Андрей Анатольевич Рябов
Полудёнка
– Плохого?! Люди, говоришь, – не враги?! А кто до сих пор сжигает на кострах моих сестер-ведуний? Кто преследует их по всему свету и убивает, загоняя колья в грудь? Ты хоть представляешь, как это больно, когда тупая деревяшка разрывает плоть и входит в сердце? Хочешь испытать?
Последние слова милая бабушка произнесла столь приветливым и вкрадчивым голосом, что у Софронова выступил на лбу холодный пот, а зубы непроизвольно лязгнули. Похоже, если не удастся срочно что-нибудь придумать, то из него сейчас сделают подовушку на рожне… Глупо-то как, Господи… Мысли лихорадочно скакали из стороны в сторону в попытках найти выход из страшненького тупика. Вроде бы что-то важное прозвучало в словах старухи, но что именно?..
– Бабушка, а почему ты говоришь, будто в наше время ведьм сжигают-убивают? Кто тебе такое сказал? Это же неправда! Ведьмы-колдуньи живут себе припеваючи, деньги большие зарабатывают, людям помогают! Сейчас все разрешено, поверь!
И тут же пожалел, что раскрыл рот – Баба-Яга в мгновение ока подхватилась с места, и тут же у растопыренного от ужаса софроновского глаза заплясал грязный, но весьма острый конец ведьмачьего посоха. Брызгая слюной, его хозяйка бешено и страшно зашептала:
– Выплюнь еще хоть слово лжи, и я воткну острие в твое поганое око. А потом вырежу язык и пожарю на сковородке. На свином жире. И заставлю жрать это блюдо! Неправда?! Да я сама, собственными глазами видела, как совсем еще молоденькую ведунью толпа людей разрубила на части и сожгла!
– Как видела?! Где?! Этого не может быть! Сейчас никто никого не сжигает и не разрубает!
Посох пребольно ткнул Софронова в плечо, потом в шею и снова в плечо. Он попытался заслониться и отвести острие от лица, но чертова бабушка оказалась очень ловкой. Болезненные уколы мешали логически мыслить:
– Ай! Ай! Твою дивизию, что ж ты делаешь, бабуля! Больно ведь! Да на Руси вообще никогда не убивали ведьм, а на Западе это прекратили еще лет триста назад!
И тут же получил сильный тычок в пузо. Складывалось впечатление, что в молодости мерзкая старушка неплохо владела бодзюцу…
– Прекратили, говоришь?! Да мне Сайнахов сам показывал! – и для убедительности кольнула его куда-то в район печени.
Волна горячего жара окатила вдруг Софронова. Ощутив прилив сумасшедшей надежды, он заорал что было силы:
– Сайнахов?! Подожди, бабуля, не тычься! Дай сказать-то хоть слово! Показывал? Как?
Баба-Яга немножко опустила свою импровизированную пику и слегка сбавила тон:
– На тере… на телевизоре. Эту, как его… запись. Точно, запись того, как моих сестер до сих пор уничтожают в разных странах. Да такого даже во времена моей молодости не было!
Почувствовав некоторую почву под ногами, Софронов напористо поинтересовался:
– А где этот телевизор, можешь показать? Извини, но я просто уверен, что Сайнахов тебя жестоко обманул! Пожалуйста, дай мне шанс доказать свою правоту! Ты же ничего не теряешь!
Старушенция несколько секунд молча смотрела ему в лицо, потом развернулась и стала шустро подниматься на крыльцо, бросив через плечо:
– Иди за мной!
Софронов молча поплелся следом, разглядывая тонкую старушечью шею и размышляя о том, много ли понадобиться усилий, чтобы удавить этого отрицательного персонажа из неправильной сказки. Но против попытки претворить это начинание в жизнь выступала коалиция из благоразумия, брезгливости и… жалости. Несмотря на нешуточную угрозу, исходившую от старой ведьмы, Софронов никак не мог заставить себя ее ненавидеть. Хоть ты тресни, но она представала перед ним не злобной колдуньей, жарящей младенцев в крови девственниц, а слегка выжившей из ума старой девой-учительницей…
Они прошли длинным полутемным коридором с полом из громадных неструганных плах и стенами, увешанными сотнями пучков сушеных трав. Здесь стоял настолько насыщенный цветочный аромат, что у Софронова закружилась голова. Меж тем бабка с усилием отворила одну из дверей, и они вошли в достаточно чистую и светлую комнату, беглый взгляд на интерьер которой рождал воспоминания о заброшенной дворянской усадьбе. На изящном, но рассохшемся от времени столике стоял небольшой плазменный телевизор, шнур от которого исчезал в стене.
