Андрей Анатольевич Рябов
Полудёнка
– Жизнь – держись, а она все катится… Сесть-то можно? Че-то устал я сегодня.
– Братка, да о чем речь! Падай, конечно, какие могут быть условности между старыми друзьями! Я бы тебе и выпить-закусить предложил, да нету. К тому же ты в последнее время от моей компании почему-то нос воротишь.
Сайнахов хлопнул себя по нагрудному карману, одной рукой выщелкнул из пачки сигарету и ловко прикурил. Выпустил клуб дыма и поинтересовался:
– Ну, и ради чего ты меня кинул, дружище? Вроде ведь договорились – ты не идешь в тайгу, а я тебе любую компенсацию со всем почтением. И ты согласился, слово дал, а сам – кинул!
В его голосе впервые прорезались нотки нешуточной злости. Впрочем, он быстро взял себя в руки:
– Хотя так даже лучше. Я теперь могу не вспоминать о всяких там выдумках типа угрызений совести – при условии, что они вдруг обнаружатся, эти угрызения. Ты лучше мне другое объясни: зачем во все это ввязался? Жил себе спокойно, врагов, проблем и геморроя не имел, а потом слетел с катушек. На что повелся-то? На красивые слова дохлого мамонтенка и лоха-Ульяна? Так по телевизору любой районный депутат во сто крат слаще их песни поет. И чо, ты ему веришь?
Софронов устало вытянул ноги, чувствуя от этого нешуточное удовольствие, растер ладонями колени. Странно, но он по-прежнему совсем не чувствовал в себе признаков страха, хотя раньше в моменты опасности его буквально лихорадило. А теперь – ни мурашек за пазухой, ни тремора в руках. «Старею, что ли?» – мимоходом подумал и обратился к приятелю:
– Помнишь, Колян, ты сидел за поленницей и наблюдал, как я пытался взорвать бочку с остатками бензина? Ты преспокойно смотрел на то, как твой друг, десятилетний пацан, кидает в горловину горящие спички. Благо, что тогда на улицу вышел Толик Карагаев – помнишь его? Он моментально сориентировался, подскочил и свалил меня на землю как раз в тот момент, когда спичка наконец попала в дырку. Как думаешь, зачем Толян тогда в это ввязался и пошел на риск?
Сайнахов ответил не сразу. Он отрешенно смотрел на Софронова темными узкими глазами, в которых плясало отражение языков пламени:
– Так мы друзьями были, Софрон, – ты, я, Толян, Витька. Вместе по лесу шастали, вместе в соседские огороды «козла загоняли», вместе шашку выменивали. Помнишь?
Он помнил. Обследуя один из заброшенных сараев на самом берегу Иртыша, приятели однажды обнаружили под застрехой промасленный сверток, в котором оказалась тяжелая казачья шашка без ножен. Она находилась в отличной сохранности, на клинке – ни пятнышка ржавчины, хоть сейчас в бой. Наигравшись в «мушкетеров» и вволю порубав крапивные заросли на задах огородов, они без сожаления «махнулись» со знакомыми ребятами с соседней улицы, выменяв настоящее боевое оружие на уродливый пластмассовый кораблик…
Сайнахов повторил:
– Мы были друзьями детства, можно сказать, на одном горшке сидели и одним лопухом подтирались. А Ульян тебе кто – сват, брат? Или эта мамонтиха – племянница?
Он усмехнулся:
– Чо, не смогла она через топь пройти? Не смогла-а-а. Будь она здесь, то враз бы мне мозги выжгла. А теперь чего уж – поздно бить боржоми, когда почки отказали. Смотри, какая у меня оптика классная и карабин – не чета твоему. Я ее отсюда, издаля положу, а потом договорюсь с «вертушкой» и вывезу в область. Представляешь, сколько зеленых «лямов» я получу за свеженький труп мамонта? А уж когда найду покупателя на то, что лежит в нашем старом «штабе» на Карче, то и вовсе буду в шоколаде. Скрывать не буду, я-то рассчитывал получить от Мануйлы не только деньги, но что сделано – то сделано.
