Андрей Белый
Московский чудак. Москва под ударом
9
Василиса Сергеевна барышней долго страдала припадками, криком и корчею, после которых она повторяла без смысла такие пустые слова; а вокруг становилось все мнимо и мляво.
И вот повторился припадок.
Узоры обой, остриями спиралясь, мозжили висок: растиралася уксусом, – все оттого, что за твердой стеной она слышала:
– Хо!
Собственно – ророро-ро: грохотала пролетка.
Сидела она у себя, выясняясь в бледнявое поле узоров лимонного цвета; такая же мебель из репса; такой туалет; сверху, с зеркала, – кружево; кружева – много: везде; и везде – несессерики; все здесь казалось весьма «не-сессер», – все, что нужно для дамы культурной, себя уважающей: том Задопятова с вышитой гладью закладкою; можно сказать, что и комната есть несессер; «несессер» и сама Василиса Сергеевна с тем, что она представляла собой – для себя и для зрения, вкуса и слуха: до… до обоняния (если принять во внимание сухость и запах из рта, то – таранью ее было б можно назвать).
Нет, откуда ж «волнения», «страсти». И —
– Хо!
И не «хо», а «роро»: грохотала пролетка.
Робея, глядела в окно; подойди к подоконнику: стань-ка ты взбочь; и – увидишь: стоит!
Кто?..
Идем к подоконнику, станем-ка взбочь; и – увидим мы: дворик; стоит мокрорукая прачка; мужик с жиловатой рукою засученной моет колеса; и – более нет: никого; из окна кабинетика видно другое: дома и заборы; и мимо – пролетки и люди; иной человек, проходя, невзначай заглядится в окно; и, пожалуй, покажется, что этот взгляд, полный смысла, такой проницательный, вещий, – к тебе относился; напрасно так думать; прошел этот «кто-то» с особенной думой, не видя ни домика, ни занавесок, ни тех, кто за ними отнес к себе то, что совсем не относится к ним.
Но, взглянув на все это, стремительно шла к себе в спальню (здесь окна – на дворик и в сад); на все доводы разума, – только:
– Мерзавка какая!
Иван же Иваныч наставился:
– Что с тобой, Вассочка?
– Как-то мне…
– Ты бы на воздух пошла: все сидишь; так – нельзя же; без солнца – бактерии всякие, Василисёнок, заводятся: ползают, – знаешь ли.
– Что вы за вздор говорите; я моюсь, – на мне нет бактерий.
– Ан нет: состояние духа, мой друг, – от бактерий; если неможется, значит – бактерии. Ты бы откушала вечером, друг мой, – «лактобацилин»: убивает бактерии.
– Всякую дрянь выливают на улицу дворники!
………………….
Дней уже десять назад, приблизительно в дни появленья японца, профессорша вышла себе за перчатками – в центр: что ж такого? В иных бы условиях, если б во все не вмешалась бактерия, – встреча, в обычном порядке, как в прошлом году у Лоньони.
У тумбы, с угла, средь претыка прохожих, ждала ее дама, в пушащейся шапке, подвязанной под подбородком, в очках, стекляневших двумя черно-синими дисками; тут Василиса Сергеевна стала бледнухою, похолодев, засмирнев; все ж сказала она:
– Анна Павловна, здравствуйте!
Думала: случай с ее псевдонимом, открывшимся, с «Сильфой», весьма неприятен; но к случаю надо иметь отношенье такое ж, какое имел ее муж лет шестнадцать; анализ конкретностей «данного случая», очень мучительный, производили Никита Васильевич с Анною Павловной дома: «ан де»[26]; «ан труа»[27] этот случай – предмет игнорации:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте!
Или:
– Прощайте?
– Прощайте!
Она, руководствуясь мыслью такою, хотя и робея, но все ж – подошла:
– Анна Павловна, – здравствуйте!
Анна же Павловна, – ей не откликнулась; и Василиса Сергеевна с взвешенной в воздух рукою, потупясь, – прошла: и казалось, что будет крутое падение тела ей в спину.
Удалилось в спину ей:
– Хо!