Боясь сглазить удачу, Софронов усилием воли пытался унять ликование: до сих пор он оказывался прав в своих догадках. Быстро сориентировался, зашел в соседнее помещение, оказавшееся кладовкой. Посреди ее высился красненький компактный бензиновый генератор, заботливо накрытый вышитым рушничком. Есть! Только бы не подвел китаеза, только бы хватило бензина, только бы все сошлось…
Софронов сноровисто проверил уровень масла, перевел рычажки в надлежащее положение и под внимательным взором хозяйки взялся за стартер. После первого рывка движок чихнул, а на втором завелся и довольно заурчал, словно упитанный сибирский котяра после обильной и сытной трапезы. Софронов включил вилку от телевизора в гнездо на боку генератора, прошел в «светлицу», сунул руку во внутренний карман куртки… и похолодел.
Несколько секунд смотрел на бабку абсолютно безумными глазами – «шеф, все пропало!», – потом смачно долбанул ладонью по лбу, помянул недобрым словом свою забывчивость и протянул руку к брючному ремню. Ну, точно же, когда переодевался в новый камуфляж, привезенный вертолетным «десантом», то ключ от «Нивы» пристегнул колечком к ремню. А в качестве брелока на том ключе висела небольшая симпатичная флешка в герметичном металлическом корпусе…
Пальцы предательски мелко подрагивали, пока отвинчивал крышку, вставлял электронную крохотулю в разъем USB и щелкал пультом. И лишь когда на экране возникли знакомые титры, облегченно вздохнул и прикрыл глаза.
Как же благодарил он в эту минуту создателей «Битвы экстрасенсов» с их чрезмерным пафосом, театральщиной и хвастовством! А еще – своего ангела-хранителя, который посоветовал прихватить с собой флешку с записью самого чудесного, самого распрекрасного и полезного шоу на свете! Теперь Баба-Яга сама может убедиться, насколько привольно живется ее товаркам в современном мире. Интересно, а что же такое впаривал старушке Сайнахов, чтоб ему ни дна и ни покрышки? Не иначе, крутил импортные «ужастики» про охотников на ведьм, выдавая больную фантазию голливудских деятелей за реально происходящие в мире события. Киномеханик, мля…
Все три выпуска шоу, записанные на флешке, бабка просмотрела на одном дыхании, не произнеся ни слова и не сдвинувшись с места. И лишь когда потух экран телевизора, цепко посмотрела в глаза гостя:
– Чо, прям так все и обстоит на самом деле? И никто нас не сжигает, не пытает, в ямы не бросает? И ведьмы теперь живут припеваючи, в почете и уважении?
Правильно расценив снисходительную улыбку Софронова, она разразилась длинной витиеватой тирадой, сделавшей бы честь любому крепко пьющему комбайнеру. Покачала головой:
– Ну, повезло Сайнахову, легкую смерть принял… Чтоб ему на том свете долго икалось…
И тут же без перехода поинтересовалась:
– Есть, поди, хочешь?
Есть, конечно, хотелось зверски, но куда больше хотелось прояснить свою и ульяновскую судьбу. Когда он вслух заикнулся об этом бабуле, та недовольно проворчала:
– Ладно, гостюшка, пойдем уж, досмотрим финальный акт всего этого безобразия. Там два наших антагониста ждут – не дождутся, когда вцепятся друг дружке в патлы.