Сайнахов посмотрел на тела шаманов и с отвращением сплюнул.
– Эх, что же ты натворил, братка! С помощью силы Мануйлы и зубов сиртя я бы стал хозяином всей Сибири, от Урала и до Саян. Разумеется, сначала предстояли кое-какие хлопоты, пришлось бы позволить сиртя немножко поохотиться. А чего ты морщишься? Я ж не зверь, не стал бы заливать всю землю кровушкой, – Сайнахов хохотнул. – Это экономически не целесообразно. Ограничился бы, так сказать, демонстрацией силы, и ничего больше.
Чувствовалось, что Сайнахову хотелось наконец выговориться, поделиться с кем-то гениальностью замысла, заставить повосхищаться своим умом и прозорливостью:
– Конечно, власти попытались бы ликвидировать проблему, но как, а? Попробуй-ка повоевать с неизвестным жутким противником, который оживает после смерти! К тому же зуб даю: под угрозой потери доступа к нашим подземным ресурсам Кремль не решился бы использовать тактическое ядерное оружие и предпочел бы договориться миром. И ты только представь: мы бы стали независимым богатым государством, обладающим нефтью, газом, энергоресурсами, лесом, кварцем… Но тут, как в том анекдоте, пришел тупой как пробка поручик Ржевский и все опошлил. Твою-то мать…
Сайнахов скрипнул зубами от злости:
– И что мне теперь прикажешь с тобой делать? Простить, пожать руку, налить сто грамм и отпустить восвояси в память о нашем безвременно ушедшем детстве?
Софронов чуть помедлил с ответом, прислушиваясь к собственным ощущениям. Что ни говори, но как-то трудно свыкнуться с мыслью, что через минуту в тебя полетит пуля…
– Чего попусту трепаться, ты же не умеешь прощать. Вот убивать хорошо научился, а еще – деньги зарабатывать, властью тешиться. А любить, прощать и жалеть тебе не дано…
Глава восемнадцатая
Колька Сайнахов в детстве был самым талантливым в их поселковой компании. Он лучше всех рисовал фашистские танки, ловко мастерил жуткой пробивной силы рогатки из аптечного «конского бинта» и со знанием дела перебирал металлические «кишки» старенького «Ветерка». Удачливо ловил закидушками серебрянобоких чебаков, подбивал приятелей на всякие каверзы вроде разорения сорочьих гнезд и ночные разбойничьи набеги на соседские огороды.
Бабушки Сайнахова и Софронова жили в двух половинках одной избушки, поэтому пацаны дни напролет проводили в совместных играх, нередко даже ночевали в одной кровати – в те невинные советские времена никто из окружающих не видел в том ничего предосудительного. Их объединяли общие интересы, мечты и пристрастия, у них была одна общая тайна – волшебный хрустальный шарик, в который они подолгу вглядывались, убеждая себя, что видят там арктические льды, развалины Карфагена и очертания острова Пасхи.
А в какой-то момент их дружба вдруг кончилась, резко и непонятно для окружающих. Когда пацанов спрашивали о том, в чем причина, они отмалчивались и бубнили под нос что-нибудь маловразумительное. На самом деле всему виной стала шикарная бригантина. Или каравелла? Кто ж их, фрегатов, разберет, особенно в дощатом и рубероидном сибирском поселке начала 90-х годов…
Любимым развлечением соседских мальчишек была лепка. Из пластилина рождались только им понятные предметы и сооружения, на самом деле бывшие рыцарскими замками и космическими кораблями, охотничьими избушками и белогвардейскими бронепоездами. А однажды Софронов создал настоящий шедевр – чудесный пиратский корабль. На нем имелось все, что приличествовало каждой порядочной «Эспаньоле»: закопченные в пороховом дыму орудийные порты и изъеденный солью бушприт, сундук с загадочными сокровищами и даже клетка с ученым попугаем. В общем, полное «йо-хо-хо и бутылка рома».