Препротивное «хо» (ну бы «ха»)[28]; это «хо» будто мазало грязью; она – быстро за угол в жимы локтей и в пропихи плечей под пестрявою лентою вывесок: —
– «Каж. Трикотаж. Покупайте у Кажа»; по черному – красное с золотом: «Все – офицерам. Магазин военных вещей Солиграбова-Пенского»; «Улкин. Чу-лочно-вязательное» – синим: под ним – «Заведение». «Здесь покупаю случайные вещи: фарфоры и бронзы».—
– Она – обернулась: старуха хромала за нею; и – за угол, чтобы не видеть и чтобы не слышать (осмыслится – после); теперь же – в давёж и в раскрику из букв: —
– «Биллиарды. Шары». – «Зонты, трости». – «Тюль. Кружево» – рыже-ореховым – «Павла Негросова» – темно-зеленое. – «С. Самоварчик. Друг школ (бывший Тюшина)». – «С миру по нитке». Редакция. Еженедельник». —
– И бегала здесь, задыхайся, – в сопровождении толстой старухи в очках, припадавшей на трость; наконец, она бросилась в грохи пролеток, авто и трамваев, чтоб в смене прохожих укрыться на той стороне; и уж с той стороны промаячило: —
– «Колчан Амура. Под-вал» – темно-синее с белыми гроздьми; «Вино-торговля Левкова». – «Матвеева. Прачка». И – «Бар-Пеар. С неграми». —
– Двигались мысли в недвижимом мире; и двигались ноги – в недвижимой мысли:
– Извозчик, скорей! —
Замаячили издали, бредом сплошным догорая в закат: —
– «Золотых дел…
Щупак!»
– Табачихинский, шесть!
И – с пролеткою: за угол!
Пусто: вразрядку пошли; зарябили заборики, домики, домы, литые решеточки с кустиком, вскрывшим распуколки в зелень вечера; зрел уж разрывчатый лист.
И – стучало разрывчато сердце; за ней – никого; обернулась с второго угла – убедиться, что пуст переулок; но там прогрохатывать стала пролеточка; точно свалилась в подъезд, бросив Дарьюшке:
– Если звонить будут, – дома нет.
В спину же грохало; но – не звонили.
С тех пор и болела; лечилась декоктами; званый обед с математиками, с Исси-Нисси, с кваса́ми, с двумя кулебяками и с поросятами с кашей – пришлось отменить.
10
Неприятно почувствовать, что ты – мишень отливаемой пули; «та женщина» лет двадцать пять разрешалась в сознаньи удобнейшим способом; «та» – Анна Павловна; долго ли думать, – известна была: у Ключевских бывала, у Усовых, у Звенифазовых: Павел Сергеич, Сергей Алексеич, и кто еще там – про нее; и стишок был, известный в Москве: «Анна Павловна» – как это?
Анна Павловна – строга:
Кто наставит ей рога?
Вдруг же: стала – «энигмом», хромым и седым, – там на улице, с палкою.
У Василисы Сергеевны сознания не было: Анна-то Павловна с правом могла то же самое думать о ней: что – вот двадцать пять лет Василиса Сергеевна, дама известная, всюду была принята: у Ключевских, у Усовых, у Звенифазовых: Павел Сергеич, Сергей Алексеич, кто еще там – про нее…
И в стихах, кем-то писанных в восьмидесятых годах, где шел перечень, что у кого, между прочим, о ней говорилось:
У Николай Ильича Стороженко —
Ольга Ивановна: а у
Дмитрия Карпыча женка
Едет на лето в Прера́у;
У Ермолая Иваныча
Кушает Петя лимоны;
А у Ивана Иваныча —
Василисёнок ученый.
Все ясно: у этого – то; у той – это; но Василиса Сергеевна, «Василисёнок ученый», отмеченный, как принадлежность Ивана Иваныча, вдруг оказался чужой принадлежностью: можно бы было ведь в стиле отрывочка восьмидесятых годов написать, что —
У Василисы Сергевны Коробкиной
Нет уж Ивана Иваныча!
Или же:
У Анны Павловны —
Нет принадлежности!
Словом: хочу я сказать, что разыгрывалося одно содержанье душевное в двух оболочках; и – стало миазменно как-то; на улице ж встал сплошной бред: «Золотых дел… Щупак», или «Бар-Пеар – с неграми»; в грохе пролеток сплошное: «хо-хо»!
Ядовитая женщина проядовитила стены; и многоголовчатою представлялась: одной головою торчала в дверях, головою другой караулила с улицы; третьей – вставала в окошке (кивать там насмешливо).
Вечером, в садик пройдясь, из ворот поглядела она в переулок; пропятилось там очертание женщины, – с палкой, под рыжею тучей: на фоне глухой желто-сизой стены; и ворона кружилась над ней, как над падалью.
