Андрей Анатольевич Рябов
Полудёнка
«Тигровладелец» не соврал, шурпа действительно удалась на славу. Умяв тарелку огненно-обжигающего варева, Софронов съел затем большой кусок копченой медвежатины, а на десерт принялся уплетать позем – вяленую особым образом щуку. Позем оказался настоящим деликатесом, который делается аборигенами для собственного употребления, а не той убогой подделкой, что выставляется на рынке по умопомрачительным ценам.
Налопавшись от пуза и запив все крепчайшим сладким чаем, Софронов уютно умостился у костра и задремал под накинутой на него кем-то отчаянно линяющей оленьей шкурой. Ему приснился чудесный лесной берег, какой обычно рисуют на иллюстрациях в детских книжках: с бездонной глубины черным небосводом, утыканным огромными звездами, дикими кущами сказочных деревьев и таинственным мерцающим светом, льющимся из окон старого замка…
Утром все вокруг на пару дюймов оказалось усыпанным легчайшим свежим снежком. Хорошо выспавшееся солнце шустро выкатилось из-за горизонта, озаряя верхушки кедров желто-розовым светом. Хвойные лапы покрылись за ночь слоистым искрящимся инеем и оттого стали похожи на какие-то диковинные засахаренные фрукты, которые пьяненький озорной Дед Мороз развесил по всему лесу.
На душе Софронова тоже было легко и радостно, словно в предвкушении большого праздника. Поймав себя на этом чувстве, он суеверно попытался поскорее отогнать его прочь – знал, что слишком часто капризная вертихвостка-Фортуна под видом роскошных крем-брюле и трюфелей подсовывает застывшую монтажную пену…
Наскоро попив чаю, Софронов переоделся в заботливо предложенный ему зимний камуфляж и теплые ботинки. Надо же, все пришлось впору и сидело на нем как влитое. Пенсионер-«тигровладелец», оказавшийся кем-то вроде здешнего завхоза, выдал еще несколько пачек патронов, комплект запасного термобелья, небольшой запас продуктов. Упаковав все это, Софронов отправился навестить подружку.
Ей явно стало лучше. Она лежала на огромной куче мха под грудой шкур, выставив в сторону перебинтованную ногу, и с тревогой поглядывала на присевшего рядом Софронова. Ротару первой нарушила молчание:
– Я теперь буду беспокоиться о вас. Ты уж там не рискуй понапрасну!
Софронов улыбнулся и ободряюще почесал ее за ушком-лопушком.
– Не боись, Софья Михална, Ульян не выдаст – Мануйла не съест. Сходим, разберемся со всей этой нечистью и тут же вернемся назад.
Ротару строптиво махнула хвостиком.
– Не хвались, едучи на рать. Меня даже не Мануйла беспокоит, а ковенские ведьмы. Неизвестно, живы ли они и – самое главное! – чью сторону возьмут, когда шаманы станут воевать меж собой. Эх, не вовремя меня угораздило попасть в тот капкан!
И при этом Ротару обожгла ненавидящим взором сидящих неподалеку браконьеров. С ними как раз разговаривал Ульян и старший среди аборигенов, рослый, звероватого облика таежник. Вот старик закончил свою речь, затем наклонился и поочередно легонько тюкнул каждого указательным пальцем в лоб. После этого их развязали, на молодого пилота надели лямки туго набитого рюкзака, и подтолкнули в сторону темнохвойного урмана, едва видневшегося на горизонте. Когда пленники удалились на порядочное расстояние, вслед за ними мягко скользнул один из аборигенов.
Ульян подошел к своим спутникам, придирчиво оглядел Софронова, коротко бросил:
– Айда.
Ободряюще улыбнулся мамонтихе, ласково погладил ее по голове и они зашагали к вертолету.