Утром, когда никого из взрослых не было дома, Софронов с гордостью предъявил свое творение Кольке: «Зырь, чо у меня есть!». Друг долго вертел в руках и разглядывал корабль. Потом покопался в комоде, извлек оттуда пузырек с материнским ярко-красным лаком для ногтей и щедро обрызгал им бригантину. Мол, была битва и все вокруг залито кровью пиратов. А пока Софронов приходил в себя от такого самоуправства, вдруг схватил корабль и выскочил во двор, попутно закрыв за собой входную дверь на вертушку.
Колька не торопясь поставил парусник на тротуар, а потом сунул в пушечные порты несколько лоскутов бересты и поджег их. Он даже толком не обращал внимание на жаркое пламя, весело лижущее бригантину, на корчащиеся в огне фигурки со спичками-копьями в руках, на оплывающий «Веселый Роджер». Он смотрел на оконное стекло, за которым бессильно плакал друг, и непонятная кривая улыбка ломала изгиб его тонких губ.
Потом он, конечно, извинялся, предлагал в качестве компенсации что-то чрезвычайно ценное для любого пацана. И Софронов вроде бы даже простил его, но с тех пор они никогда больше вместе не смотрели в тот магический шарик. Вернее, однажды попытались посмотреть, но Софронов увидел не сельву с пампасами, а обыкновенный выщербленный и поцарапанный стеклянный кругляш…
О чем-то таком подумал сейчас и Сайнахов. Он на секунду отвел глаза и пробормотал куда-то в сторону:
– Дружба наша давно ушла, вместе с детством. Сейчас другие времена и другие проблемы, взрослые.
И все-таки он не мог легко и непринужденно нажать на курок, и потому явно тянул время. Осознав это, Софронов улыбнулся с некоторой долей превосходства:
– Ну, тогда давай вместе, по-взрослому их решим. Опусти ствол, и мы все обсудим.
Сайнахов качнул головой из стороны в сторону и с усилием произнес:
– Извини, конечно, но я не могу оставить тебя в живых. Ты непредсказуем, будешь мне мешать. К тому же надо ответить за то, что ты уже сделал.
Видимо, ему все-таки тяжело было решиться и вот так, спокойно и рассудочно, пустить пулю в человека, с которым ел из одной тарелки, спал на одной кровати и катался на одних санках. Одно дело – убивать в драке или в бою, когда многое можно списать на приснопамятный «аффект», и совсем другое – вот так, глаза в глаза, душа в душу. И все-таки он перешагнул через все былое:
– Ладно, не будем тянуть кота за хвост. Прощай, Софрон, и не поминай лихом. Ты ведь, кажется, в Иисуса веруешь? Добро, даю тебе тридцать секунд на то, чтобы помолиться.
Сайнахов в упор посмотрел в лицо бывшего друга и начал поднимать свой красивый импортный карабин…
А Софронов никак не мог осознать и поверить, что вот это – конец, амба, финал и финиш, что сейчас вдруг все и навсегда для него закончится. Не будет больше ласковых маминых глаз, утренней перебранки сорок под окном, сумрачной прохлады кедрового бора, вяжущей крепости чая с лимоном, ленивого гавканья соседского придурковатого пса Маврика, нежных девичьих объятий и новогоднего выступления Путина – ничего не будет. Все кончилось…
«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…» – казалось, непослушные шершавые губы сами собой рождали хорошо знакомые с детства слова, вдруг приобретшие какой-то особый тайный смысл. Он знал, как коротка эта молитва, и все-таки торопился успеть произнести всю ее – до донышка, до «Аминь», прежде чем из этой махонькой черной дырочки вырвется всепоглощающее пламя…
И внезапно в этот самый момент с Сайнаховым стало происходить что-то странное. Он резко выпрямился, икнул, выпучил глаза, недовольно сморщился, а потом перехватил карабин за ствол и шейку приклада, словно весло, и начал совершать им непонятные движения, как будто греб на лодке.