Вдруг дерева забессмыслились в шепотах: завертопрашило в окна.
Порыв налетел.
Десять дней уж прошло: написала Никите Васильевичу обо всем; от него она знала о «краже со взломом» в столе; он ей пхакался, что уж три месяца с Анною Павловной вовсе не видится (кушает, трудится и отдыхает один), что она, оградившись стеной от него, за стеною сидит; и сопит там ужасно; ночами его настигает порой в коридоре, со свечкой в руках.
Погрозится; и – скроется.
Да, Василиса Сергеевна в длинном письме в первый раз от Никиты Васильевича в резкой форме потребовала: угомонить Анну Павловну!
Странно: сперва промолчал; и молчанием этим предательски он поступил с беззащитною женщиной; после уже получила письмо от него; написал – невпрочет, невразгреб: темновато и витиевато.
И – рожилось: дни с подмиганцами!
Шторы в гостиной ложились лиловоатласными складками.
Из-за гардин, ставши взбочь, поглядела: с угла переулка старуха, сжав трость, упиралась к ним в окна двумя темно-синими стеклами, чтоб, став в дверях, наградить их ударами; темные горькие тени от тучи прошли.
Василиса Сергеевна, ахнув, – к себе: запереться; смирнела в тенях, потрясухою дергаясь; там, из окна – вид на дворик: росла молодятина, сохло белье на веревках; и желто-песочный просох исклокочился травкой под блестки дождя, в косом солнышке; разворошился людьми этот дворик: просунуться б, воздушек нюхать.
Она же, – смирнела в тенях, уже зная, что… что…: как река льет струи свои в море, так точно со всех направлений лилась Анна Павловна к ним в переулок: с Телячьей Площадки.
А дни подсыхали; и радостно так дроботали пролетки; уже обозначилась леторосль отпрысков, веточек, жердочек, щелкнуло в воздухе птицею; даже был раз теплооблачный, голубо-пепельный день.
И потом все свернулось в дожди; и дожди обернулись в снежинки.
………………….
«Она», – не сошла ли с ума?
Потому что, – стояла литым изваяньем в угле переулка, застынув составом весьма разнородных веществ; подойди к подоконнику, – в окна просунется; выйди из двери, – и следом пойдет: исковеркать ей жизнь.
То – часами бродила кругом переулка; но день изо дня уменьшались круги; приближались; и – снова: часами стояла там, наискось; и – было странно стояние толстой старухи в очках, с перевязанной черным платком головою, с увесистой палкой, которую твердо держала она, на которую твердо она опиралась; ее – заносили снежинки; и – перегревали лучи; но – стояла.
Стояла все ближе.
Профессорша чувствовала, что – пойдет: станет прямо под окнами; будет кивать им оттуда и будет стучать им оттуда, – обславит; старуху и так уже видели.
Первой увидела Наденька:
– Я Анну Павловну видела…
И через день повторила – с тревожным вопросом во взгляде:
– Стоит Анна Павловна там.
В тот же день за обедом с дрожащим и с тихим мяуканьем, точно пожаловалась над тарелкою супу:
– Она… еще… там.
И – как вспыхнет!
Иван же Иваныч, – представьте, – взмигнул; и – отрезал:
– И я – ее видел уже.
Вопросительно обе взглянули, но он будоражил буфет перепрыгом под стулом; он знал, кто – «она»: тарарахал по скатерти, очень значительно чмыхнувши носом; что думал о «казусе» он? Ведь – слепец, ведь – ребенок, а – высмотрел. Может, он там, на углу, объяснялся?
Всем стало тут вдвое стыднее.
Иван же Иваныч с подгрохотом встал: Василису Сергевну похлопывать:
– Ну – ничего-с…
– Обойдется, дружочек мой, Вассочка…
Сел и – рука заходила мясистой ладонью, которою крался он к мухе: схватить; Василиса Сергеевна, перемогая себя, заминала «вмешательство»:
– Вам, говорят, бенефис приготовили?
Схватил муху; и пойманной мухою – шваркнул о стол:
– И не мне, в корне взять: двадцатипятилетие празднует «Математический Сборник»… Я тут ни при чем…
Наступило молчание: снова уткнулись носами в тарелки; и будто в ответ на все то, что сейчас проходило меж ними, в пустом кабинетике встал мелодический звук, – еле слышный и жалобный:
– Дзан.