Оказалось, что на улице за это время уже смеркалось. Ветер, целый день старательно раскачивавший верхушки деревьев, наконец пошабашил и где-то завалился спать. Над самой крышей повисла мясистая, вся какая-то целлюлитная туча, собиравшаяся с духом, чтобы разродиться дождем или снегом. Глянув на нее, Софронов мимолетно улыбнулся: «Надо же, беремчатое небо…»
Бабуля вновь основательно уселась на крылечко, обернулась к гостю и приглашающе кивнула на ступеньки:
– Садись уже, добрый молодец, не чинись и не кобенься. Сейчас впустим твоего Ульяна.
И негромко хлопнула в ладошки. В ту же секунду вместо отрадного взору привольного луга с отцветшим разнотравьем появилась угрюмая беломошная чащоба с «ведьмиными кругами». А аккурат посреди одного из них виднелась скособоченная фигура деда Ульяна, уныло сидевшего на валежине.
Заметив изменения в окружающем пейзаже, он резко подхватился и бросился бежать к дому. Остановился в трех шагах от крыльца и внимательно посмотрел сначала на бабку, потом перевел взгляд на Софронова. Что-то почувствовав, облегченно вздохнул и успокаивающе поднял руку навстречу напарнику:
– Нет, Софрон, ты со мной теперь не пойдешь. Ты и так сделал все, что мог, и даже больше. Жди меня здесь, отдыхай. И ничего не бойся!
А потом обратился к бабке:
– Правду в народе говорят: дристлива корова все стадо запакостила… Знаешь, я задаюсь вопросом: почему маразм чаще всего поражает именно женщин и почему до вас с таким трудом доходит голос разума? И ты не знаешь, раз молчишь? Понимаю, что мои простые вопросы как всегда останутся без ответа и надеюсь, что они хотя бы заставят тебя задуматься и не вмешиваться в наш разговор с Мануйлой. Открывай уже! – и он требовательно воззрился на бабку.
Судя по всему, ведунья с трудом сдерживалась, чтобы не нахамить в ответ «коллеге», но все-таки смолчала, поджала и без того тонкие сухие губы, и небрежно махнула рукой. Воздух в той стороне сразу же сгустился и лихорадочно замерцал, словно в нем отражался отблеск множества маленьких стробоскопов. Ульян не глядя поставил у крыльца карабин, поддернул повыше лямки вещмешка и шагнул внутрь искрящегося сгустка.
«Даже не посмотрел в мою сторону, даже рукой не махнул на прощание» – с некоторой досадой подумал Софронов. Впрочем, от этих размышлений его тут же оторвал колючий старушечий локоть, чувствительно пихнувший в бок:
– Чего сидим, кого ждем? Айда в избу, поди, Ульян там без тебя как-нибудь управится! Дурное дело – нехитрое!
Досчитав до десяти и выровняв дыхание, Софронов медленно произнес:
– Бабушка, скажи честно, а ты в молодости фехтованием не увлекалась? А то все недолгое время нашего приятного знакомства постоянно тычешь в меня чем-нибудь острым – то посохом, то своими костями…
Старушка опять хлопнула себя по коленкам и залилась мелким дробным смехом. Потом высморкалась в застиранный розовый платочек и ответила:
– Провидец ты наш… Занималась, это правда. Подожди-подожди, щас вспомню… Как же его звали-то, моего лихого учителя? Иван… Точно! Иван Ефимович. Со смешной фамилией Сивербрик. Эх, знал бы ты, как не хотел он брать меня в ученицы, все говорил, что не девичье это занятие – рапирой пыряться, все отбрыкивался. Хм-м, смешно звучит: «Сивербрик отбрыкивался»… До тех пор гнал девушку прочь, пока не приехала в Петербург госпожа Боголини. Она-то и попросила за меня мастера…
При этом бабкины глаза затуманились, она кокетливо склонила голову набок и непроизвольно сложила губки бантиком. Глядя на эту сморщенную куриную гузку, Софронов не удержался и фыркнул. Старушка встрепенулась и проворчала:
– Смешно ему… Конечно, глядя на то, во что я превратилась теперь, можно и похихикать. Эх, знал бы ты, балбес, как блистала я на балу у Ухтомских, где за мной наперебой ухлестывали сразу два красавца-конногвардейца, лейб-гусар, полковник-генштабист и князь Одоевский!
