Андрей Анатольевич Рябов
Полудёнка
Софронов готов был поклясться, что теперь Ротару казалась несколько сконфуженной, а ее слова – попыткой оправдаться:
– Скажи, ты можешь сейчас заставить себя не слышать одну отдельно взятую ронжу из тех, что орут вон там, на деревьях? Нет? Вот и я не могу «выключить» именно твое сознание из всего спектра моего восприятия окружающей действительности. Я же не виновата, что обладаю такой способностью.
Ее напарник не захотел оставаться в долгу:
– Ты могла бы по крайней мере…
– Цыц! – их пикировку прервал жесткий голос Ульяна. – И вправду, чего это там ронжи раскричались?
Вездесущие ронжи, или строго говоря – кедровки, являются одним из наиболее привычных «аксессуаров» сибирской тайги. Они часто попадают под выстрел охотников, которые или путают их с рябчиком, или срывают злость из-за неудачи, или сознательно добывают на обед при отсутствии более престижной дичи. А еще бдительная ронжа – первейший в тайге охранник. Своим пронзительным криком она сопровождает и человека, и медведя, и лося. Именно ронжа помогла Софронову обнаружить и уничтожить его первого сиртя. И вот сейчас эти птицы устроили настоящую свару неподалеку.
Оставив Ротару топтаться поодаль, мужчины с карабинами наизготовку стали приближаться к небольшому островку кустарника, над которым кричали птицы. Осторожно обойдя его с двух сторон, они в замешательстве остановились. Софронов присвистнул и смачно выругался. Было от чего – на усыпанной опавшей хвоей земле лежала туша оленя, с задней части которой была ободрана шкура. Кто-то срезал с бесстыдно оголенных ног несколько килограммов мякоти, бросив остальное в качестве привады.
Старик сплюнул, махнул рукой мамонтихе:
– Идем дальше, догоняй.
А через несколько секунд раздался этот тягучий и страшный звук, вмиг заморозивший кровь в жилах. Софронов никак не мог понять, что это – не то мучительный стон, не то крик боли, не то порыв холодного ветра в старых развалинах. А Ульян уже сломя голову летел назад…
Ротару неловко сидела на земле, задрав к небу дрожащий хоботок, а в ее переднюю ногу вцепился огромный медвежий капкан. Его мощные челюсти так крепко схватили добычу, что ржавые зубья глубоко ушли в живую страдающую плоть…
Ульян отшвырнул карабин и бешено заорал остолбеневшему Софронову:
– Чего уставился, помогай!
Они с двух сторон встали на пружины страшного механизма, одновременно старик ножом принялся раздвигать жуткие челюсти. Мгновение помедлив, капкан недовольно чавкнул и раскрыл окровавленную пасть. Дед бережно помог мамонтихе вытащить дрожащую ногу и принялся ощупывать раны. Потом горестно покачал головой:
– Кость, похоже, цела, а вот мышцы сильно порваны. Дальше, девочка, ты идти не сможешь…
И быстро принялся за работу. Пока Софронов разводил костер и кипятил воду в котелке, Ульян нарвал неподалеку каких-то листочков, извлек из недр вещмешка застиранную тряпицу с пористыми бурыми комочками и подозрительный порошок в пластмассовом яйце из-под «киндер-сюрприза». Все это он истер обухом ножа, залил кипятком, а потом принялся накладывать серую грязную массу на кровоточащие раны, все время что-то вполголоса приговаривая.
То и дело сглатывая подступающий к горлу комок, Софронов смотрел на страдания подруги и был готов собственными руками удушить тех подонков, что поставили капканы и обрекли свои жертвы на медленное и долгое мучение. Сам он в последнее время даже перестал смотреть свои любимые рыбацкие телепередачи по одной простой причине – ему претил «демократический» принцип «поймал – отпустил». Становилось противно, когда на экране очередной вальяжный дядька выволакивал из воды карпа или окуня, с хрустом извлекал из челюсти трофея здоровенный крючок, самодовольно хлопал по ободранному боку жертвы и отправлял ее обратно в реку. Хуже того, однажды показали, как была отпущена на волю щука, пойманная «на зацеп», у которой тройник порвал всю спину.