Сердце Софронова сначала замерло, боясь поверить во вдруг даденный ему свыше шанс, а потом учащенно застучало. Вообще-то в такой ситуации все благородные герои его любимых книг должны были воспользоваться промашкой врага, броситься врукопашную, обезоружить его и связать. А вот Софронов попросту сунул руку в карман, цапнул рукоятку браунинга, перевел флажок предохранителя, прицелился в друга детства и нажал на спуск – раз, другой, третий. Лишь выпустив последнюю, шестую пулю, опустил пистолетик и вытер испарину с ледяного лба…
Вот и все. Дешево и сердито. Идиотское благородство по отношению к врагу оставим на откуп беллетристам, в жизни все происходит куда прозаичнее, грубее и честнее. Он скривил в невеселой усмешке подрагивающие губы, на деревянных ногах подошел к распростертому мертвому телу и посмотрел в лицо противника, навсегда искаженное гримасой недоумения. «Мне все-таки жаль, что так получилось, братка…» Хрустнув позвоночником, Софронов устало потянулся всем телом, глубоко-глубоко вздохнул, словно заново пробуя на вкус таежный воздух – и едва не упал, услышав слабый голос:
– Хорошо бьет ружье – с полки упало, семь горшков разбило… Хватит ноздри-то расшеперивать! Молодец-молодец, конечно, а теперь иди к болоту и помоги девочке выбраться!
Софронов суетливо обернулся и выставил вперед браунинг. Ульян улыбнулся:
– Чего в дедушку своей пукалкой тычешь? Ты ее хоть заряди сначала!
Старик обессиленно сидел, прислонившись к густо поросшей мхом поленнице, и ласково смотрел на Софронова.
– Давай все вопросы потом, ладно? Помоги Ротару, она, бедняжка, на ноги подняться сама не сможет. Вообще ума не приложу, как ей удалось через топь перебраться…
…И действительно, мамонтиха лежала в черной болотной воде, не доходя нескольких шагов до края острова. Впрочем, посторонний человек не смог бы догадаться, что эта мокрая, облепленная мхами и прелыми листьями куча свалявшейся в плотный колтун шерсти является мамонтенком. По ее телу волнами пробегала мелкая дрожь, ноги конвульсивно сокращались, из открытого рта доносился пугающий хрип, хобот бессильной тряпкой валялся рядом.
Увидев это душераздирающее зрелище, у Софронова подозрительно защипало глаза. Что же ей пришлось перенести, бедняжке… Он опустился на колени перед подругой и стал ласково гладить ее по голове. Видимо, Ротару каким-то образом нашла единственно возможный для нее способ перебраться через болото: она легла на мох и поползла вперед, цепляясь хоботом за кусты и одновременно отталкиваясь растопыренными ножками. А уже здесь, почти у самого острова, все-таки смогла ментально дотянуться до сознания Сайнахова, привела его в замешательство и дала Софронову единственный шанс…
Постепенно она перестала дрожать, ее дыхание начало успокаиваться. Наконец, Ротару с помощью Софронова поднялась на подгибающиеся конечности и кое-как выбралась на твердую землю. Здесь она оглянулась на с таким трудом преодоленную согру и произнесла слабым голосом:
– Нет, Софрон, обратно я точно не смогу пройти…
Незаметно проглотив подступивший к горлу тугой комок, он сипло ответил:
– Ага, останешься тут пастись на ягеле. И превратишься в оленя. С бивнями. Кстати, а когда они у тебя вылезут?
– Неуч! Они с рождения растут, просто пока снаружи еще не видны.
Чтобы как-то отвлечь их обоих от грустных мыслей, Софронов включил обычный «режим пикировки»:
– Слушай, давно хотел спросить: наши ученые-моченые так и не решили толком, зачем мамонтам вообще были нужны бивни. Расскажи-ка мне об этом поподробнее, а я потом диссертацию напишу, стану академиком и получу Нобелевскую премию по физиологии. Не боись, я тебя при этом не забуду. Представь, купим на эти деньги участок земли и построим там отдельную ферму! А когда вырастешь, то закажем красавца-слона! Тебе, кстати, какие больше нравятся – индийские или африканские?