Она вдруг легко подхватилась на ноги и самым натуральным образом провальсировала по рассохшемуся крылечку древнего сказочного терема в самом сердце сибирской тайги. Это зрелище выглядело настолько сюрреалистичным, что у Софронова отвалилась челюсть. Своим высохшим, жестким, как опавшие рога оленя, пальцем старушка вернула ее на место. Позвала негромко:
– Пошли уже, мон шер. Попотчую тебя сухой корочкой. Эх, видел бы меня сейчас князь Одоевский – в гробу перевернулся… Как же он называл-то меня? Вспомнила: «Дивной гурией с очами цвета мрака…» Хе-хе-хе… Затейник был его светлость, затейник…
Софронов слушал ее с некоторой оторопью. Если бабуля вспоминает о своих шашнях с лейб-гвардейцами, значит, к моменту Февральского переворота ей должно было быть по крайней мере не меньше семнадцати лет. Получается, сейчас ее возраст давно перевалил за сотню?! А на вид не дашь больше семидесяти… При этом Софронов поежился…
Почти напротив входной двери оказалась просторная кухня с чисто выбеленной русской печью и множеством разнокалиберных вместительных шкафчиков. Старушка принялась шустро сновать по комнате, уставляя снедью массивный, выскобленный ножом стол. Перво-наперво принесла чашку квашеной капусты, в недрах которой аппетитно светились угольки клюквы, следом появились соленья – пупырчатые огурчики с прилипшими на них веточками укропа и пузатые помидоры, распираемые изнутри терпкой мякотью. Обдав лесным занозистым духом, возникли соленые грибочки, все как на подбор крепкие и ядреные. На аккуратной дощечке кажется сама собой сложилась горка зажаренных – как Софронов любил – до твердой корки карасей.
– Извини, пирога нету, – уютно, по-домашнему ворчала меж тем хозяйка, – вот если бы ты, гостенек дорогой, загодя предупредил о своем приходе, то уж я бы расстаралась.
Оглядывая все это кулинарное богатство, Софронов поневоле сглотнул слюну. Он никогда не понимал поклонников пиццерий, суши-баров, «макдоналдсов» и «ростиксов». Даже умная Жучка вряд ли польстилась бы на разные там «чикаго» и «майами», если бы только увидела, как некий враг-повар кладет в них толстые ломти нитратных томатов, иссохшие зерна кукурузы, самую дешевую вареную колбасу – ту, что производят из туалетной бумаги…
Удивительно, но наши люди с удовольствием поглощают отвратные даже на вид хот-доги с торчащими из пресного теста вялыми сосисками или гамбургеры – абсолютно безвкусные котлеты с проволокообразной петрушкой внутри снулой «булочки с кунжутом». А шаурма?! Уж сколько раз твердили миру, что куски мяса непонятного происхождения, упакованные в картонную лепешку грязными руками черноглазого «повара», содержат больше разнообразной заразы, чем городской канализационный коллектор. Но люди продолжают жрать эту гадость, играя в «русскую рулетку»: съедим, а там посмотрим – содержит данный образец бактерии холеры или на этот раз пронесет нелегкая?
Зачем нам все эти снеки, стрипсы, сэндвичи, буррито, картофель фри, когда есть шанежки, расстегаи, курники, вареники и пельмени? Как можно менять национальное кулинарное богатство на пищевой примитивизм, насаждаемый сетями быстрого питания? И при этом еще якобы испытывать удовольствие…
…А хозяйка тем временем напоследок водрузила на стол мятую алюминиевую фляжку и набулькала из нее в изящную рюмочку, которая создавала абсолютный диссонанс всей обстановке древнего терема. Приглашающе кивнула головой и даже расшеперила при этом глаза – давай-давай, мол, не задерживай!
В самом деле, не травить же она его собиралась… Софронов лихо опрокинул внутрь организма содержимое рюмки и почувствовал, как огненная лава обрушилась на внутренности, сжигая все на своем пути. Дыхание перехватило, он судорожно раззявил рот, чтобы выпустить переполнявшие его потоки пламени и чадного дыма.