В кабине уже вовсю шуровал Вова из Сугунчума – щелкал какими-то тумблерами, озабоченно рассматривал приборы, вообще создавал неимоверно деловую атмосферу. Дед стоял в дверях и критически рассматривал эту картину – пока после очередного щелчка не дрогнули лопасти железной птицы. Ульян обреченно покачал головой и уселся на металлическую лавку в салоне, прокричав на ухо Софронову:
– У меня сил нет смотреть на это. Но пусть пробует, в конце концов, мы всегда успеем уйти пешком. Верно говорят – помучишься, дак научишься…
И закрыл глаза. Удивительно, но Софронов готов был поклясться, что легендарный белый шаман Ульян испытывает определенный страх и сомнения в летных качествах Вовы из Сугунчума…
Грохот двигателя превратился в непрерывный рев, вертолет дрогнул, покачнулся, дернулся вверх, потом чувствительно долбанулся о землю, снова подпрыгнул, отчего содержимое софроновского желудка запросилось наружу, и вдруг начал стремительно подниматься. Софронов перекрестился, ухватил непослушными пальцами цепочку, вытянул и поцеловал нательный серебряный крестик. Потом закрыл глаза и попытался уснуть. Делай что должен…
В полудреме к нему пришел дивный сон – или не сон вовсе, а это просто прихотливые извивы памяти перенесли его в солнечные времена юности, когда во время летних каникул после окончания девятого класса он проходил производственную практику в электроцехе местной птицефабрики. Одним прекрасным июньским утром директор отправил Софронова вместе со старшей птичницей Ниной Васильевной на рейсовой пассажирской «Заре» в дальний назымский поселок – продавать цыплят.
Поездка выдалась во всех отношениях увлекательной и познавательной. На пути в поселок «Зарю» так кидало на высоких обских валах, что ящики с «продукцией» опрокинулись и желтая писклявая масса цыплят, словно армия миниатюрных китайчиков, рассыпалась по всему салону. В результате удалось существенно разнообразить досуг скучающих пассажиров, которые два часа кряду ловили у себя под креслами будущих несушек да петушков, и пытались водворить их обратно в ящики.
По прибытии на место опытная и пробивная Нина Васильевна быстренько распродала цыплят вмиг набежавшим селянкам, и тут же договорилась с экипажем проходящего «Ярославца», чтобы их подбросили обратно до города. Пока ждали отплытия, к Софронову подошел колоритный местный алкаш и предложил купить «немного» назымского вяленого чебака. Поскольку именно здешний деликатес испокон веков славился своими уникальными вкусовыми качествами, Софронов немедленно согласился. И через несколько минут стал обладателем целого мешка вкуснейшей ароматной рыбы в обмен на какую-то мелочь, что удалось наскрести в карманах.
Всю дорогу до города экипаж «Ярославца» вместе с пассажирами устилал поверхность Оби искрящейся на солнце чебачьей чешуей и ведрами пил воду – что ни говори, а рыба посуху не ходит. Софронов до сих пор помнил свои тогдашние ощущения: крики чем-то возмущенных чаек, залетавшие на палубу холодные брызги, ласковое солнечное тепло, чудесный аромат вяленого чебака. Помнил, как катер постепенно взбирался на гребни волн, а потом валился вниз, от чего екало сердце…
– …твою дивизию! …налево и вперехлест!
А ведь прежде Софронов и предположить не мог, что Ульян умеет материться, причем, столь вычурно, витиевато и громко, порой даже перекрывая грохот двигателя. Оказывается, так качало не «Ярославец» во сне, а МИ-8 в реальности. Вова из Сугунчума управлял им столь лихо и безбашенно, что заслуженный винтокрыл содрогался всем своим стареньким телом и возмущенно стонал. Чтобы отвлечься, Софронов развернулся на скамье и посмотрел в иллюминатор.
Внизу совсем рядом – протянуть руку – с сумасшедшей скоростью мелькали полосы чего-то темно-зеленого и временами – желто-красного. Видимо, Вова то ли боялся подняться повыше, то ли попросту вообразил себя пилотом «Кобры», заходящим на боевой разворот над позициями злых вьетконговцев. Вертолет несся на бреющем, едва не касаясь верхушек древних кедров и доводя до инфаркта окрестных белок. Через полминуты у Софронова закружилась голова, к горлу подступила тошнота, и он поскорее отвернулся от иллюминатора.