Он бодро нес всю эту ахинею, потому что испытывал огромное облегчение и радость. Выяснилась вот какая странная штука: за эти дни Ротару и Ульян стали для него очень близкими… м-м-м… существами. Настолько близкими, что, оказывается, ради них он готов топать хоть на край земли, мерзнуть, голодать, рисковать собственной шкурой. И при том нисколько не жалеть об этом…
Вообще, надо сказать, такая жизнь Софронову очень даже нравилась, она не шла ни в какое сравнение с предыдущим благополучным прозябанием в офисе. Все-таки здорово, блин, осознавать себя крутым мужиком, приятно ощущать под ложечкой щекочущее чувство опасности, лестно сравнивать себя с любимыми литературными героями – капитаном Бладом, Геральтом, Конаном-варваром…
– Ты на себя в зеркало-то смотрел, Конан-юрист? Сможешь отличить трицепс от трицераптоса?
Похоже, Ротару совсем пришла в себя, если опять принялась безжалостно препарировать софроновские фантазии и тайные мечтания. «Да и фиг с ними, с тайнами», – обрадованно решил Софронов. Главное – мамонтиха пришла в себя и ее здоровью теперь ничто не угрожает. И пусть издевается над ним, высмеивает, сколько влезет, вообще-то он уже привык состязаться с ней в острословии. И не позволял себе задуматься о том, что будет завтра, когда ему в одночасье придется вернуться назад, к постылому житию офисного планктона…
– Конечно, ты ж теперь записной рейнджер, – похоже, мамонтиха решила с пользой использовать свое положение беззащитной «жестоко изранетой» партизанки, – тебе проще всадить пулю в брюхо господину Вальцману, чем выполнять его бредовые распоряжения. Хочешь, я даже самолично напишу сценарий о твоих приключениях и попрошу Бекмамбетова снять по нему блокбастер? Кстати, кого ты порекомендуешь снять в роли главного героя, то бишь тебя? Бероева? Впрочем, согласна, куда ему до тебя, красавчика! Козловского? М-м-м, знаешь, нету у него твоего врожденного аристократизма. Знаю! Знаю, кого возьмем на роль! Бандероса! Это ж вылитый ты!
Поддерживая такую вот веселую культурологическую беседу, они незаметно приковыляли к заброшенному стойбищу. Ульян где-то уже раздобыл закопченный старый чайник и примостил его над костром. Увидев неразлучную парочку, он подошел вплотную и ласково приобнял Ротару:
– Какая же ты умница, девочка! Представляю, что тебе пришлось испытать, пока ты доползла сюда. Спасибо! Я думаю, теперь ты легко найдешь Дорогу и пройдешь по ней. Ты это заслужила.
Потом старик повернулся к Софронову, крепко схватил его за предплечье и в упор посмотрел в лицо. Удивительно, но вблизи янтарные, с темными прожилками, глаза Ульяна ничуть не походили на человечьи. В них таилось нечто отрешенное и потустороннее, словно в пламени лампады у киота. Или в зрачках тигра…
Он медленно, с расстановкой произнес:
– Мужчина не нуждается в словах благодарности. Мужчине достаточно осознавать свою силу, честь и отвагу. Мужчина будет великим, даже если никто и никогда не узнает о том, что он сделал, если не останется ни песен о его подвигах, ни даже его могилы. Богу угодны не только смиренные молитвенники, но и мужественные воины. Знаешь, Софрон, я тщательно выбираю себе спутников и никогда не бросаю слов на ветер. Так вот, с тобой я бы охотно побродил по тайге.
Ульян отпустил руку собеседника и тяжело опустился на валежину. Попросил негромко:
– Завари брусничника, а то чего-то в горле пересохло. Посидим, поговорим, целебного отварчика попьем, все-таки чай пить – не дрова рубить.
Софронов сначала помог Ротару поудобнее устроиться у костра, заботливо накинул на нее старую оленью шкуру с обсыпавшейся шерстью, потом тут же, под деревьями, нарвал листьев брусники и опустил их в запевший над костром чайник. Срезал две тонкие кедровые веточки и ошкурил их ножом, одну подал Ульяну. Через несколько минут разлил темный душистый настой, себе – в крышку от чайника, старику – в невесть как попавшую на болотный остров мятую алюминиевую кружку.