– Эт-то… что… т-такое… б-б-было… – голос отказывался повиноваться своему хозяину.
А бабка сидела рядом и доброжелательно кивала кудлатой головенкой. Похоже, она получала нешуточное удовольствие, привечая редкого гостя.
– Хреновуха, милай, хреновуха. Хошь, дам рецептик? – и не дожидаясь ответа, принялась делиться сокровенным.
– Берешь бутыль водки али самогона, внутрь запускаешь изрезанный корень хрена. Через пять дней – запомни, ни раньше и ни позже! – достаешь его и выкидываешь, а хреновухой потчуешь дорогих гостей. Чувствуешь, как аж до пяток продират?
Софронов чувствовал. Волны горячего жара перекатывались по организму, напрочь выжигая усталость последних дней и рождая в голове веселую легкость. Что ни говори, а все заморские приправы и в подметки не годятся нашему ядреному русскому хрену.
Софронов вспомнил, как однажды принес на работу несколько корней, которые накопал на даче и не смог полностью утилизировать. Дождавшись, когда в кабинете соберутся несколько человек, в основном женского пола, он громко спросил: «А вот кто моего хрена хочет?» Оценив «шутку юмора», дамочки захихикали и принялись развивать увлекательную тему, зато случайно зашедший в кабинет господин Вальцман стыдливо опустил глазки и отчего-то покраснел. Заметив это, Софронов ужаснулся и пообещал себе никогда больше не подходить к нему ближе чем на пять метров…
Закусив ядреной капусткой и захрустев душистой карасьей корочкой, поинтересовался:
– А сама-то чего не пьешь? Кстати, мы ведь с тобой так и не познакомились. Меня в последнее время все только Софроном зовут, я уж привыкать начал…
– А чего не выпить-то с хорошим человеком? – покладисто согласилась бабка.
Щедро плеснула своего адского зелья в выщербленную фарфоровую чашку с маками на боку, сложила сухие губы в уже знакомую Софронову куричью гузку и с прихлебом втянула в себя всю жидкость, на вкус сделавшую бы честь некоторым «снадобьям» Борджиа или Медичи. А потом даже причмокнула от удовольствия. Да-а-а, однако, глотка у старушенции была луженая…
После «хренового брудершафта» бабка наконец-то решила идентифицироваться. Исподней стороной старенького, но чистого фартука она вытерла свои сучковатые руки и церемонно протянула ладонь.
– Магда фон Назым.
Софронов чуть не подавился капустой. Вот же, блин! Это что получается, вся местная топонимика образована на именах собственных окрестной нечисти?! Поинтересовался:
– А что получается, приток Оби в твою… вашу честь назван?
Баронесса мимоходом почесала живот, шмыгнула носом-пуговкой и назидательно произнесла:
– Я же сделала ударение на первом слоге! Это простое совпадение, наша древняя и славная фамилия известна в Курляндии с двенадцатого века!
Софронов не смог удержать рот на замке:
– Ну, в те времена курляндская знать мало чем отличалась от остяцкой или чукотской…
Бабкина рука, тянувшаяся к огурчику, замерла на полдороге. Магда ласково улыбнулась и пообещала слащавым голосом, что в устах подружки Кощея Бессмертного выглядело достаточно устрашающе:
– Ляпнешь еще хоть одно слово о моих славных предках – и у тебя хвост вырастет. Ты какой предпочитаешь – лисий или заячий? Впрочем, можно и карасий пришпандорить.
Софронов посмотрел на лежащего перед ним карася, поерзал на месте и молча принялся за еду. Молчание нарушила баронесса:
– Скажи, а что, и вправду больше нет ни духовных консисторий, ни монастырских тюрем?
С аппетитом сжевав соленый груздь, Софронов демонстративно вздохнул:
– Нету, честное слово! За последнее время в мире многое изменилось, в том числе и отношение к колдунам и ведьмам. Сейчас твои коллеги во всех странах популярны, тысячи людей к ним идут за помощью, ну, за хорошие деньги, конечно.
