрополе» ему пп… одают за обедом не сс… уп… – кк… еросинчик, а вместо бб… бри… кк… кк… кк… кк… усочек кк… азанского мм… мм… мм… мыла… – рассказывал Пукин, известнейший коллекционер, миллионер, скупщик ситцев, бросающий в Персию и Туркестан производство московских станков. Этим летом, себе заказав караван, на ослах и верблюдах он съездил к Синаю, взглянув предварительно в очи каирского сфинкса:
– В гг… гг… гг… глаза бб… бб… бб… божества!
Про своих конкурентов по экспорту ситцев он так отзывался:
– Давить их, – дд… дд… дд… давить!
– Я в салоне мадам Мевуаля встретил Додю Блистейко… Он мне: «Поздравляю: война»… – «Но позвольте – ему – я ведь только что с князем Грибушинским, венским послом; он меня уверял, будто все обстоит превосходно у нас и с Берлином, и с Веной», – «Оставьте – смеется мне Додя – ведь сам же я видел новейшую карту Европы, где вместо империи Габсбургов – красною краской пятно: Юго-Славия… А? Э вуаля[18]?» – «Ну и что ж, говорю?» – «Ле партаж де л’Аллемань[19] – бросил Додя – в Париже задумано…» – «Кем же?»… Смеется: «Спросите же в Гранд-Ориан».
– У Вибустиной было премило: Балк вместо «петиже»[20] предложил всем мистерию…
– Ну?
– Вы – прозаик там – с «ну». Ну, – кололи булавкой Исай Исааковича Розмарина и кровь его пили, смешавши с бордо; ну, – ходили вокруг него, взявшися за руки.
– Дезинфицировали?
– Что?
– Булавку.
– Конечно… Фи донк![21]
………………….
Эдуард Эдуардович осклабился: остановился, косяся и щурясь на гениев вкуса; пластал перед зеркалом холеной кистью руки бакенбарду, подняв над Лизашею свой подбородок; средь блеска и плеска робела Лизаша под ним растеряхою; ротик открыв, деребя белый шарф ледяными и тонкими пальчиками; Эдуард Эдуардович, видя такою ее, растаращил глаза; и – нагнулся; и – лепкой губою полез; и почмокал губою:
– Идем же, – любимочка!
Выблеснул темно-зеленый агат из ресниц на него.
Он ей руку под локоть просунул; и – дальше повел; и влеклася походкой своей лунатической; вся занялась нападающим жаром; глаза углубились.
Но их разделили.
К Лизаше в визитке коричневой, цвета «маррон»: в серых брюках, полосками, шел Боттичелли Иванович; он ей представил ледащего и ляжконогого супрематиста, которого в прошлом году в баре «Элль» бил в скулу краснощекий «бубновый валет» Трерицович за пошлый экспромтик:
Угодил он даме, —
Написал портрет:
И не скажешь сразу,
Сколько даме лет.
Ледащий художник с Лизашей приятничать стал, полагая усилия к ней присестриться: был нем, был поклонен; покор выражал его взгляд; Эдуард Эдуардович, взором вцепясь, наблюдал, как Лизаша уже вертопрашила шарфом и бантами, все же лучася глазами – ему, одному: там за стаей визиток и шарфиков ей молодился изогнутым торсом, глаза опустив в загустелость своей бакенбарды; стоял, перетянутый черной визиткой, в разглаженных брюках, подтянутых, с четкою штрипкой, в лиловых, таких безупречных носках из крученого шелка; фарфоровый профиль подняв и заплававши баками, планировал свои позы с таким поэтическим видом, как будто он ими привык торговать.
И – шептались:
– Он – Дориан Грей…
– Он живет по Уайльду…
– Он… с дочерью…
Но – поразительно: стал кровогубый и кислый, когда подошел Торфендорф, седогривый, двубакий старик, полнотелый; свое полновесие выразив словом и взглядом, старался он что-то такое внушить, силясь быть равнодушным; однако Мандро понимал, что в безгрозице этой гроза собиралась; растерянно зарукодействовал над бакенбардами.
– Вы согласитесь со мною, – сказал Торфендорф очень строго, – что время не терпит, майн Готт! Сами знаете, что «приближается» и…
– Планы посланы.
– Кое-что, – сухо отрезал старик, – я согласен: вы дали; но – мало, но – мало: Берлин, – сбавил голос на шепот он, – три уж запроса прислал.
Эдуард Эдуардович ласково выюркнул взглядом и зубы пустил самопросверком: немец глазами поставил преграду меж ним и собой:
– Он открытие должен нам сдать…
– Тут есть…
– Должен он!
– Затрудненье.
– Живой или мертвый!
Мандро так и выюркнул:
– Все будет сделано: все!
Торфендорф, став багровым, вскричал:
– Либер Готт, поступайте, как знаете: я умываю, вы знаете, руки…
И, круто подставивши спину, пошел.
У Мандро на лице проступил зеленец лихорадки.
Закупились щеголи в длинных, цветных пиджаках, с перехватами, – бритые, чистые, перемудряющие друг друга приемом подделаться к даме, к купцу, к миллионеру, к Мандро, к Миндалянской и к Пукину, от мановения пальца которого взвеивались репутации, точно ракеты под небо, не только в Москве, но в Париже: он, взвеив Матисса до гения, выписал «гения» в Пукинский дом, делал ванну ему из пенящегося редерера и рыбой расстроил желудок; и в это же время рассказывал всем:
– Пп… пп… пп… проживает Матисс у меня: зажился, пп… пп… пп… просто даже не знаю, кк… кк… как спровадить.
Спровадивши, из озорства, он, не бравший в течение жизни своей в руку кисть, подмалевывал в доме своем самый главный Матиссов шедеврик «Гризетку в кро-вавом».
Его облепили: пред ним щегольнуть анекдотиком, покрасоваться фигурами и вольноплясом словес: декаденты, доценты, эстеты, поэты; недавно еще Пукин куш отвалил на создание «Психологического Института»; ему развивали воззрения свои на Когена и Гуссерля приват-доценты, являя собою картину на крыше оравших котов – перед кошкой: весною.
Как кошка, он щурился:
– Пп… пп… кк… кк… пп… пп… пп…
И к нему подскочил репортерик: обнюхать; он крючничал здесь; свой товар продавал в фельетончиках.
Он наживался на этом.