Наконец-то вытянув натруженные ноги и положив голову на пружинистую моховую кочку, Софронов ощутил себя не в сердце тайги, а на родной даче, которую купил лет пять назад в простом, рабоче-крестьянском и навозно-капустно-чесночном СОКе. Все соседи, как на подбор, оказались природными тружениками, с мозолистыми, загорелыми и искусанными комарами руками.
Софронов, с возрастом почувствовавший тягу к земле и желание наблюдать за тем, как из Ничего вдруг рождается Нечто, частенько размышлял на особой «огородной философией» жизни русского человека. Например, зачем вместо того чтобы лежать в шезлонге с книжкой, дачники вкалывают, как узбекские ишаки – до полного изнеможения? Ответы просты, если не сказать – примитивны: «Чтобы было не хуже, чем у других» и «Потому что мне так нравится».
Софронову действительно нравилось поздно вечером с трудом распрямлять скрюченную спину, с гордостью оглядывать результаты дневных трудов, потом еле доползать до дивана и проваливаться в омут сна. А в пять утра просыпаться под оголтелые вопли соседских петухов и туповатые вопросы кукушки, а потом, подхватив удочки, бежать по упругой росной траве на недалекую речку. И новорожденное солнышко только умывается, и обычного дневного ветра еще нет, и лебеди плывут над головой, и гулкая хрустальная тишина, и чебаки клюют как сумасшедшие… Усмехался про себя в такие минуты: «Видимо, всему виной крестьянские гены, которые не дают мне спокойно жить. Кровь предков-кулаков настойчиво толкает к лопате, граблям и удочкам…»
…Ульян задумчиво помешивал настой палочкой, наблюдая за тем, как кедровая смола тоненькой пленкой растекается по поверхности, цепляется за края водоворота и исчезает в кружечной глуби. Когда от неосторожного движения капля кипятка упала на руку, вздрогнул и поднял глаза на напарников. Казалось, он испытывал нешуточные внутренние сомнения и не знал, к какому решению склониться. Отхлебнув целебного отвара, заговорил:
– Ну, друзья, половину дела мы с вами сделали, сиртя упокоили. Значит, никаких массовых кровопролитий в ближайшее время точно не предвидится. Но остается еще одна – главная – проблема: Мануйла.
Между лопаток Софронова опять пробежала цепочка ледяных муравьев. Он кивнул на кучку пепла в центре стойбища и произнес внезапно осипшим голосом:
– А разве еще не все? Я думал, ты с ним покончил…
Ульян покачал головой и виновато ответил:
– Нет, к сожалению. Здесь он присутствовал лишь в одной из своих физических оболочек.
Софронов удивился, хотя казалось бы события последних дней должны были отучить его от этого занятия.
– И сколько у него их в загашнике? Три? Семь? Девять? Какие там еще есть магические цифры?
Дед вздохнул и надолго припал к кружке. Допив все до капли, аккуратно вытер губы и сунул в них неизменную вонючую «Приму». И лишь выпустив клуб дыма, пояснил:
– Мануйла – великий шаман, а потому легко может создавать себе новые тела в любом количестве, был бы в наличии кусок какой-нибудь кости и несколько минут времени. А упокоить его можно лишь одним способом – разрушив его родной, так сказать, череп. В принципе, задача не такая уж архисложная – на всякую гадину есть рогатина. Правда, при условии, что мы знаем, где ее искать.
Софронов задал очень глупый вопрос:
– А мы не знаем?
– Нет, Софрон, к сожалению, не знаем. Тайга большая, и где он может скрываться – не ведаю.
И тут подала свой мелодичный голос молчавшая доселе Ротару:
– Когда я дотянулась до Сайнахова, у меня уже не оставалось ни сил, ни времени, чтобы толком прочитать его сознание. Его обуревали в основном злость и обида на Софрона, а еще почему-то зависть к нему и капелька вины за то, что предстояло убить своего бывшего друга.
Чувствовалось, что Ротару стремится вспомнить мельчайшие детали произошедшего. При этом она смешно крутила хоботом и размахивала хвостиком:
– А еще у него в голове мелькали два местных названия – Карча и Ковенская…
Ульян резко выпрямился и устремил на мамонтиху свои тигриные глаза, полыхавшие темным янтарным пламенем:
– Ковенская?! Ай, да как же я сразу-то не сообразил! Девочка моя, какая же ты умница! Ковенская! Ну конечно! Он отправился искать помощи у ведьм!