Софронов считал «милосердие» подобного рода кощунством и лицемерием. Действительно, по мнению некоторых специалистов, за время кратковременного извлечения из воды рыба не получает критического урона для своего организма и легко излечивает физические повреждения. Но есть и другая точка зрения, согласно которой несчастная страдает не только из-за проникающих ран в теле и нарушения внешней защитной оболочки (проще говоря – чешуи), но и из-за тяжелого психологического стресса.
Вопрос заключается в другом: а зачем? Зачем подвергать живое существо физической и психологической боли, если после поимки ее предполагается отпустить? Получается, только для удовлетворения собственного мелкого тщеславия? Смотрите, мол, какой я молодец: зацепил за щеку трофейного язя, целый час его мучил под водой, ободрал чешую с боков, заставил задыхаться, пока взвешивал и фотографировался, а потом благородно отпустил домой, к «жене и деткам»…
Испокон веков русский человек брал из леса и реки столько, сколько необходимо для выживания. Все, что добывалось (даже с учетом дворянских псово-соколиных утех), утилизировалось и находило применение на кухне – это и называется нравственным и хозяйственным подходом к гармоничному использованию природных ресурсов.
Безнравственно подвергать издевательствам животное ради мелкого и низкого тщеславия. Живое существо нельзя мучить ради развлечения. Необходимо оно тебе, «царю природы», ради пропитания? Тогда бери и пользуйся, в рамках закона и совести! Если же тобой движет исключительно мелкая гордыня, то лучше попробуй найти более гуманный способ ее удовлетворения. Если не хочешь, чтобы на том свете тебя тоже – крюком и за щеку…
…Мамонтиха лежала на боку и тихонько постанывала. Она выглядела настолько маленькой и несчастной, что у Софронова зашлось сердце от жалости. Он сидел рядом на корточках и гладил ее по косматой голове. Умом он понимал, что раны подружки настолько тяжелы, что без срочной медицинской помощи шансы выкарабкаться у нее невелики, но не позволял себе даже задуматься о том, что будет, если…
Чтобы отвлечься, задал вопрос деду:
– Ты чего там шепчешь? Заговор?
Не прекращая поглаживать рану, Ульян вполголоса ответил:
– Нет. Я перебираю родословную тех подонков, которые поставили этот капкан. Если хотя бы половина моих пожеланий сбудется, то они превратятся в самых удивительных питомцев обезьяньего питомника. И ученые будут писать диссертации об их разносторонней половой жизни…
Судя по той ненависти, что полыхала в его глазах-щелках, ничего хорошего браконьерам ждать не приходилось. «Я бы сам каждого из них посадил в такой капкан. Скоты! – негодовал Софронов. – Или по старому сибирскому обычаю выставил бы голыми комарам на утеху. Вон, они даже в начале октября еще летают».
Он недоумевающе прислушался – действительно, был явственно слышен комариный гул. Откуда, если утром все лужи затянуло ледком? А в следующий миг он уже все понял.
– Ульян, вертолет! Что будем делать?
Напарник процедил сквозь зубы:
– Ждать. Это они, другим здесь неоткуда взяться. Ну, хвала богам, вот и довелось перевидеться…
Он осмотрелся, быстро подошел к небольшой рябинке и одним движением ножа отхватил ее у корня. Двумя молниеносными ударами лезвия убрал веточки, оставив лишь несколько листьев на самой верхушке. Затем встал во весь рост посреди поляны, широко расставил ноги и нацелился своим рябиновым прутиком прямо на приближающийся МИ-8.
Тем временем далекий комариный звон превратился в оглушительный рев, подавляющий волю любого живого существа, оказавшегося под вертолетом. Вот уже грохочущий железом бело-голубой птеродактиль завис над землей, через остекление кабины хорошо видны лица пилотов, которые с недоумением разглядывали старика-аборигена, целившегося в них каким-то прутиком. Но через мгновение их черты исказила гримаса ужаса – когда вертолет, повинуясь движению прутика, сам собой вдруг начал движение вокруг оси…
Ульян плавно вращал веточку против часовой стрелки, а вслед за ней крутился в воздухе и МИ-8, словно огромная собачка на привязи. Все быстрее и быстрее мелькали лопасти, надписи на фюзеляже, белые лица пилотов с распяленными в вопле ртами. Казалось, что через мгновение вертолет гибко изогнется и его кабина вцепится зубами в свой собственный хвост.