Кто-то сделал тут вид, что не слышит.
– В Москву возвратился Млипазов…
Тогда совершенно отчетливо, нетерпеливо, настойчиво – дзакнуло; бросив ножи, повернулись; профессор разинулся ухом.
И – грянуло громко в окне.
Анна Павловна!
Страшно!
Иван же Иваныч, как впрыгнет, да как кубариком – в дверь: в кабинетик!
11
И в сумерках синих оконного выреза видел – отчетливо: рожа прилипла; казалось, что – желтая.
Рожа в окошке исчезла.
Иван же Иваныч, шарахнувшись, влип – в желто-сизые стены; и – замер: подъюрк под окно́ несомненный! Схвативши фонарик, случайно (случайно ль?) просунутый между томами ван Агнуса и Карла Вранца («Геши́хте дер Математи́к» и «Пробле́мен»), – вприсядку: к окну: заседать и молчать, чтобы – высмотреть.
Сел там орлом; осторожно подъерзывал носом; и ждал, как с фундамента выглянет; да – очевидно, что кто-то там влез на фундамент, таяся в застенном простенке, стененный, прилипнув руками, ногами и телом к стене; представлялся удобнейший случай поймать: того самого; или – то самое, что не давало покою, решив навсегда…
Потому что, – мелькания, тени и рожа в окне (оставалась такая возможность) могли оказаться «пепешками», «пшишками», то есть приливом кровей к голове.
Но звук «дзан», всеми ими услышанный, – вовсе не призрак!
Сидел на карачках, выерзывал носом; и слышал, что там, за дверями, сначала шушукались, плакались и, наконец, закричали, – Надюша и Вассочка:
– Папочка…
– Ах, да пусти меня…
В дверь застучали.
Иван же Иваныч – дверь запер; теперь, из засады своей он не мог подать голоса.
– Вот еще дура – кричит: эдак можно спугнуть!
И, в засаде засев, видел: небо; вдруг – ти-ти-ти-ти-ти. И с ти-ти-ти-ти-ти (подшептывал в миг напряжения он) – подкарабкался.
Там же, в стекле стал картузик, – подвыюркнув: перепривы́юркнул с молниеносною скоростью; и, убедившись, что нет никого, – ну к стеклу прилипать: чуткий пес за юлящею мышкою носом юлит – вверх-вниз-наискось – так, чтоб, уткнувшися в норку, где скрылась она, присмиреть, выжидая.
Профессор Коробкин таким неожиданным, прытким и вертким, упругим, как мячик, летком быстрей молньи: с карачек – на стол; и оттуда (одною ногой – на столе, а другой – на окне; он двудырчатым носом – к окошку и выстрелил наискось сверху в окно электрическим белым лучом потайного фонарика. В белом луче оказалась накрытая рожа – без носа: бульдожья, в картузике!
– Есть! – вскричал громко, слетевши (оттуда – сюда) с подоконника.
В то же мгновенье, с ним вместе отсюда туда (разделяло стекло), чье-то тельце, присосанное к камню стен, – отвалилось: и – шмякнуло наземь. Профессор Коробкин бежал от окна: заоконное тельце бежало в противную сторону; вот перебросилось через литую решеточку, дом отделявшую от тротуара; и вот перебросилось – вдоль переулка; профессор же, дверь распахнув, мимо плачущих Наденьки и Василисы Сергевны, – в переднюю; цепи сорвавши, на улицу – с криком:
– Ловите, держите, – за юрким мальчишкою, улепетнувшим в пустой переулок: бесследно!
За ним же, стремительно выскочив с черной метлой из ворот, бежал дворник Попакин:
– Да – барин, да – что вы?
Забороздили заборики – мимо.
Неслись из соседних дворов, кто без шапки, кто в туфлях: бежал генерал Ореал (отставной, опустившийся) – за проживателями домов Янцева и Щукеракина; все собрались под кривым фонарем, окружив запыхавшихся и растаращами друг перед другом стоящих – Ивана Иваныча и Тимофея Попакина.
– Видел-с!
– А я говорю – никовошеньки!
– Вот в окно лез!
Так кричали они.
Генерал Ореал и все прочие – слушали; кто-то, одетый в пестрявые брюки и в пестрый пиджак, проходя, обернулся; и – дальше пошел.
– Говорю вам, что видел!
– Помилуйте, я по сию́ пору тут в приворотне сидел!
– Он уж видел бы, – Щохин сказал.