Похоже, несладко приходилось и Ульяну. Он то и дело судорожно сглатывал комок в горле, беспомощно елозил вокруг непривычно расширенными глазами, потом вдруг резко соскочил с лавки и кинулся в дальний угол салона. Пряча улыбку, Софронов смежил веки и подумал: «Интересно, что получится, если меня, который жутко боится высоты, попытаться сейчас вытолкнуть с парашютом вниз? Ну, одно знаю точно – живым до земли я бы точно не долетел…»
А потом сумасшедший полет закончился. Вертолет сначала завис на одном месте, клюнул носом, выровнялся, как собачонка задорно покрутил хвостом – и ухнул вниз, заставив деда подавиться очередной непечатной тирадой. Раздался удар, еще один, мерзкий хруст, – и рев движка наконец-то стал обессиленно стихать. В дверном проеме появилась довольнехонькая вовина рожа, похоже, ожидавшая похвалы своим летным качествам:
– Как вы тута? Нормалек? А я чо говорил! Как ветер домчались! Это вам не пуп царапать грязным пальцем!
Внимательно и сожалеючи посмотрев на лучившегося самодовольством «Чкалова», Ульян вытер губы и покачал головой.
– Раньше говорили, что только русский любит авось, небось да как-нибудь. Оказывается, это заразно. Ну что, Харон недоделанный, и куда ты нас домчал?
Вова позволил себе несколько обидеться:
– Здра-а-асьте! Как это куда? До места, тудыть его! Я, конечно, не эта долбанная джипиэска, но и так скажу, что это вот – Ковенская, других речек тут попросту и нету.
И ворчливо добавил:
– Вообще-то, бляха муха, могли бы и спасибо сказать. Язык-то, чай, не переломится…
Тяжело вздохнув, старик легонько щелкнул по носу своего персонального камикадзе и уже спокойно заметил:
– Ты шибко норку-то не задирай.
Вова опешил и огляделся:
– Какую еще норку? Откуда здесь норка? Ульян, ты щас о чем ващще?
Шаман искренне расхохотался, а потом пояснил:
– Эх ты, потемок! Твои деды норкой нос называли. Не зазнавайся, в общем. Ладно, айда наружу!
Распахнув двери, Ульян поскорее выпрыгнул на землю и с видимым облегчением вздохнул полной грудью. Внимательно осмотревшись, он удовлетворенно кивнул и полез за неизменной «Примой».
Скособоченный вертолет стоял на краю небольшой ложбинки в паре сотен метров от берега неторопливой лесной речки и, судя по всему, ему вряд ли когда-нибудь в будущем предстояло покинуть этот «аэродром подскока». Лопасть была заметно погнута, а одна из стоек шасси подломилась, отчего заслуженный ветеран северной авиации больше всего напоминал старую облезлую чайку, задремавшую на одной ноге.
Следующие полчаса экипаж был занят тем, что старательно маскировал свою птичку. Вова сноровисто рубил небольшие деревца, Софронов на своем горбу подтаскивал, а дед в художественном беспорядке укрывал ими вертолет. Наконец, он отступил от своей «икебаны», критически осмотрел, хмыкнул и милостиво разрешил воинству подкрепиться.
Потом они сидели рядышком на поваленном стволе дерева, сосредоточенно жевали ломти домашнего хлеба и куски вареного мяса, запивали теплым чаем из конфискованного у вертолетчиков термоса. Утолив голод, Ульян решительно поднялся на ноги и подытожил:
– В охотку съешь и вехотку…
А потом обратился к пилоту-недоучке:
– Спасибо тебе, Вова, за помощь. Сейчас собирай манатки и топай по берегу вниз по течению, завтра к вечеру будешь в поселке. Когда я вернусь, то сам найду тебя и отблагодарю.
Вова попытался было робко попротестовать:
– А может, бляха муха, меня возьмешь с собой? Ты не смотри, что я худой и кашляю, на самом-то деле я – ого-го!
Но старик был непреклонен:
– Нет, Вова, мы и сами справимся, а ты еще нужен Родине. Поэтому бери все свое «ого-го» и шуруй в Ягурьях.