Словно очнувшись, Софронов подскочил к старику и крепко схватил его за свободную руку:
– Пожалуйста, не надо! Ульян, прояви милосердие, не губи их! У них ведь тоже есть семьи, дети, матери! Пожалуйста! А еще вертолет может нам понадобиться!
Наверное, именно последний аргумент отрезвляюще подействовал на старика. Движение его руки сначала замедлилось, а потом и остановилось вовсе. Напоследок он небрежно махнул веточкой вниз и, повинуясь этому взмаху, вертолет клюнул носом и почти упал на землю. Его лопасти еще не успели остановиться, как откинулась дверца, и наружу буквально вывалились три человека, исторгая из себя содержимое желудков.
В салоне нашлась целая бухта эластичного шнура, которым Софронов сначала сноровисто спеленал конечности всей троицы, а потом в лучших традициях тутовых шелкопрядов принялся обматывать пленников с ног до головы. Увидев его работу, Ульян уважительно присвистнул:
– Ты, напарник, никак учился плести макраме в кружке домоводства?
Софронов смущенно улыбнулся:
– Не-е, просто долго занимался в туристической секции, нам там всякие хитрые узлы показывали. А ручки-то помнят…
Меж тем старик начал осматривать свою «добычу». На двух пилотов, пожилого и молоденького, бросил лишь беглый взгляд, а вот сухопарый лысоватый мужик в красивом натовском камуфляже подвергся дотошному изучению. Первым делом старик вытащил у него из кармана документы, глянул на фамилию и согласно закивал головой.
– Правду говорят: не продашь душу в ад – не будешь богат… Что, болезный, опять за старое взялся? Только раньше ты мужиком был, на зверя выходил один на один, не боялся заглянуть смерти в глаза. За это тебя по крайней мере можно было уважать. А сейчас смотри-ка, на капканы перешел. Что, так безопаснее?
И пояснил Софронову:
– Где падаль есть, там и вороны найдутся. Не узнаешь? Ну-у, стыдно, батенька. Стыдно не знать, это ж сам господин Сенькин, местный олигарх. Шибко уж он любит охотничать да рыбачить – в любое время года и в любом месте. И плевать ему на охотинспекцию с рыбнадзором – одних прикормил, других запугал. Пару лет назад заезжие инспектора его катер на Оби прищучили и нашли несколько тонн браконьерской рыбы. В районной брехаловке писали, что вроде бы даже завели на нашего господина уголовное дело, да только олигарх как глист вывернулся и чистым остался. Короче…
Сенькин бесстрашно прервал Ульяна:
– Короче – дело к ночи! Не ври, старый, все по закону было, потому менты дело прекратили и передо мной извинились! И харэ болтать, ты ведь понимаешь, с кем связался. Поэтому давай или распутывай меня и будем думать, как нам разойтись краями, или мочи сразу. А не то я тебя, тварь, потом на куски порву!
Старик укоризненно покачал головой и вполголоса бросил:
– Ну да, конечно, давно известно – с сильным не борись, с богатым не судись…
Будто не слыша дальнейших оскорблений пышущего гневом пленника, Ульян задумчиво сосал свою неизменную сигаретку, что-то прикидывая в уме. Потом обратился к старшему по возрасту вертолетчику:
– Ты, что ли, командир? Вот и хорошо. В баках горючки много?
Похоже, пилот был очень напуган, а потому не мог говорить и лишь отчаянно кивал. Старик тоже удовлетворенно качнул головой и обронил:
– Сейчас мы с тобой, паря, слетаем в одно место – тут недалеко, потом вернемся и я всех вас отпущу. Договорились? Да не тряси так сильно башкой-то, еще отвалится… Все, по коням!