– Да-с, морщинистый, – да-с – с черным носом, – упорствовал громко профессор.
– Морщинистый!..
– Слышь?..
– Говорит, – с черным носом он…
Не удивился один генерал Ореал:
– Я всегда говорил… С этим людом… Позвольте пожать… Генерал Ореал…
Возвращалися кучей к подъезду, откуда выглядывали уже Дарьюшка с Марьей, кухаркою.
Щохин сказал:
– А я знаю – кто…
– Кто?
– Это – Яша.
– Как-с?
– Так, очень просто, – настаивал Щохин.
– Я – не понимаю вас, – остановился профессор: и очень тревожно моргал.
– В Телепухинском доме живет карлик Яша: блажной и безносый: так – он.
Раскрывались окошечки: слушали; и – соглашались:
– Он… он… он и есть!
Обозначалась новая стека людей; и тут Дарьюшка, вспыхнувши, – носом в передничек: фырк!
Потому что раздался из стеки насмешливый голос:
– Он ефта за Дарьей, курчонкин сын, лазат: надысь в саду лапались! Марьюшка, Дарья, профессор – стояли в передней; все прочие же гоготали на улице; лишь генерал Ореал – собирался, да Марьюшка – дверь затворила: ему прямо под носом:
– Яша и есть.
– Просто, барин, нет мочи: таскаться стал в кухню: его я – взашей; а все Дарья… Вы не сумлевайтесь… Какой это вор… Лез за Дарьей: подглядывать… Как тебе, право, не стыдно… Нашла обважателя!..
Фырк!
Успокоились: все разъяснилось:
– Энтот же самый карлишка, – вполне безобидный: с амуром в мозгах!
– С перетрясом!
– Пархуч.
Как-то радостно стало: не вор.
– Это он.
– Он…
– Карлишка!..
Профессор вполне раздобрел: объяснялось, что «это» – не «это»; а просто – карлишка!
И, ткнувшися в Марью, кухарку, пожвакал губами, слагая в уме каламбурик:
– Вы, в корне взять, – Маша?
– А как же-с!
– Вы варите кашу нам?
– Кашу варю, – ну?
– Он – Яша?
– Ну, – Яша… А что?
– Он – без каши?
Фырк, фырк!
– Ну – так вот-с!
И – прочел:
Прекрасная Даша, —
Без каши ваш Яша…
А каша-то – наша!
А варит-то – Маша!
Пошел пир горой!
Позабыли: за дверью все ждали, бледнея, не смея просунуться; и, уж услышав стишок, они поняли: нет, – не «она»; Василиса Сергеевна – в слезы; Надюша – салфеточкой в пол:
– Как не стыдно вам, папочка: мамочка – в горе, а вы…
Присмирел.
12
День дню – рознь.
И зигзаг от испуга к нечаянной радости, не разрешаясь ничем, разрешился часов через двадцать.
Раздался звоночек.
Просунулась в двери большая толстуха, какая-то вся отверделая черно-лиловым лицом и в больших, черно-синих очках:
– Вам кого?
– !
– Может, барина?
– !
– Барышню?
– !
– Может, барчонка?
– !!
………………….
– Кто там?
– Да какая-то барыня – за подаяньем, должно быть: молчит, не в себе.
Все вскочили.
– Пойду!
– Нет, голубчик мой Вассочка… Боже тебя упаси… Предоставь это мне…
– Мама, мамочка, – спрячьтесь.
Но знала: пороги сознания сняты; стоящее надо принять: и, шатаясь, – пошла, меловая, немая; профессор рванул прочь от двери ее; сам же – в дверь; как барбос, защищающий дом свой от вора, к старухе он ринулся; пальца подставивши два под очки, – стрельнул стеклами: в стекла очков.
– Анна Павловна, вы бы оставили, знаете, да-с, – эти штуки… Зажутил.
– !
Ударило кровищей в голову:
– Письма, которые, в корне взять, – он загремел, – вы прислали, они-с адресованы вовсе не мне-с, в корне взять, а – Никите Васильи… – вскричал оглушительно, – …чу.
– !
Пуще злился: стояла – пепешкой; два круга очковых – не двинулись:
– !
– Я Никите Васильевичу возвратил, – дело ясное, их!
– !
У него за спиной с громким плачем пошла; оказались «они» друг пред другом; казалось, – один только миг, и – повалятся друг перед другом: в глубокую падину.