Его довольно невежливо перебил Софронов, у которого от усталости уже давно слипались веки:
– Так, а теперь, люди и не совсем люди, быстренько объясните мне, причем тут ведьмы. Еще пара минут и я вырублюсь.
Ульян усмехнулся:
– Ну, конечно, отчего казак гладок – поел, да на бок…
А потом поинтересовался:
– Скажи, ты никогда не задумывался о происхождении названия речки Ковенской? Ну, ты ж у нас человек, обремененный дипломом, напряги интеллект!
– Блин, нашли время для ребусов… – Софронов задумался. – Ну, Ковно – так до революции называли город Каунас. Была, например, Ковенская губерния… Хотя, конечно, сложно представить, что в те времена здесь поселился какой-нибудь охотник-литовец, в честь которого потом назвали речку… При царе в нашем округе жили ссыльные поляки, шведы, черкесы, немцы, а вот про литовцев никогда не слышал.
Старик назидательно произнес:
– Ковен – так всегда называли группу работающих вместе ведьм. В разное время широкую известность приобретали Салемский, Варшавский, Цейлонский, Виргинский, Цюрихский, Сарагосский, Чухонский ковены. Вот когда последний стал роиться, то бишь делиться надвое, то и образовался новый, Лукоморский ковен. В семнадцатом веке тринадцать ведьм поселились на берегу Вонть-Ягуна, что значит «лесная речка», которая позже стала Ковенской. Ради интереса загляни на досуге в старые карты, и увидишь, что поблизости от нее почему-то никогда не было стойбищ аборигенов. Остяки с вогулами настолько боялись ведьм, что лишь в крайних случаях обращались к ним за помощью. И действительно, барышнями они были своенравными и жутковатыми…
Софронову казалось, что он лежит на теплой печи в прадедовском доме на берегу Иртыша и слушает убаюкивающий голос бабушки, плетущей нить своих бесконечных сказок-историй-воспоминаний-житий святых. Ему было хорошо и спокойно, несмотря на толпы прячущихся где-то во тьме лютых ведьм и черных шаманов. И он заснул.
Глава девятнадцатая
Пробуждение оказалось не из приятных. Под утро ударил первый заморозок, и вся трава покрылась аппетитным на вид сахарным инеем, костер давно прогорел и лишь курился издыхающим дымком. Пытаясь сдержать зубовную дрожь, Софронов с кряхтеньем уселся и принялся натягивать берцы, которые сушил у огня. Ботинки выстыли, закожанели, поэтому лишь с большим трудом удалось напялить их на ноги. Настойчиво напоминал о себе вчерашний настой брусничника, поэтому первым делом пришлось поспешить в ближайшие кустики.
Когда Софронов вернулся, Ротару кругами бегала по поляне, а Ульян собирал вещи. Не оборачиваясь, бросил через плечо:
– Хорошего не надолго, сладкого не досыта. Рассиживаться не будем, предстоит неблизкий путь. Да и видишь, зима на носу, а у нас теплой одежды нет. Так что – двинулись.
Софронов попытался воспротивиться:
– Извиняюсь, а как насчет того, чтобы пожрать? Я уже забыл, когда в последний раз нормально ел, у меня, блин, кишка кишке бьет по башке!
И тут же чувствительно получил хоботом пониже спины:
– Тебе будет полезно чуть-чуть попоститься, а то у себя в офисе жирком заплывать стал. Привык, понимаешь, сладко есть, мягко спать. Шагай давай, девочка!
Перед уходом Софронов выполнил малоприятную миссию: оттащил тело Сайнахова в ближайшую ямку, положил головой на север (по словам Ульяна, «чтобы его собачья душа в этот мир не вернулась») и забросал мхом. Минуту постоял над телом, вздохнул, мысленно плюнул и зашагал вслед за спутниками.