И обратился к напарнику:
– Поглядывай за этими. Чуть попозже промой девочке раны и наложи свежую мазь. Думаю, часа за два мы обернемся.
И ловко запрыгнул внутрь салона вслед за освобожденным от пут пилотом. Буквально через полминуты вертолет загремел лопастями, потом плавно оторвался от земли и вскоре скрылся за кромкой леса. Под соснами вновь воцарилась гулкая первозданная тишина.
Проводив взглядом вертолет, Софронов подошел ближе к подружке, и его сердце дрогнуло от жалости. Нога мамонтихи безобразно распухла, сама она беспрестанно дрожала, хоботок все время лихорадочно шарил по земле в тщетной надежде найти хоть какую-то защиту от боли. Софронов тяжело вздохнул и отправился с котелком к болотцу. Тщательно убрав с поверхности бочажинки лесной мусор, нацедил воды, которую Ротару жадно выхлебала.
Потом он сидел рядом с несчастным зверенышем, гладил ее по голове и думал о том, насколько близкими и родными вдруг стали для него за последние дни Ульян с Ротару. Нередко случается так, что люди годами живут или работают вместе, но так и не могут найти взаимопонимания, а иногда хуже того – тихо ненавидят друг друга. А тут свела его судьба с такими разными существами, и он уже готов за них кинуться хоть в огонь, хоть в воду.
И вообще… Где-то совсем неподалеку, километрах в двухстах, его ждал недописанный отчет, в холодильнике прокисала банка густой деревенской сметаны, наверное, подошла очередь на установку тарелки спутникового телевидения, там было так тепло, сытно, комфортно, безопасно. Но ему – вот парадокс! – почему-то совсем не хотелось возвращаться в свой привычный и удобный отвратный мирок. Даже удивительно…
Его размышления прервал слабый голос подружки:
– Ты хороший, Софрон. Знаешь, после знакомства с тобой я даже на людей по-другому стала смотреть. Наверное, поняла, что не все вы, приматы, жестокие и глупые. Значит, есть какой-то высший смысл в том, что… Ладно, не буду…
Софронов снова принес воды и тщательно промыл кровоточащие раны, потом наложил на них снадобье и слегка обмотал чистой тряпицей. Мамонтиха стоически перенесла эту болезненную процедуру. Бедняжка, как же она терпит…
– Эй ты, борода! Чо, оглох? Ползи сюда, чувырла, и живо развяжи руки, мне отлить надо!
Софронов не торопясь подошел к пленникам и пристально посмотрел в глаза Сенькину. Очень хотелось ему врезать тяжелым берцем – либо в бок, либо в морду, и Софронов никак не мог решить, на каком варианте остановиться.
– Какого хрена пялишься, рожа? – изгалялся спеленатый олигарх. – Влюбился в меня, чо ли? Тогда должен тебя разочаровать – я гетеросексуален. К тому же ты настолько грязен, что на тебя может польстится только обезьяна. Развязывай давай!
Да уж, по крайней мере смелости Сенькину было не занимать… С трудом сдерживая себя, Софронов присел на корточки и вкрадчиво обратился к пленнику:
– Вот что интересно, а ты, случаем, не потомок красного партизана Тихона Сенькина? У нас в городе улица есть его имени. Я читал, что до революции этот персонаж сидел по тюрьмам за кражи и пьяные дебоши, а в Гражданскую стал местным военачальником, старух грабил и мужиков вешал. Так не дедушка?
Но Сенькин был серьезным оппонентом, а потому не собирался трусливо отмалчиваться:
– Не-е, не родственник, а жаль. Судя по всему, Тихон вздернул на столбе и кого-то из твоих предков – я угадал? – он гаденько засмеялся. – Мне приятно осознавать, что хотя бы через него Сенькины тебе отомстили. Хорош болтать, развязывай руки, мне отлить надо!
Распрямив затекшие ноги, Софронов поднялся и с расстановкой ответил:
– Ты только не подумай, что мной движет классовая ненависть или плебейское желание унизить «большого человека». Я всего лишь забочусь о собственной безопасности и не собираюсь подвергать нас ненужному риску. В общем, ты понял: если приспичило – дуй в штаны. Или терпи, только честно скажу: сколько – не знаю.