Сведения его в этой области были весьма отрывочными и поверхностными, но излагал их новой знакомой достаточно убедительно. Настолько убедительно, что вскоре она в нетерпении заелозила чунями по крашеным половицам, а потом крепко схватила Софронова за руку:
– Ты вот чего скажи мне, мил человек. Как думаешь, может, мне в мир выйти? Возьму себе пару толковых учениц, стану людям помогать, может быть, даже к себе на Родину съезжу. Страсть, как стосковалась по тихим улочкам Митавы! Эх, знал бы ты, как пахнут цветущие яблони на Лиелупе! Кстати, надеюсь, Курляндия по-прежнему входит в состав империи?
И при этом требовательно воззрилась на собеседника. Тот в задумчивости почесал нос и смущенно ответил:
– Честно говоря, география никогда не была самой сильной моей стороной… Фиг его знает. А какие еще города рядом с этой твоей Митавой расположены?
Милая ведьма возмутилась и всплеснула руками:
– Двоечник! Ну, какие… Рига. Мемель. Дюнамюнде.
– Ясненько. Боюсь тебя разочаровать, но, похоже, твоя Родина находится за границей, не то в Латвии, не то в Литве. Одно из двух и третьего не дано. И к тому же сейчас у России с этими странами не самые теплые отношения.
Магда с недоумением воззрилась на гостя и потребовала объяснить, что представляют собой эти новые для нее государственно-территориальные образования. Софронов тяжело вздохнул, поскреб в затылке и принялся перебирать свои не слишком обширные знания по геополитике и истории современной Прибалтики. Выслушав несколько сумбурный и отрывочный рассказ, баронесса всплеснула руками, соскочила с лавки и забегала по комнате, забавно причитая на ходу:
– Нет, вы только представьте себе эту картину! Курши с лыивами, которые еще вчера носили звериные шкуры и лизали сапоги моему дедушке, сегодня вдруг стали цивилизованными народами! Чухонцы с собственным парламентом и полицией! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Неужели их, с позволения сказать, послов пускают дальше передней Версаля, Букингемского дворца или Зимнего? Куда катится этот мир! Дожили! Скажи еще, что теперь свои государства есть у папуасов или евреев!
Чтобы еще больше не нервировать разошедшуюся старушку, Софронов тактично умолчал о тех кардинальных изменениях, которые произошли на карте мира за минувший век. И попытался перевести разговор на другое:
– Ты, госпожа Магда, лучше вот что мне скажи, а где все твои… м-м-м… соратницы? Я слышал, вас здесь вроде тринадцать человек поначалу было…
Бабулька заметно пригорюнилась и подтвердила:
– Было. Тринадцать – как положено. Жили – не тужили. Хотя нет, неправда, часто как раз тужили, потому что во все времена проблем у ковена было множество. То местный остяцкий князек вознамерится поживиться нашим добром, то новый благочинный чего-то там прослышит и начнет к нам подбираться, то беглые каторжники захотят обидеть бедных старушек…
При последних словах бабка так гнусно ухмыльнулась, что Софронов даже не стал спрашивать, где же теперь гниют косточки тех несчастных варнаков, что на свою голову попытались обокрасть ведьм…
Вопреки устоявшемуся мифу о «сибирском хлебосольстве», на самом деле кержаки да чалдоны никогда не отличались особым гостеприимством и голубиной кротостью. За века они привыкли, что из урмана обычно появляются не смиренные агнцы с самаритянами, а всякое непотребство вроде медведя с распростертыми «объятьями», татя с кистенем, аборигена с луком или сборщика податей с казаками за плечами. И встречали любых непрошенных «гостей» соответственно – топором да вилами.