– Анн… Анна Павловна!
– !
– Анн…
Хоть бы что! Василисе Сергевне осталось одно: простоять под ударом стеклянного синего выблеска – в тысячелетьях.
– Никита Васильевич…
– !!
И старуха схватилась рукою за шею; и – голову – набок, скривив все лицо:
– !?!?
Протопыривши руки вперед, уронила тяжелую трость с перегрохотом; грянула склянка о пол из руки, пырснув едкою жидкостью, звоном и градом осколочков – в стену; одна только капля попала на Надино платьице.
– Что?
– Кислота!..
– Помогите ей, разве не видите вы, что она…
– Анна Павловна!..
– Что с вами?
Анна же Павловна, толстой рукою схватяся за толстую шею, дрожала и силилась высвистнуть что-то, как автомобильная шина, когда ее палкой проткнут:
– Пшш… Выссс… Вд…
Догадались:
– Воды!
– Пшш… Пшш… Пшш!..
Неожиданно села на корточки, с грохотом вправо и влево колена расставив, и свесив меж ними живот; все сказали б – пустилась вприсядку (на миг обнаружились толстые икры в суровых кастровых носках); и потом это все грохотнуло, – лиловым лицом о косяк, от губы протянувши слюну, – промычало; и – пало стремительно.
Разорвалася артерия!
13
Бросились: к колким осколкам разбившейся склянки и к павшему телу; средь них – Надя, Митя (он выскочил), Дарьюшка, Марьюшка; вот хорошо: кислота, прожигая обои, безвредно стекла со стены: лужей в угол; Иван же Иваныч не видел, как толстое тело тащили, как толстое тело сложили со свисшей рукой; туматошил над бившейся в спальне женою; Надюша – над телом глаза растаращила.
Кто-то, догадливый, бросил; прислугу – к врачу, а Митюшу – к Никите Васильевичу.
Врач, Георгий Григорьевич Гро́хотко – мигом примчался; потискавши тело и что-то проделав над ним, он отрезывал.
– Апоплексия?
– Инсульт!
– Что такое инсульт?
– Апоплексия.
Ткнулся в раздутые ноги;
– А, а, а; не действует!
В правую руку;
– Не действует тоже!
– Конец?
– Нет, – пожал он плечами, вертя стетоскопом, – протянет год, два, – до второго удара.
Ткнул пальцем:
– Комплексия: штука обычная.
И – бросил он тело:
– Дела… А Коковский, Коковский-то!..
– Что?
– Трепанация!..
– Черепа?
– Опухоль мозга.
– Да что вы!
– Ну, – я проколол позвоночник: – подвысосать жидкости; воздухом столб позвоночный надул… Обнаружилось… – и завертел стетоскопом…
– Ну? И?
– Обнаружилась опухоль мозга… Да, да: пол-Москвы в инфлуэнце… Ну – вот: мне пора…
И Георгий Григорьевич – в дверь: лбом о лоб с Задопятовым.
Бедный старик прибежал растаращею, в плещущей крыльями, клетчатой, серо-кофейной крылатке, с полураспущенным зонтиком в левой руке; был он бел, как паяц, и морщинист, как гриб, выдаваясь ужаснейшей сизостью очень опухшего носа (как будто он пил эти дни); он плясал неприятно пропяченной челюстью; зонтик ходил ходуном в его левой руке, когда, правой рукою схватясь за Надюшу, он выдохнул с громким усилием:
– Где?
– Дз-дз, – кокнул осколок стекла у него под калошею.
– Вы осторожнее: тут…
Спохватилась:
– Тут… тут… вот сюда…
И потупилась:
– Тут – кислота…
– Где она? – ничего он не понял; и так, не снимая крылатки, в калошах ввалился в гостиную с полураспущенным зонтиком; сел пред запученным телом, схвативши за ногу его:
– Анна!..
– Аннушка!..
Не было «Аннушки»: пучилось мыком – большое, багровое «О»!
Тут профессор Коробкин подкрался к плечу его теплой ладонью, как… к… мухе:
– Никита Васильевич, вы, – трепанул по плечу, – ты мужайся, брат, – взлаял он.
«Ты» проскочило вполне неожиданно: точно он вспомнил совместные годы гимназии, угол в клопах, куда хаживал часто со Смайльсом в руках «Задопятов», соклассник, – к «Коробкину», к «Ване»:
– Еще, чего доброго, брат, – Анна Павловна: встанет!