И преспокойно направился обратно к Ротару, с улыбкой прислушиваясь к яростному мату олигарха, огромной смешной гусеницей извивавшегося на земле. Строго говоря, подобное отношение к противнику вряд ли можно подвести под категорию «жестокость», это было всего лишь маленьким возмездием за все то зло, что сеял вокруг себя Сенькин.
Вообще с точки зрения крестьянина понятие жестокости весьма сложно и неоднозначно. Скажем, большинство городских жителей падает в обморок, если случайно становится свидетелем процесса забоя животных. А вот деревенским ребятишкам все эти псевдогуманистические сопли подтерли еще в ясельном возрасте. И объяснили, что свинья для того и предназначена, чтобы стать холодцом, котлетами и пельменями, а жалеть ее при этом смешно, глупо и нерационально.
Впрочем, взрослые все-таки не разрешали мелким малышам смотреть на сам процесс умерщвления скотины, и позволяли подходить лишь после того, как туша борова умиротворенно замирала на снегу, «окропленном красненьким». И мальчишки, и девчонки с одинаковым любопытством глазели на то, как под бушующим пламенем паяльных ламп грязноволосая хрюшка сначала превращалась в «негритянку», а потом под воздействием кипятка и ножей вдруг становилась белоснежной чистюлей. И не было для них большего лакомства, чем кусочки гладкой хрустящей свиной шкурки, которые они тут же уплетали за обе щеки.
Но все это после, а сначала надо было успокоить и упокоить животное, и не у каждого хозяина это получалось с первого раза. Все зависело от опыта, сноровки и количества употребленной для смелости или «сугреву» водки. Иногда при этом случались форменные казусы.
Софронов прекрасно помнил тот день, когда сосед дядя Володя Степанов решил «прибрать» бычка. Он привязал его во дворе, употребил пару кружек бражки, сплюнул, а потом решительно бросился с выставленным вперед тесаком, целя несчастному в шею. Но как раз в этот момент бычок потянулся за клочком сена и доморощенный «матадор» пролетел мимо цели, больно ударившись при этом о столб. Тогда дядя Володя развернулся, получше сориентировался в пространстве и вновь ринулся к своей жертве – которая внезапно решила рассмотреть свой хвост, из-за чего «забойщик» врезался головой в поленницу. На этом комедия закончилась – его жена тетя Таня горестно покачала головой, от греха подальше отобрала у непутевого мужа нож, и увела его домой, отдыхать от трудов праведных…
Зато любо-дорого было смотреть, как работал потомственный боец дядя Леша Ковалев, Царствие ему Небесное. Он неторопливо подходил к свинье или бычку, что-то шептал в ухо, ласково поглаживал, а потом ловко доставал из-за пазухи небольшую узкую финочку и совершал незаметное глазу изящное движение – будто градусник пациенту ставил. И любая здоровенная буйная скотина как-то сразу аккуратно ложилась на землю – без рева, мычания и хрюканья. Дело сделано, можно приступать к разделке.
Когда Софронов вернулся из армии, его мама еще держала поросят, и каждый раз процесс их забоя доставлял немало хлопот. Софронов умел и любил обрабатывать и разделывать свинские туши, а вот умерщвлять их как-то не научился. Что поделаешь – издержки городского воспитания и слишком большое количество прочитанных книг Даррела, Бианки, Хэрриота и Пришвина. Поэтому каждый раз к ноябрьским праздникам он был вынужден призывать на помощь более опытного «убивца».
В очередной раз он пригласил старых знакомцев – Пашку с Юркой. Надо сказать, что оба они были притчей во языцах у всего околотка: ражие, наглые, отчаянные. Оба работали раскряжевщиками в лесопилке, оба крепко уважали спиртосодержащие жидкости, оба любили показать свою силу, удаль и бесстрашие. С хозяином договорились быстро: по литру водки и по шмату сала на брата. Ударили по рукам.