Удивительное дело, но обратный путь через болото оказался легким и совсем не обременительным. Петляя между кочек, Ульян провел их какой-то только ему видимой тропочкой, благодаря чему даже мамонтиха выбралась на коренной берег едва запыхавшись. Они в последний раз оглянулись на темнеющий вдали шаманский остров и двинулись на северо-запад.
Через несколько часов ходьбы беломошник и сосновые боры закончились, и путники нырнули в океан коренной темнохвойной елово-кедровой тайги. Похоже, в этих местах простиралось настоящее медвежье царство, то и дело встречались разнообразные следы топтыгинского пребывания. Здесь же на одной из полян они впервые за несколько дней наткнулись на признаки пребывания современных людей. Впрочем, к категории разумных и цивилизованных представителей «гомо сапиенс» их можно было отнести с большой натяжкой – судя по великанским размерам кострища, обилию разнообразного мусора и количеству бессмысленно срубленных вокруг деревьев.
Глядя на мятую и множество раз простреленную металлическую бочку, Ульян брезгливо бросил:
– Охотнички побывали, не иначе – на вертолете. Ноги бы им повыдергать… Айда дальше!
Сминая подошвами нежные ягоды брусники, сплошным ковром устилавшие подлесок, Софронов размышлял о превратностях судьбы. Еще несколько дней назад он был вполне доволен размеренной жизнью, имел пусть нелюбимую, но высокооплачиваемую работу, уютную квартиру, аквариумных рыбок, а самое главное – свободу и возможность эту свободу с толком использовать. Например, на охоту, рыбалку, чтение любимых книг, редкие, но меткие посиделки с приятелями.
А потом, ввязавшись в авантюру с Ротару, он каким-то удивительным и незаметным для себя образом все это потерял. Сначала ужаснулся от катастрофичности своей потери, а потом – от осознания того, насколько на самом деле бессмысленным и пустым оказалось все его прежнее существование. В голове даже всплыло старинное слово, точнее всего определяющее качество потерянного – тщета. Пустота. Видимость. Химера. Радужный красивенький пузырь, после которого не остается даже осколков.
«А что я получил взамен? – самокритично рассуждал Софронов, механически переставляя ноги. – Легче всего сказать, мол, цель в жизни. А кто сказал, что эта цель – правильна, что она стоит чужой или собственной жизни? Одну, сайнаховскую, я уже отнял – и это если не считать несколько десятков сиртя, все-таки какие-никакие, а души у них были. Теперь вот меня ведут убивать каких-то неведомых колдуний и полудохлого старика Мануйлу, и при этом я почему-то даже не спрашиваю, насколько это этично и справедливо… Вот они, родные интеллигентские сопли, которые я так ненавижу, и которые по-прежнему жую! Не только осознавая, но и преувеличивая все свои недостатки, я то и дело уползаю в страну самоедства, стеная и бичуя себя сыромятной плетью…»
На этом софроновские умственные терзания – надо признать, несколько отдающие кокетством – закончились, потому что он внезапно полетел носом в колючий куст малины. Шагавшая рядом Ротару как ни в чем не бывало повернулась к нему и участливо поинтересовалась:
– Споткнулись, господин философ? Вот что случается с представителями расейской интеллигенции, когда они в поисках смысла жизни перестают смотреть под ноги. Вместо того чтобы витать в облаках, нужно видеть реальное положение вещей. И отличать кочку от ноги своей подруги. И вообще, неужели опыт вашего существования за последние пару веков не доказывает простой истины: чем меньше русский человек задумывается о жизни, тем это безопаснее для окружающих, и прежде всего – для него самого? Впрочем, самокопание в собственных комплексах, фобиях и маниях – неотъемлемое качество каждого доморощенного отечественного интеллигента.
Софронов внимательно посмотрел в невинный глаз мамонтихи и понял, что в Госдуме ей бы цены не было… В его голосе сквозил неприкрытый сарказм:
– Ну да, ну да. Теперь меня учит жизни, а также морали и нравственности, разумное существо, которое развлекается тем, что нагло и беспардонно перебирает грязное белье в мозгах своих друзей. Надеюсь, ты меня причисляешь к числу таковых?