К тому же беглые каторжане, пробиравшиеся нехоженой тайгой к обитаемым местам, были, так сказать, ходячей денюжкой, приятным бонусом за суровое сибирское бытие. За каждого из них власти выплачивали хорошее вознаграждение, поэтому местные жители при каждом удобном случае пытались их либо полонить, либо по-тихому ухайдакать, а потом отправлялись к властям за премией. Так сказать, бизнес есть бизнес, ничего личного…
– Со временем нас оставалось все меньше. Кого зверь в лесу порвал, кто на реке утонул, кто от старости помер. Одна сестра шибко влюбилась в ямщика-зырянина – только представь себе! – и сбежала в Усть-Цильму. Другую украли тунгусы и превратили в свою главную шаманку. В общем, два года назад осталась я одна-одинешенька. Вот, почему-то до сих пор еще живу потихонечку, о прежних временах вспоминаю и жду, когда придет мой черед ответ держать…
Софронов представил, каково ей приходится долгой суровой зимой в одиночестве, и содрогнулся. И вообще, что это за жизнь такая для женщины – в самом сердце тайги, без семьи, любви, так и не испытанного материнского счастья. Врагу не пожелаешь…
Первым спонтанным желанием было пожалеть несчастную бабульку, ласково обнять, погладить эти желтые узловатые руки с артритными суставами и пергаментной кожей. Правда, от его исполнения удерживал какой-то странный лукавый взгляд Бабы-Яги, который он мимолетно поймал – и насторожился. Кто ж их, ведьм, знает, может, ей тут хорошо и привольно со своими зельями, лягушками, шаманами и совами…
Привычно покряхтывая и скрипя натруженными суставами, бабка поднялась на ноги, пошарила в недрах красивого резного буфета, извлекла тяжелую фигурную стопку из потемневшего серебра и поставила на стол рядом с рюмкой и чашкой. Отвечая на невысказанный вопрос гостя, кивнула на дверь:
– Идет. Я так думаю, ему в самый раз сейчас будет пропустить стопочку. Умаялся, небось, ратоборец.
И действительно, через минуту послышались тяжелые шаги, скрип широких половиц и в комнате появился Ульян с вещмешком за плечами. На него было жалко смотреть: круги вокруг ввалившихся глаз, бледное лицо с какой-то пожамканной кожей, дрожащая левая рука стискивает горящий фонарик. Все свидетельствовало о том, что поединок с Мануйлой дался белому шаману очень нелегко. Тем не менее, старик взглянул на Магду, сломал губы в горькой усмешке и нашел в себе силы на очередную сентенцию:
– На чужой сторонушке рад своей воронушке… Вот и я…
Вопреки обыкновению не ответив на колкость, Баба-Яга без лишних слов стянула с него камуфляжную куртку, шапку, помогла опуститься на лавку. Ульян мешком сидел за столом, безвольно уронив руки и вперив отсутствующий взгляд в темный угол комнаты. Оценив состояние гостя, таежная баронесса сама поднесла к его губам стопку и заставила выпить тягучую жидкость. Старик сразу же встрепенулся, покрутил головой и попросил:
– Налей еще, а то чего-то я совсем расклеился…
И мягко повалился на пол. К нему тут же подскочила Магда, на ходу бросив Софронову:
– Чего расселся, не видишь?!
Вдвоем они легко подняли старика и отнесли в соседнюю комнату, где нашлась старинная кованая кровать с шарами-набалдашниками по углам. Софронов мельком удивился: такой необычный предмет никак не вписывался в интерьер древней таежной избы. Деда аккуратно уложили на расшитое льняное покрывало с кружавчиками, потом бабка махнула Софронову рукой – иди, мол, сама справлюсь.
Аккуратно прикрыв за собой дверь, Софронов вернулся на кухню, в который уже раз подивившись просторности дома и добротности его постройки. Присев на лавку, задумался: интересно, а кто же поднимал эти высоченные стены? Слабо верилось, что ведьмы сами орудовали тут топорами да пилами. Надо будет расспросить об этом старушенцию. И вообще, она же настоящий кладезь премудрости, вот бы разговорить ее да записать рассказы! А потом книжку издать. Готовый бестселлер!
И где-то в районе этой мысли Софронов крепко уснул, уронив голову на руки.
Глава двадцать вторая
Открыв глаза, Софронов долго не мог понять, где же он, собственно, находится. Он лежал на кровати под огромным пуховым одеялом в комнатке, стены которой были оклеены веселенькими светлыми обоями в кокетливый мелкий горошек. Этой комнатке как нельзя больше подходило старое русское слово «светлица». Сквозь запотевшее оконное стекло виднелась здоровенная еловая лапа, прогнувшаяся под тяжестью кухты. Толстым слоем снега была укрыта видимая часть поляны – поленница, деревья, крыша амбара напротив. Вот и пришла настоящая зима.