В назначенный субботний день «киллеры» явились вовремя и, что немаловажно, абсолютно трезвыми. Видимо, в глубине души ощущали важность возложенной на них миссии. Демонстрируя немногочисленным зевакам свою опытность и крутость, предъявили на обозрение целый арсенал разнообразного колюще-режущего оружия, начиная от столового хлебореза и заканчивая штык-ножом от трофейного немецкого карабина.
Наконец, подготовка к празднику – а забой скота для деревенского человека всегда является таковым – была закончена. Пашка щелчком запулил в сугроб окурок «Родопи», картинно вздыбил на затылок «стропальский» подшлемник, лихо прокрутил тесаком «восьмерочку». Юрка просто цыкнул через выбитый передний зуб, скрежетнул парой аршинных самодельных кинжалов и махнул рукой – выпускай, мол. Софронов и выпустил…
А надо сказать, в тот год хавронья у них была хороша – вымахала на сочной травке да на дармовых столовских отходах. «Киллеры» как ее увидели, так отчего-то сразу слюну стали сглатывать и лбы вытирать. Но потом ничего, собрали волю в кулак, булат навострили, друг дружку локтями подбодрили, давай, мол, братан, вали зверя! Сарынь на кичку! А затем один из них легонько уколол хрюшку кончиком ножа…
Впоследствии Софронов, давясь от хохота, не раз спрашивал у забойщиков – каким чудесным образом они умудрились с места перепрыгнуть почти двухметровый забор и куда при этом заховали свои «мечи»? Но джигиты с раскряжевки ничего не отвечали, лишь зло сверкали очами и спешили поскорее отойти в сторону. Видимо, общение с той хрюшкой осталось не самым светлым воспоминанием в их жизни.
А хавронью Софроновы все-таки прибрали, сосед-старичок помог. Поговорил с ней ласково, сунул в страшную пасть хрусткое яблочко и аккуратненько отправил в края больших луж и сладкого комбикорма…
…Похоже, боль чуточку отпустила мамонтиху, во всяком случае, прекратилась лихорадочная дрожь, сотрясавшая тело. Когда Софронов присел рядом и принялся почесывать ее за ушами-лопухами, она доверчиво прижалась к нему хоботом. А потом предложила:
– Хочешь, я покажу тебе, как мы жили раньше? Закрой глаза, расслабься и попробуй ни о чем не думать.
ЭТО накатило мгновенно, не пришлось напрягаться и куда-то там «входить». Едва он смежил веки, как в голове распахнулось какое-то «окошко» и Софронов увидел незнакомый красочный мир. Он очень напоминал привычную сибирскую тайгу, но в то же время неуловимо отличался, в первую очередь – своими размерами. Верхушки ТЕХ кедров терялись в поднебесье, травы превышали рост человека, а когда в поле внутреннего «зрения» появился исполинский лось, Софронов в испуге отшатнулся.
Но все вокруг померкло, побледнело и почтительно отступило, когда Ротару показала стадо мамонтов, куда-то бредущих по сочной изумрудно-малахитовой луговине. Впереди десятка сотоварищей вышагивал гигантский, невообразимо огромный вожак с чудовищными бивнями, которые почти касались земли. Каждый его шаг чувствительно сотрясал почву, заставляя все живое склонять голову в почтительном реверансе перед царем Ойкумены.
А последним задорно скакал мамонтенок, до ужаса похожий на Ротару. Он все время на что-то отвлекался – то начинал гоняться за птичками, шныряющими по шкурам мамонтов, то дергал за хвосты старших, то вырывал хоботом кустики и швырял их вверх, норовя попасть в кого-нибудь из соплеменников. А потом картинка вдруг стала размываться и «поплыла», словно за окном пошел сильный дождь…
Софронов открыл глаза и погладил Ротару по голове. Утвердительно произнес:
– Это была твоя семья?
Не дождавшись ответа, он тяжело вздохнул, опустил голову на грудь и задумался. А потом незаметно задремал.
Глава двадцатая
Проснулся Сафронов от нарастающего рокота вертолета, лихорадочно вскочил на ноги и схватился за карабин. На посадку заходил уже знакомый МИ-8.