Несколько секунд помолчал, видимо, подбирая в своих обширных анналах подобающую случаю народную мудрость. Нашел:
– Живи, ребята, пока Москва не проведала!
И добавил:
– Ты – молодец, Вова! Но все-таки правильно, что тебя из летного училища поперли…
Глава двадцать первая
Четвертый час они с Ульяном молча пробирались по какой-то захламленной, мрачной и глухой тайге. Казалось, что тут регулярно случались всяческие природные катаклизмы вроде бурь и смерчей, отчего крепкие вроде бы деревья то и дело крест-накрест валились наземь. В результате за годы образовалась сплошная заградительная полоса, нисколько не уступавшая линиям Маннергейма, Мажино или Зигфрида. Софронов то и дело спотыкался о ветки и вполголоса вспоминал родословную всех древнегреческих богов, а Ульян помалкивал. Похоже, он внутренне готовился к скорой встрече с «коллегами».
От нечего делать Софронов предался философским размышлениям о постоянстве человеческой натуры, которую невозможно скрыть под золотой мишурой или наоборот – под грязным тряпьем. Был у него знакомый бич Вовка Цыган, с первого взгляда – живое олицетворение всех людских пороков в их самом гнусном виде. На самом же деле Вовка был голубиной кротости и добрейшей души человеком, а его изысканным манерам – даже во время изучения мусорных баков – могли бы позавидовать английские лорды.
Зато родная тетка Софронова, много лет трудившаяся уборщицей в городском «Белом доме», постоянно жаловалась… на загадочное исчезновение освежителей воздуха в тамошних туалетах. Не успеет она выставить новый флакон, как он тут же таинственным образом испаряется, хотя в «Белом доме» – строгая охрана и «чужие здесь не ходят». Получается, что кое-кто из вельможных чиновников не гнушается воровать туалетные принадлежности из служебных уборных и с хомячьей целеустремленностью тащит их домой, в свою уютную норку…
Кстати, на памяти работников других, не столь влиятельных госучреждений, в тамошних санузлах мыло и туалетная бумага появлялись лишь единожды – накануне приезда в город Павла Астахова. Кого-то из руководителей осенило: а вдруг омбудсмену во время осмотра многочисленных социальных учреждений приспичит в отхожее место, а «пипифакса» там не окажется?! С тех пор простые работники ждут – не дождутся, когда же Астахов вновь посетит город, ведь только тогда завхозы вновь расщедрятся на «Зеву» вместо привычной жесткой бумаги формата А-4…
Вообще софроновское общение с представителями местной власти обычно проходило под категорией «и смех, и грех». Как-то он случайно включал телеканал, по которому демонстрировали пиаровский документальный фильм о суровых буднях городских народных избранников. Как раз в тот момент показывали сцену, в которой многоуважаемый депутат-писатель-трибун Аркадий Селиверстович Ермилов, будучи обуреваем муками творчества, бродил по дворам, задумчиво разглядывал окрестности, а потом сел на детские качели и начал на них раскачиваться, при этом глупо и счастливо улыбаясь.
Так получилось, что качели, которые почтил своим седалищем народный депутат, находились как раз под окнами дома, в котором жил Софронов. И на следующий день он подошел к ним – так сказать, прикоснуться к месту, на котором сидела столь значимая часть Великого Классика. Глядь, а на качелях прикручена табличка: «Правила пользования детским городком». И там черным по белому: «Запрещено пользоваться качелями подросткам старше 12 лет»…
Рассказывая приятелям об этом происшествии, Софронов посмеивался и вопрошал: как думаете, в перечень льгот наших депутатов входит право качаться на детских качелях, или Аркадий Селиверстович просто очки дома забыл?..
– Расскажи что-нибудь, а то скучно шагать просто так! – попросил Софронов шамана.
Напарник укоризненно покачал головой, но ответил с видимой охотой:
– Ты, Софрон, все-таки пустомеля. Велик телом, да мал делом – это про тебя сказано. Вместо того чтобы к лесу прислушиваться, о всяких полезных вещах думать, тебе обязательно нужно разговоры разговаривать. Ну, и чего хочешь услышать?