Софронов уселся на кровати, поежился от холода. Вспомнил события вчерашнего бурного вечера, улыбнулся – и тут как-то разом вдруг почувствовал, что – все, приключение уже закончилось. Сказка дочитана, рассказчик вот-вот произнесет сакраментальное «И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало» и захлопнет интересную книжку. Не будет больше ни оживших шаманов, ни ироничных мамонтих, ни щекочущего чувства опасности под ложечкой. Можно забыть о привычной тяжести мокрых берцов и заново приучать себя к остроносым модным туфлям. Впереди ждут ванна с горячей водой, чистая рубашка, чашечка натурального кофе, ровный асфальт, быстрый интернет, симпатичные девушки…
Вот только радости от всего этого добра почему-то не ощущалось и совсем не хотелось кофе с интернетом. Разве что мысли о девушках рождали в душе некоторое томительное волнение, зато весь остальной набор «цивилизационных» признаков вызывал в душе лишь глухую тоску. Покопавшись в недрах этой самой тоски, Софронов быстро нашел и ее первопричину – признание бессмысленности своего унылого городского существования. Да, и там были свои отдельные приятные моменты, но не было цели. Вернее, не так – не было ЦЕЛИ. Подивившись этому выводу, Софронов чуть присвистнул. Надо же, оказывается, с некоторых пор жизнь ради самого процесса пребывания на планете Земля его уже не устраивала…
Размышляя о смысле существования и бренности бытия, он принялся изучать обстановку комнаты и обнаружил несколько старых, потрескавшихся и пожелтевших фотографий, навеки сохранивших облик давно умерших людей. Когда-то они тоже радовались и плакали, мечтали и отчаивались, любили и ненавидели. Сегодня от былых героев и подлецов, трусов и смельчаков, умников и глупцов остались лишь вот эти ветхие и хрупкие бумажки на стене затерянного в тайге странного дома…
Софронов любил подолгу рассматривать снимки первой половины прошлого века, и при этом всегда удивлялся: почему у всех, кто там запечатлен, такие выразительные и запоминающиеся лица? В них поневоле начинаешь вглядываться, искать знакомые черты, некие «типологические закономерности» и «особые приметы» времени, пытаешься угадать дальнейшую судьбу изображенных на фотографии людей. Наверное, этот статный мужественный красавец с глазами навыкате стал впоследствии большим советским начальником, любил женщин, вино и веселье. А эта юная кокетливая барышня, грациозно присевшая на краешек роскошной софы, под конец жизни превратилась в обрюзгшую и неопрятную старую деву с папиросой в зубах. Кто знает…
Где-то в глубине дома чуть слышно хлопнула дверь, а через минуту за окном показалась фигура человека, направлявшегося в амбар. Софронов удивился: судя по легкой грациозной походке, это несомненно была молодая женщина в накинутом на плечи полушубке и цветастом платке. Она зашла внутрь сарая и почти сразу появилась вновь с каким-то увесистым предметом в руках.
Спеша рассмотреть лицо женщины, Софронов начал протирать окно рукавом, но лишь размазал влагу, окончательно замутив поверхность стекла. Чертыхнувшись, выскочил из комнаты, надеясь перехватить незнакомку на входе в дом. Вот только при этом он напрочь забыл о его прихотливой и путаной архитектуре – в коридоре, где он оказался, оказалось сразу четыре двери. Наугад открыв одну из них, Софронов попал в заставленную сундуками кладовку, другая скрывала нечто, весьма напоминающее обширную библиотеку, и лишь за третьей увидел знакомый коридор.
Миновав его, он торопливо спустился по лестнице, больно ударился об угол лавки и наконец оказался на кухне, где его встретил знакомый скрипучий голос:
– Долго спишь, сокол ясный. Привык у себя в городе бока отлеживать да сало отращивать. А у нас вставать надо раненько, да за хлопоты по хозяйству приниматься, не потопаешь – дак не полопаешь. Харю-то ополосни, вон рукомойник.