Первым из салона выпрыгнул Ульян и успокаивающе махнул рукой – свои, мол, не боись. А вслед за ним наружу горохом посыпались невысокие коренастые мужички в разнокалиберной одежде – теплых малицах, застиранных энцефалитках, новеньком камуфляже. Они принялись сноровисто выгружать какие-то ящики, мешки, свертки, целую вязанку досок. Уже через несколько минут неподалеку весело трещал костер, на огне булькало ведро и исходил паром чайник. Двое пришельцев почище хлопотали возле Ротару с бинтами, шприцами и какими-то снадобьями. Еще один подошел к Софронову и молча протянул ему утепленную армейскую куртку – бери, мол, «подгон от таежной братвы».
Глядя на суету хлопотливых гостей, Софронов поинтересовался у старика:
– Наверное, вертолет скоро уже начнут искать?
Ульян улыбнулся:
– Не боись, паря. Я тут порасспросил пилота, оказывается, перед нашей встречей они только вылетели из города, направлялись сначала сюда, а потом на дальнюю заимку Сенькина куда-то к Приполярному Уралу. Обратно должны возвратиться лишь через три дня, так что время у нас есть.
– Лады. Можно поинтересоваться, а каков наш дальнейший план?
Старик ответил не сразу:
– План, говоришь… Одно знаю точно: наши друзья сейчас соберут нарту и потащат Ротару в безопасное место. Жаль, что не получится погрузить ее в вертолет, это сильно упростило бы дело. Впрочем, друзей я захватил с собой много, целую дюжину, так что они будут менять друг друга эти двадцать верст до стойбища. Ничо, быстро добегут.
– А с этими охотничками чего делать будем? Извинимся, отпустим, и пусть летят восвояси?
Они не сговариваясь посмотрели на полоненных браконьеров, которых как раз сейчас под конвоем вели до ближайших кустов. Ульян хищно усмехнулся:
– Мое милосердие не простирается столь далеко. Отпустим, конечно, твое «маркаме», но только пешочком. Направление покажем, позади на всякий случай человечка пустим – приглядеть, чтобы не нашалили по дороге. Конечно, на вертолете нам было бы проще добраться до цели, да только не доверяю я этим прикормленным летунам-ложкомойникам. Так что…
Довольно невежливо Софронов перебил старика:
– Погоди, Ульян. А почему ты вертолетчиков «ложкомойниками» назвал?
Дед засмеялся, обнажив крепкие прокуренные зубы:
– Это слово от настоящих шоферюг пошло, «дальнобоев», тех, кто на трассе неделями пыль глотал, на Северах по зимнику ходил, комаров кормил, мерз и голодал. Такие вот настоящие профи терпеть не могли своих коллег, которые катали больших шишек на персональных «Волгах». Приезжает начальник с семьей на пикничок, а тут уже водила в качестве лакея – шашлычок соорудит, чаек спроворит. Таких вот и называли «ложкомоями».
Еще раз посмотрев на пленников, старик зло споюнул.
– В общем, обложим «восьмерку» деревьями, чтобы не нашли раньше времени, и двинем дальше. Наш с тобой путь лежит на Ковенскую, к девочкам-ведьмочкам, чтоб им пусто было. Правда, я уже давненько ничего о них не слышал, может, уже и косточек от старушек не осталось.
Он тяжело вздохнул и продолжил:
– Конечно, есть соблазн взять с собой пару-тройку мужиков-охотников с карабинами да автоматами, да только вещует мне сердце, что на месте они нам только мешать будут, а не помогать. Чего тебе, паря?
Последний вопрос относился к нерешительно топтавшемуся неподалеку молодому усатому мужчине, преданно ловившему взгляд старика. На плече у него висела видавшая виды изрядно пожеванная временем курковая тулка, на ногах надеты не раз латанные черные бродни еще советских времен, на голове – истрепанная кепка. Прежде чем заговорить, он смешно скривил лицо и почесал нос своими редкими усами:
– Я… Бляха-муха… Эта… Ну, в общем… Короче…
Ульян нетерпеливо похлопал его по плечу:
– Короче, дело к ночи. Так ты чего хотел-то?