За последние дни Софронов уже разучился обижаться на речи въедливого деда, и потому пропустил его воспитательную тираду мимо ушей.
– Даже не знаю… Да вот хоть о деревьях! Какие из них твои предки считали священными?
На любые этнографические темы, видимо, гревшие душу старого аборигена, Ульян отвечал охотно и подробно:
– Главная среди них – это, конечно, береза. Она передает сигналы между верхним и земным мирами, поэтому именно в березовой роще лучше всего камлать, то есть разговаривать с духами. Береза по своей сути близка к верхнему миру, где нет горя и болезней, поэтому из нее, например, делали детские люльки – чтобы ребенок не хворал.
– А тогда из чего делали гроб?
Старик посмотрел на товарища и укоризненно покачал головой:
– Ты, Софрон, лучше бы иногда этнографические книжки почитал… Гроб-колода у нас делался из кедра, потому что кедр – это часть нижнего мира.
– Вот тебе на… Чем вам кедр-то не угодил?
– Почему не угодил? Очень даже хорошее и полезное дерево, что людям, что зверям, что птицам. Просто принадлежит другому миру, как и многие другие растения. Например, черемуха привлекает к себе злых духов, а рябина, наоборот, отпугивает.
Впереди как раз показался величественный кедр, сильно накренившийся над тропой после бури. Софронов посмотрел на него и глубокомысленно заметил:
– И все-таки отныне мне больше нравится березка…
Он уже собирался было поднырнуть под ветви лесного великана и пошагать дальше, как его остановил голос спутника:
– Погоди, не торопись, друг сердешный. У нас есть поверье, что если пройти под наклоненным деревом, то это верный способ обратиться в животного. Ты вот, скажем, в кого хочешь – волка али бобра?
Софронов резко остановился и пристально воззрился в смеющиеся глазки старика. Он так и не смог понять – шутит тот или нет, а потому свернул с тропы и по чащобнику пролез вокруг кедра, сопровождаемый хихиканьем зловредного старика:
– Наша рожа везде вхожа…
Некоторое время шли молча, потом любознательный Софронов не выдержал монотонности ходьбы и вновь подступил с расспросами:
– Я, конечно, много слышал про то, как вы чтите косолапого, про медвежий праздник и все такое. А кроме него есть у вас другие священные животные?
Ульян отвечал с видимой охотой:
– Вообще-то все вокруг – вода, огонь, гром – имеет душу, лиль по-нашему. Это всякие примитивные народы чтут то кошку, то змею, то корову, а для нас священным является каждое живое существо. Среди особо почитаемых и определяющих судьбу человека назову ящериц. Наши деды высушивали их и хранили в качестве семейных духов-защитников, также как летучих мышей. Ну, еще можно назвать утку-широконоску, краснозобую гагару, стрекозу.
Софронов не утерпел и проворчал вполголоса:
– Ну да, раз она священная, значит, надо сразу поймать и прикончить. В знак, так сказать, особой любви и трепета. Ни фига себе «особо почитаемая»…
Дед в долгу не остался:
– Применил Божий дар к мякине! Примитивно мыслишь, Софрон. Между прочим, отношение христиан к мощам святых со стороны выглядит тоже, мягко говоря, странно. Вместо того чтобы предать косточки праведников земле, вы возите их по храмам и монастырям, целуете да наглаживаете. Ученый человек назвал бы эту ситуацию абсурдом. Не находишь?
Не чувствуя в себе особого гомилетического таланта, Софронов пристыженно замолчал и принялся размышлять о скором завершении их предприятия и своей дальнейшей жизни..
В результатах поединка между шаманами он ничуть не сомневался, целиком и полностью полагаясь на таланты Ульяна, но впервые задумался – а что потом ждет его самого? Возвращение к рутинному существованию в постылом офисе? Бесцельное протирание штанов в кабинете, подготовка никому не нужных юридических документов, унылый флирт с секретаршей Анфиской, угодливые полупоклоны «большому начальству»? Нет, уж лучше пулю в лоб, чем лицезрение деловитой лоснящейся физиономии господина Вальцмана.