Мужичок испуганно зачастил:
– Три года в Омске… Еслив надо – руки-то помнят… Екарный бабай… Ты тока скажи… Меня ж не выгоняли – сам ушел, по тайге затосковал…
Софронов решительно не мог понять, к чему пытался вести нить своего повествования усатый лесовик, а вот Ульян суть просек мгновенно:
– Говоришь, три года в Омском летно-техническом? Чо, и вправду – можешь? Не врешь?
Мужичок сначала отчаянно закивал башкой, а потом замотал ею из стороны в сторону. Ульян с явным сомнением оглядел его с головы до пят, принюхался, а потом кивнул на вертолет:
– Рискуем, конечно, но… Почему бы и нет? Ну что ж, уговорил. Иди, осмотрись там, вспомни, с какой стороны у нее рога, а с какой – вымя…
Казалось, удивленные глаза мужичка сейчас вылупятся из узких щелок и укатятся куда подальше:
– Ка… какое еще вы… вымя?
Ульян усмехнулся и успокаивающе похлопал собеседника по спине:
– Неужели не слышал, что летуны называют МИ-8 «коровой»? Впрочем, не бери в голову. Кстати, друг, ты меня извини, но я совсем забыл, как тебя зовут…
– Во… Вова. Вандымов. Из Сугунчума…
– Вот и познакомились. Иди, Вова, готовься.
Понаблюдав за тем, как новоявленный вертолетчик обрадованно вскарабкался в кабину и начал решительно шуровать на панели приборов, дед проворчал вполголоса:
– Да уж, живи смелей – повесят быстрей…
Пока прилетевшие «интенданты» развивали вокруг бурную деятельность, Софронову решительно нечем было заняться, поэтому он уселся в сторонке и предался философским размышлениям.
Сугунчум, значит. Один из тысяч маленьких сибирских поселков, сел и деревень, безжалостно раздавленных железной пятой «укрупнения колхозов». Тогда одним росчерком пера Советская власть подрезала поджилки всего российского крестьянства, тем самым разорвав вековую, природную связь между трудящимся человеком и его историческими корнями. Взяла и отчекрыжила, словно ненужный аппендикс, родовую щербатую зыбку, запах свежескошенной травы, душевные переливы гармони, зазывный смех молодых доярок, идущих с фермы.
У себя дома не будешь плевать на пол – грех, а в чужом – можно, ежели украдкой. В родной деревне нельзя гонять лодыря и быть хуже других, стыдно не помочь соседу в нужную минуту – презрением задавят и насмешками изведут. А в огромном «рабочем поселке» или городе, где человека некому одернуть и усовестить, допустимо все. Здесь на тебя не смотрят укоряющие лики святых и покосившиеся кресты на погосте, это не ТВОЯ земля, за которую должен держать ответ перед многими поколениями предков. А потому – можно все. И-эх, веселись, рабочий класс!
Сугунчум, Майка, Конево, Сухоруково, Дарко-Горшковский, Майка, Чага, Долгое Плесо, Сивохребт, Чучели, Сумкино, Слушка, Деньщики, Елыково, Луговая Суббота… Оно и понятно, не место таким чудесным, сказочным названиям в прагматичном рыночном времени. Не совместимы понятия «Долгое Плесо» и «инвестиции», «Луговая Суббота» и «инновации». Что поделаешь, если сегодня власть предержащие мечтают жить не в праотеческой деревне, а в «едином европейском пространстве»…
Кто-то осторожно подергал его за рукав. Подняв голову, Софронов увидел перед собой аборигена явно пенсионного возраста в новенькой необмятой «горке» (официально говоря, в «костюме горном ветрозащитном», но кто его знает под таким названием?). Его небольшой рост подчеркивал длиннющий карабин «Тигр», которым его владелец, похоже, чрезвычайно гордился и картинно выставлял напоказ. «Стойбищный спецназовец» широко улыбнулся Софронову, демонстрируя все свои в лучшем случае восемнадцать-двадцать зубов, потом наклонился вперед и доверительно шепнул:
– Пойдем кушать, друг. Шурпа поспела – м-м-м! – он для убедительности закатил глаза, облизнулся и постучал себя по выдающемуся животику.