«А может быть бросить все и уйти в тайгу? Построю избушку, заведу собак и заживу в свое удовольствие. За окном завывает пурга, воют волки, а я буду сидеть у горячей печки, курить трубку и читать Геродота…»
Но будучи человеком рациональным, Софронов воочию представил все бытовые «прелести» такого существования и поскорее отогнал от себя сибаритские мечты. Не стоило впадать в крайность и доводить любовь к жизни в тайге до абсурда. Как ни крути, но романтика все-таки не заменит мягкого дивана, быстрого интернета и хорошего унитаза…
А вот о судьбе найденного на пути к Полуденке клада стоило задуматься. То, что драгоценную Абалакскую икону нужно доставить в монастырь, не подлежит сомнению. Образ должен вернуться в подобающее ему место – и Софронов даже знал, каким образом. Во избежание ненужных расспросов он собирался передать икону через отца Сергия, настоятеля местного храма. Батюшка, будучи олицетворением совести и порядочности, наверняка изыщет способ и вернуть святыню, и не раскрыть при том тайну ее векового пребывания в тайге.
Что следует предпринять с остальным «кулацко-купеческим» богатством, Софронов пока не решил, но мысленно уже распоряжался с ним весьма вольготно: «Часть винтовок и карабинов пусть забирает Ульян – куда мне столько? Церковную утварь передам батюшке Сергию, все-таки богово – Богу. А вот все остальное добро надо как-то вытащить из тайги и попробовать реализовать через интернет-форумы. Интересно, а сколько удастся на этом заработать? Вот бы купить «крузачок» и домик где-нибудь на берегу Финского залива! И маме – новую квартиру, ее деревяшка вот-вот развалится. Эх, а если бы еще в банк пару-тройку миллионов положить, чтобы жить на проценты! И лодку с хорошим мотором…»
Из мира приятственных мечтаний его вырвал какой-то посторонний предмет, мелькнувший на периферии восприятия. Софронов посмотрел в его сторону, привычно огорчившись, что незаметно ушла благоприобретенная посредством ульянова зелья острота зрения, – и остолбенел. В десятке метров от тропы под деревом неподвижно стояла женская фигура, с ног до головы укутанная в серый блеклый балахон, скрывавший лицо. Софронов на мгновение отвел взгляд, а когда посмотрел снова, на прежнем месте уже никого не было. Ульян тоже остановился и обернулся к своему спутнику:
– Ты чего? Увидел кого?
Софронов в двух словах описал произошедшее, на что старик лишь удрученно покачал головой.
– Конечно, этого и следовало ожидать. Теперь ведьмы знают, что к ним идут незваные гости. Ничего удивительного, мы ведь уже почти совсем рядом.
Настроение его кардинально изменилось, казалось, что обычно собранный и решительный Ульян сейчас непривычно растерян. Он шел молча, иногда шевелил губами и постоянно теребил ремень карабина. Искоса поглядывая на спутника, Софронов решился спросить:
– Ты растолкуй, что мне нужно делать, когда дойдем до места? Как поступать, если вдруг еще кого увижу? Опять стрелять и давить жучков?
Старик чуть помедлил с ответом.
– Не вздумай палить в ведьм, это все равно без толку. И вообще старайся не проявлять к ним агрессии, будь вежлив, думай, прежде чем говорить. Если честно, то лучше бы тебе в ковен не ходить от греха. Может, обождешь меня здесь? Ты и так сделал гораздо больше, чем мог.
Мерзкий холодок пополз за пазуху Софронова и прочно там угнездился. Не то и не так говорил старый шаман, прогоняя из души товарища былую уверенность, а из тела – силу. Может, и вправду не стоит идти дальше? Пусть шаманы сами между собой разбираются, он все равно вряд ли чем сможет помочь. Софронов даже приостановился на мгновение, а потом усилием воли все-таки толкнул себя вперед.
Какого фига! Русские своих не бросают! Даже если «свой» – это абориген абсолютно непонятного происхождения, а стоит хорошенько поскрести собственную «русскость», то на свет вылезут и бульбашские, и татарские родовые корешки. Впрочем, давно известно, что русский – это не национальность, а состояние души. К тому же состояние это весьма неоднозначное и своеобразное.
Недавно в магазине один «абориген» с самой что ни на есть славянской физиономией, еще не старый и довольно крепкий, доверительно схватил Софронова за руку и, обдавая ароматом прокисшего пива, зашептал: «Браток, я сам – сварной, всю жизнь по Северам. Будь человеком, дай на пузырь и хлебушек!». Софронов дал, конечно, а потом несколько дней корил себя за мягкотелость: «Так возьми удочку, накопай червей, налови с набережной язей и продай – будет тебе и на бутылку, и на колбаску. Нет, ему, видите ли, стремно торговать, зато побираться – не стыдно…»
Он шагал, опустив голову и разглядывая стоптанные сапоги бредущего впереди Ульяна, который продолжал бубнить под нос свои наставления:
– Постарайся лишний раз не раздражать этих барышень. Не поворачивайся к ним спиной, у некоторых порой срабатывает древний инстинкт, и они кидаются душить человека. Помни, что они с легкостью умеют отводить другим глаза, то и дело надевают чужую личину. Если вдруг увидишь на земле ведьмины кольца, ни в коем случае не ходи по их петлям…
Когда до Софронова дошел смысл этих почему-то затихающих слов, он сообразил, что уже шагает внутри «ведьминого круга», образованного плоскими, будто приплюснутыми коричневатыми грибами, идеально ровные ряды которых иногда встречаются в тайге.
Он поднял голову – и не увидел своего спутника, который как сквозь землю провалился, да и пейзаж вокруг разительно изменился. Теперь Софронов стоял на обрывистом берегу довольно широкой речки у стен огромного и, судя по всему, древнего, потемневшего от времени бревенчатого дома странной архитектуры.
Он не был похож на привычную глазу сибирскую избу-пятистенок, а скорее уж вызывал в голове смутные образы древнеславянских теремов, подобия которых иногда еще можно увидеть в деревнях на европейском русском Севере. Такие дома обычно встречаются в экранизациях русских сказок, в которых непременно фигурируют Царь-Кощей, Меч-Кладенец, Царевна-Несмеяна, Баба-Яга. Кстати, последняя из вышеупомянутых персонажей как раз сейчас сидела на ступеньках высокого крыльца, опираясь на суковатую клюку, и широко улыбалась гостю…
«Полвека назад бабуле надо было сходить к дантисту», – отстраненно размышлял Софронов, разглядывая два обломка, сиротливо торчащих во рту сказочного персонажа. Он машинально потянул было с плеча карабин, и тут же услышал, как где-то рядом рассыпали по жестяному тазику горсть мелкого гороха. Оказалось, что это так смеялась здешняя хозяйка.
– Никак, с бабушкой собрался биться, Аника-воин? И не стыдно нисколь? Хи-хи-хи… Я тя умоляю, не тревожь эту пуляющую штуку, сокол ясный, а то, не ровен час, испужаюся-обдристаюся, чо тогда будешь делать?
При этом бабуля обрадованно хлопнула себя по мосластым коленям, которые обтягивала старая дерюга, служившая юбкой. Вообще выглядела она шикарно, нисколько не уступая в колоритности милляровской героине из «Морозко».
– Ну, чего воды в рот набрал? Неужто папка с мамкой не научили здороваться со старыми людьми?
Софронов проглотил в горле комок, облизал пересохшие губы и вытолкнул из них что-то вроде приветствия:
– Здравствуйте, бабушка…
Старуха откликнулась эхом:
– Исполать тебе, добрый молодец, гостенек дорогой! Кстати, тебе говорили, что незваный гость – он хуже татарина? Потому таких вот странников с мушкетами я обычно ем на завтрак без соли – соль, что ни говори, вредна для дам почтенного возраста. Так не говорили? Ай-яй-яй…
До Софронова стало доходить, что местная Баба-Яга, похоже, нахально валяла дурака, и при этом еще получала нешуточное удовольствие от общения. Впрочем, она тут же посерьезнела и добавила металла в свой голос:
– Дак чего приперся, чо надо? Милок, советую отвечать, коль честью спрашиваю, а то последнего молчаливого невежу я закопала в муравейник. До-о-олго кричал, болезный…
Представив себе эту картинку, Софронов поневоле содрогнулся, что не ускользнуло от пытливого взгляда вздорной старушки. Она вновь довольно осклабилась, демонстрируя непаханое поле для работы стоматолога. И поощрительно покивала – давай, мол, очисти душеньку. Действительно, стойко молчать либо скрывать правду в данной ситуации было бессмысленно. Приходилось лишь тщательно подбирать слова:
– Ульян пришел, чтобы разобраться с Мануйлой. А я – вместе с ним, за компанию.
Бабка сунула палец под платок на голове и что-то там поскребла. Еще подождала немного, но собеседник молчал, считая исчерпанным сюжет своего анабасиса. Наконец, не вытерпела:
– Хорошо, конечно, ежели человек не суесловит, но плохо, когда не хочет вежливо отвечать на вопросы бабушки. Ты уж не зли меня, сударик, не зли. Исповедуйся. И не чинись, садись вон на чурбачок, ноги-то, поди, наломал седня.
Делать нечего, вздохнув, Софронов уселся, откашлялся и начал рассказывать о своих приключениях. Поначалу излагал цепь событий в скупых словах, потом увлекся и принялся в красках описывать произошедшее за последние дни. Надо отдать ей должное – бабка оказалась благодарным слушателем. Она все время одобрительно качала головой, иногда мерзко хихикала и постоянно почесывалась в самых разных местах. Уже заканчивая свое повествование, Софронов вспомнил об Ульяне и оглянулся – почему же тот до сих пор не объявился? Бабка все поняла правильно:
– А ты не беспокойся, милок, не беспокойся. Товарищ твой тоже вступил в мой круг и теперь ходит по нему, все тебя ищет, хи-хи-хи. А я пока еще не решила, что мне с вами делать. Если разобраться, то на Ульяна я зла не держу, с Мануйлой ссориться не хочу, и поэтому ума не приложу, как поступить. По-хорошему, можно бы и отпустить восвояси, ага? – и она выжидательно уставилась на гостя, по-птичьи склонив голову набок.
Кожей чувствуя подвох, Софронов осторожно кивнул.
– Так и отпусти, бабушка!
Кривая улыбка бесследно исчезла среди глубоких морщин на лице старухи. Откликнулась эхом:
– Так ведь, внучок, нужно еще и справедливость соблюсти. Око за око, зуб за зуб. Справедливо, как думаешь?
Казалось, затылок Софронова покрылся тесной ледяной коркой, которая медленно таяла и текла по спине, обжигая кожу. Он осознал: если сейчас, сию минуту, не удастся договориться с ведьмой, то вскоре от его косточек не останется даже пыли. Он тщательно подбирал слова, словно шагал по минному полю:
– Уважаемая, мы ведь не причинили тебе никакого вреда! Отпусти нас, пожалуйста!
Баба-Яга перестала чесаться, крепко вцепилась иссохшими пальцами в отполированную мозолями клюку и вперила не по-старушечьи живой и яростный взор в лицо Софронова.
– Отпустить?! Прям-таки взять и отпустить? А вот скажи, человечек, ты бы выпустил из кулака комара, даже если эта конкретная тварь сама лично еще не успела попить твоей кровушки? При условии, что прежде это множество раз делали ее собратья? Ты же сам прекрасно знаешь, как приятно раздавить хотя бы одного из своих врагов!
Софронов запротестовал:
– Но мы-то с Ульяном не враги тебе! Да и вообще все остальные люди – не враги. Все враги остались далеко в прошлом. Кто и чего сделал тебе плохого?
И понял, что ляпнул что-то лишнее – от горящих угольями глаз старухи можно было прикуривать, а ее седые космы разлетелись в стороны, отчего она могла бы послужить отличной моделью для создания образа Медузы Горгоны и Немезиды в одном лице. В скрюченных временем ушах ведьмы стали видны затейливые золотые серьги в виде изящных рыбок, держащих во рту по большому кроваво-красному рубину. Но полюбоваться драгоценными висюльками Софронову не довелось – голос Бабы-Яги перешел в зловещее шипение: