Андрей Анатольевич Рябов
Полудёнка
Лишь через несколько часов блужданий они вышли из душного сумрака векового бора к какой-то речушке и отправились вниз по течению. К счастью, это оказалась именно та протока, в устье которой была привязана их старенькая «Обь-эмка». Правда, шли они до нее не менее десяти-двенадцати километров вдоль прихотливо петлявшей протоки, берега которой были буквально усыпаны подосиновиками и белыми.
Тогда-то Софронов понял, что выражение «хоть косой коси» отнюдь не является образным. Огромные патриархи грибного мира вежливо склоняли перед ними свои «сомбреро», молоденькие ядреные – дерзко заступали дорогу, окружали и теснили к воде. Сначала Софроновы и дядя Толя наполнили ими корзины и пайвы, потом – снятые с себя плащи и «энцефалитки», а потом плюнули и побрели вперед, уже не обращая внимания на расстилавшийся перед ними чудесный «грибной тракт».
Обратно из мира воспоминаний его вернул голос Ульяна:
– Вот это и есть твое Ватерлоо, Софрон.
Они стояли на вершине пологого холма, поросшего редкими соснами. Откуда-то то и дело налетали порывы знобкого ветра, из-за которого по телу начинали пробегать колонны мурашек. Потом Софронов понял, что источником этого «ветра» является его спутник, от которого исходила непонятная, но ясно осязаемая энергия, заставлявшая вибрировать воздух вокруг.
Ульян сбросил плащ, высыпал на мох содержимое вещмешка, оставив лишь завернутые в ткань патроны, а потом обратился к Софронову:
– Вы с Ротару остаетесь здесь и занимаете оборону. Место отличное, все вокруг просматривается и простреливается на полверсты. Там, – он махнул рукой за спину на густой ельник посреди огромного болота, простиравшегося на несколько километров, – родовое стойбище Мануйлы. Там он собирает всех сиртя, которых по моим прикидкам может оказаться не менее трех-четырех сотен – примерно столько он способен призвать из окрестных земель. Стойбище находится на острове посреди болота, пройти к нему можно либо отсюда, либо с севера, но там их должны встретить наши друзья с Дальнего Востока.
Замолчав, старик в упор посмотрел в лицо Софронову и тяжело вздохнул:
– Я не знаю, сколько у нас в запасе времени, и у меня нет связи с братьями – здесь все вокруг подчиняется только Мануйле. Поэтому я должен оставить вас, а сам побегу вокруг болота – надо убедиться, что братья перекрыли подходы. Если все окажется в порядке, то через два-три часа я вернусь. Если же не вернусь…
Он достал из-за пазухи свою неизменную мятую «Приму», крючковатым пальцем покопался внутри и все-таки выудил более-менее целую папиросу. Прикурил, выдохнул носом клуб вонючего дыма и продолжил:
– Если не вернусь, то постарайся хотя бы немного уменьшить количество этих зверей. Помни, что каждый отстрелянный тобой сиртя – это несколько сохраненных жизней женщин, стариков и детей. Не рискуй зазря, бей издалека, благо патронов у тебя хватает.
Он повернулся и ласково погладил мамонтиху по голове:
– Извини, девочка, но у тебя задача еще сложнее. Запомни: как только Софрон вышибет душу из вурдалака, ты должна быстро добежать до тела, найти и раздавить си. Иначе – ты знаешь – все окажется бессмысленным. Ну, вот и все «цэу».
Голова Софронова была на удивление пуста, а душа – абсолютно лишена страха. Вместо панического ужаса, который казалось бы должен гнать его прочь от опасности, он испытывал лишь какое-то отстраненное любопытство.
Между тем Ульян вскинул карабин на плечо.
– Если я вдруг не появлюсь к ночи, то не ждите меня и уходите. Это приказ. Девочка, ты знаешь, что делать дальше. Софрон, твоя задача – предупредить власти. Только не вздумай рассказывать об оживших мертвецах, чтобы с ходу не упекли в дурдом. Лучше сообщи о каком-нибудь тренировочном лагере злых ваххабитов-террористов-экстремистов. Власти, может, сразу и не поверят, но по крайней мере информацию станут проверять. И еще: верни домой Богородицу. Я пошел.
Он повернулся и стал торопливо спускаться с холма. Через несколько шагов остановился, обернулся к человеку и мамонтенку, смотревшим ему вслед:
– И не боись, Софрон. Страшна Сибирь слухом, а люди лучше нашего живут! Делай, что должен, и будь что будет…
…Мир и спокойствие царили в душе Софронова, когда он деловито и сноровисто принялся готовиться к бою. Для начала устроил лежку за большой корягой и поудобнее расположил вокруг свой боезапас, затем внимательно осмотрел окрестности, запоминая расположение ориентиров. Подумав, пристегнул к карабину маленький магазин – на пять патронов, а большой, на десять, засунул в нагрудный карман камуфляжа.
Все это время мамонтиха внимательно и молча за ним наблюдала. Потом насмешливо поинтересовалась:
– Смотрю на тебя и удивляюсь. Кое-кто – не будем показывать пальцем – у себя дома даже «ужастик» в одиночку посмотреть не может, пугается. Из-за боязни высоты не решается с балкона второго этажа вниз посмотреть. А тут впереди – батюшки светы! – вурдалаки-людоеды, позади – оживший черный шаман, впору бежать за новыми памперсами. А ты при всем том почему-то совсем не переживаешь, не суетишься, а все воспринимаешь как должное. Ну, и откуда вдруг такая уверенность? Не обижайся, но чаще всего чересчур спокойными бывают или выжившие из ума столетние старики, или психически больные люди. Ты к ним, надеюсь, не относишься?
Усевшись поудобнее на мягком беломошнике, Софронов пожал плечами:
– Да нет, пока вроде не замечал отклонений в своей психике. Попытаюсь объяснить. Понимаешь, просто я давным-давно убедился: на этом свете без Божьей воли ничего не происходит, и чему быть, того не миновать. Если Господь решит, что мне пришла пора заканчивать свои земные дела, то какой смысл пытаться изменить Его волю? Я очень грешный человек, в церковь хожу редко, но каждый день произношу про себя короткую молитву и прошу помощи у Бога. И знаю: чтобы со мной не случилось – это правильно, именно так и должно быть.
Задумчиво сжевав кустик клевера, мамонтиха задала очередной вопрос:
– А как же, научно выражаясь, процесс перехода в иной мир? Он тебя тоже не пугает?
– Не сочти за браваду, но чего-чего, а вот смерти я абсолютно не боюсь. Верую в Господа Бога, знаю, что все равно когда-нибудь придется держать ответ за свои прегрешения, но чему быть – того не миновать. А пока все просто и понятно, как во время службы на границе: впереди – враг, позади – Родина, пусть даже с твоим черным шаманом посредине. Чего уж сейчас пугаться? Нерационально, глупо и поздно. Сникерс будешь?
Он покопался в недрах рюкзака, извлек мягкий подтаявший шоколадный батончик, разрезал его и половинку по-братски протянул подружке. Та аккуратно отправила ее в пасть и захрумтела, зажмурив от удовольствия глазенки. Видимо, у процесса цивилизации все-таки есть и свои приятные стороны…
Между тем Софронов достал из кармана сверток, который столь злодейски умыкнул из кулацкой ухоронки. Развернул бумагу – и ахнул. На его чумазой ладони лежал крохотный изящный пистолетик, больше всего напоминавший китайскую сувенирную зажигалку. Прочитав на боку четкую надпись «Fabrique Nationale…», Софронов догадался, обладателем чего стал – знаменитого так называемого «Бэби браунинга» 1906 года выпуска. Дамская штучка смешного калибра 6,35 миллиметра, тем не менее, на короткой дистанции легко способная отправить к праотцам любого противника.
С детства неравнодушный к любому оружию, Софронов от души радовался новому приобретению, а Ротару снисходительно на него посматривала. У каждой Марфушки – свои игрушки… Она с большим вниманием прислушивалась к внутренним ощущениям спутника – и до сих пор не чувствовала там ничего похожего на панику. Софронова слегка лихорадило, но лишь от азарта и нетерпения, а еще в нем присутствовало какое-то ленивое любопытство кинозрителя, наблюдающего за главным героем – как он, не сдрейфит, не облажается, не отступит? И в голове постоянно крутилась строчка из какой-то песенки: «За меня невеста отрыдает честно, за меня ребята отдадут долги…»
Правда, на самом деле не имелось у Софронова ни невесты, ни долгов, ни верных друзей. Наслаждаясь свободой после развода, он пока еще не успел ощутить необходимость в постоянном женском присутствии рядом. От долгов-кредитов спасала неплохая зарплата и достаточно скромные потребности. А друзья… Друзья все как-то не заводились, по-прежнему пребывая во второсортной категории «приятелей».
Почему так происходило, он и сам толком не смог бы объяснить. Может быть, все дело крылось, как он шутил, в «ослабленном стадном инстинкте», может быть – в его завышенных душевных потребностях, а может, просто не повезло. Не встретился человек, который мог бы претендовать на звание «верного друга», такой, чтоб – до донышка. А потому и бродил Софронов по жизни одиночкой. Ага, блин, прям «Одинокий волк Маккуэйд»…
– Извини, но это ты загнул! – ну, конечно, его противная доисторическая подружка по своему обыкновению не упустила момента, чтобы пошариться в чужом сознании.
– Волк – это ярко выраженное общественное животное, ведущее большей частью стайную жизнь и лишь на короткое время уединяющееся для выведения потомства. И с каких щей его назвали «одиноким»? Если взять, скажем, росомаху – та действительно одиночка, сильная, хитрая и жестокая. Так что называй уж себя «одинокой росомахой Софроном». Я потом о твоих приключениях книжку напишу, и тогда Зинка из мебельного в тебя сразу втюрится, а соседка Караваиха будет автографы брать!
Щеки и уши Софронова предательски запунцовели. Он возмутился:
– Мне что, теперь всю жизнь терпеть беспардонные выходки животного, не способного контролировать свои собственные аппетиты и жрущего то отравленные мухоморы, то какую-то первобытную гадость? Я запамятовал, от чего ты там в первой жизни померла?
Ротару в долгу не осталась:
– Можно подумать, ты никогда не страдал от расстройства желудка! Напомнить, кто из нас у тетки в Конотопе обожрался халявных ягод, а потом во время ливня галопом скакал по городу в поисках общественного туалета? Да может быть тот украинский пацан испытал самое сильное потрясение в жизни, когда случайно увидел тебя сидящим под кустиком сирени – помнишь? – по колено в воде, по поверхности которой плавало несколько килограммов клубники! А если…
И тут Софронов резко дернул ее за ухо, заставив замолчать. Своим новоприобретенным зрением он засек движение нескольких серых фигур метрах в трехстах от холма…
Глава шестнадцатая
Один… Три… Семь… Семь сиртя с лиственничными дубинками в руках приближались легким звериным шагом. Они двигались целенаправленно, не отвлекаясь, не сбиваясь с ритма, даже не тратя время на обзор окрестностей. Они шли на властный зов Мануйлы и при этом не испытывали никаких чувств, кроме сосущего чувства голода. Они даже не сразу обратили внимание на резкий хлопок, и лишь после того, как один из них свалился на землю, синхронно повернулись к холму.
Софронов рывком перебросил перекрестье прицела на второй силуэт и нажал на спуск. Но вместо того, чтобы упасть, сиртя уставился бельмами прямо на стрелка и бесшумно помчался к нему. Промах! Ощутив гулкие удары забухавшего в груди сердца, Софронов еще раз аккуратно поймал в окуляр туловище существа и выстрелил. Есть! Труп еще не успел упасть на седой ковер соснового бора, а Софронов уже искал очередную мишень. Как раз в этот момент Ротару сорвалась с места и яростной бомбочкой понеслась вниз, громко ломая сухие ветки.
На третьего и четвертого ушло по одному патрону, а потом Софронов сменил магазин. Пятого срезал, когда он прыжком перемахивал яму метрах в тридцати от вершины. Один из оставшихся сиртя повернулся было к мамонтихе, но в то же мгновение его башка треснула от удара пули.
Последний противник был очень быстр. Он по-кошачьи ловко перескочил сучковатую валежину и стремительно приближался, занеся над головой свое тяжелое оружие. Софронов как-то по-киношному, от живота, навел ствол на набегающего врага и надавил на курок – раз, потом второй. И устало сел на землю.
В голове было пустынно и холодно, как в осенней тундре. Он отстраненно смотрел на то, как внизу Ротару азартно давит своими ножками уползающих жуков-си, и при этом механически набивал магазины патронами. В голове спятившей грампластинкой крутились строчки старой задорной песенки Эдуарда Хиля, которую так любил напевать в молодости отец:
«Капрал командует: «Вперед!»,
А сам, конечно, отстает
И на войне, и без войны…»
Потом рядом появилась Ротару и тяжко шлепнулась на мох, устало задрав кверху хобот.
– Уф-ф! С этими – все…
– А с теми? – Софронов усмехнулся и кивнул головой на трех сиртя, целеустремленно шуровавших прямо на холм.
На этих ушло пять патронов. Еще столько же пришлось потратить на двух зверей, чуть было не прорвавшихся к болоту по самому краю бора. Софронов уже привычно защелкивал веселые блестящие патрончики в магазины, передергивал затвор и ловил оптикой совсем не страшные на таком расстоянии силуэты.
А потом ему пришлось потрудиться, когда целое отделение из двенадцати мертвецов показалось на опушке.
«Как хорошо быть генералом,
Как хорошо быть генералом,
Лучшей работы,
Я вам, сеньоры,
Не назову!»
Он стрелял вниз с бесстрастной механистичностью робота, опасаясь лишь одного – случайно зацепить Ротару, взбесившимся мохнатым мячиком метавшуюся среди сиртя. Видимо, она не всегда успевала вовремя раздавить маленьких жучков, потому что дважды упавшие было враги снова поднимались на ноги, и пытались пройти к заветному острову.
«Пехота топчется в пыли,
Капрал орет: «Рубай, коли!»,
А мы хотим «рубать» компот!
Капрал, голубчик, не ори,
Ты отпусти меня к Мари,
Пока еще девчонка ждет…»
Он посылал пулю за пулей в последнего громадного сиртя в расшитой загадочным орнаментом куртке, который несся прямо на стрелка. Наконец, боек сухо щелкнул – в магазине кончились патроны, когда враг был уже в нескольких шагах. Тогда Софронов аккуратно отбросил карабин в сторону и, по-прежнему оставаясь на коленях, не глядя потянул из ножен свою любимую финку из легированной стали.
Некоторые туристы-показушники обожают красоваться перед публикой с тяжеленными тесаками а-ля Боуи, но настоящие таежники предпочитают носить что-нибудь легонькое, острое и удобное. Финка, например, идеально подходит и для съема шкур, и для мелкой работы с деревом, и как сейчас – для боя.
Софронов действовал интуитивно и бездумно, словно предоставив телу право действовать по своему разумению. Он всего лишь чуть-чуть отклонился в тот момент, когда сиртя на ходу замахнулся своей дубиной для удара – и мягко полоснул лезвием по поджилкам врага. А когда тот грохнулся на землю, спокойно и деловито принялся полосовать его шею…
«А впрочем, черт тебя дери,
Не отпускай меня к Мари,
И через восемьдесят лет
Тебе, капрал, за долгий труд
Штаны с лампасами сошьют,
А может быть, и нет…»
На вершине холма появилась Ротару, бока которой ходуном ходили из стороны в сторону. Она молча наблюдала за тем, как Софронов полностью отчекрыжил башку своему противнику, бросил ее вниз по склону и растоптал берцами жука-плавунца, выползшего из сухой раззявленной трахеи сиртя. Потом он поднял затуманенный взгляд на подружку и поинтересовался:
– Ну, как я тебе? Похож на своего пращура-кроманьонца?
Ротару посмотрела на него с каким-то непонятным любопытством, потом медленно ответила:
– Тогда уж скорее на питекантропа. Или неандертальца. Слушай, а ты и вправду раньше никого не убивал? Уж больно ловко у тебя получается…
Софронов усмехнулся:
– Софья Михайловна, хочешь – верь, хочешь – нет, но до встречи с тобой я был практически абсолютно безгрешным. Видимо, это ты учишь плохому и оказываешь на меня негативное влияние.
Но мамонтиха за словом в карман никогда не лезла – даже при условии его – кармана – полного отсутствия:
– Безгрешный, говоришь? А кто слил в соцсети фотографию пьяного Вальцмана, из-за чего от него отвернулась половина партнеров? А кто в восьмом классе неоднократно воровал болгарский овощной сок в магазине «Юбилейный», за что однажды едва не был пойман и бит?
Их увлекательный разговор был прерван отдаленными выстрелами, которые то раздавались едва ли не очередями, то бухали с интервалом в несколько минут. Похоже, на противоположном краю болота разгорался нешуточный бой. Прислушиваясь к темпу стрельбы, Софронов тщательно вытер финку, вложил ее в ножны и принялся заряжать магазины.
С двумя очередными группами в три и восемь сиртя они справились, в общем-то, играючи, использовав всего лишь пятнадцать патронов. Честно говоря, Софронов прежде никогда не был знатным стрелком, а на его неплохую результативность сейчас работали два фактора: благоприобретенная острота зрения, позволявшая разглядеть врага даже в самом непроходимом ельничке едва ли не на горизонте, а также отсутствие необходимости попадать по убойному месту.
Души-си исправно вышибались из тел сиртя даже в том случае, если задетыми оказывались их конечности. Однажды сиртя рухнул как подкошенный, хотя пуля всего лишь пронзила его большое сморщенное ухо. Громко пыхтя от усердия, рядом с телом тут же оказалась мамонтиха и принялась старательно утрамбовывать землю с ползущим по ней членистоногим.
От своей нелегкой трудовой вахты они отрывались лишь для того, чтобы прислушаться к веселой пальбе, доносившейся с противоположного берега болота. Она то затухала, как сонный предутренний костер, то разгоралась с новой силой. Судя по интенсивности, с севера на остров пыталось прорваться куда более значительное вражье воинство, чем здесь, на юге.
– Ну да, – согласилась с его догадкой Ротару, в очередной раз забравшаяся на холм. – Ульян знал, что на ненецкой земле гораздо больше захоронений сиртя, потому они там втроем и держатся. Ой, Софрон, предупреждать же надо! Стреляешь над самым ухом!
Она вновь покатилась к подножию и заплясала джигу рядом с очередным рухнувшим телом. А количество таковых на белом мху, среди шляпок подосиновиков и кустиков спелой брусники, росло быстро. Тут и там в самых живописных позах валялись одеревеневшие трупы врагов, внося жутковатый диссонанс в вечернюю шишкинскую пастораль. Софронов даже процитировал своей боевой подруге, когда она загнанной лошадью опустилась рядом, приличествующую случаю строчку из классика:
«Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?»
Положительно, сегодня у Софронова было лирическое настроение…
А потом все ратные хлопоты как-то тихо и незаметно кончились. На обозримом пространстве появлялись лишь мелкие лесные пичужки, которых не распугал даже грохот выстрелов. Бой на севере тоже постепенно затих, и в тайге воцарилась благостная тишина. Ротару валялась на брюхе, распластав ножки в разные стороны, а Софронов пересчитывал патроны, не забывая поглядывать по сторонам. Сорок восемь штук – если предстоит еще один огневой контакт, то боезапаса может и не хватить.
– Вряд ли, – до чего, оказывается, удобно общаться с ожившим мамонтом-телепатом, можно не тратить усилия на шевеление языком. – Скорее всего, все сиртя уже упокоены. А вот что делать дальше – ума не приложу.
И Ротару виновато посмотрела на спутника. И действительно, она ведь только ребенок, пусть даже очень много знающий, но всего лишь большой и волосатый ребенок с хоботом. Софронов тяжело вздохнул – надо было принимать решение, что делать дальше. Конечно, старик приказал уходить, но ведь приказал исключительно ради бережения их жизней! А если сиртя все-таки прорвали «северный фронт» и добрались до Мануйлы? А если Ульян и его друзья ранены и нуждаются в помощи?
Выждав еще немного, Софронов завязал горловину рюкзака и решительно поднялся:
– Ну его нафиг, хуже нет – ждать да догонять. У нас в запасе еще часа три светлого времени, предлагаю двинуться тем путем, что ушел Ульян. Дойдем, посмотрим, а там решим, что делать дальше.
Ротару нерешительно заметила:
– Так ведь он приказал нам уходить…
Софронов резко оборвал собеседницу:
– Хочешь – уходи, а я остаюсь. Терпеть не могу пафоса, но ведь действительно – не дело своих бросать.
Они сбежали с холма и быстро двинулись вдоль кромки топкой согры.
Глава семнадцатая
Идти по границе кочкарника было легко и необременительно. Уже через час-полтора путники достигли противоположного края болота и углубились в лес. А метрах в двухстах вышли к месту бойни – трудно было иначе назвать увиденное. Трупы сиртя валялись здесь густо, по самым скромным подсчетам их было не меньше сотни. Многие тела имели по два-три пулевых отверстия – видимо, дальневосточные братья не всегда успевали вовремя уничтожить си, которые вновь заползали в «маточное тело» и оживляли его.
А за приметной старой сосной лежали и сами братья, спокойные и умиротворенные, будто заснувшие после тяжкой работы. Одного из них убили точным ударом ножа под лопатку, другому перерезали горло. Кто-то чрезвычайно ловкий и подлый подобрался сзади к спокойно курившим трубочки мужикам и в две секунды отправил обоих в края вечной охоты.
– Это работа не сиртя, – подтвердила мамонтиха. – Те способны только рвать и крушить, а подкрадываться и так аккуратно орудовать ножом – нет.
Они внимательно оглядели все вокруг, но не нашли следов Ульяна – если не считать россыпи СКСовских гильз, значительно отличавшихся от «мосинских» погибших братьев.
– Странно, куда же он делся?
Словно отвечая на вопрос Софронова, со стороны болота вдруг донеслись глухие удары бубна, а потом резкие ритмичные вскрики, будто краканье ворона. На фоне закатного неба были хорошо заметны очертания шаманского острова, словно подернутого пеплом затухающего костра. Время от времени там мелькали ломаные тени, а верхушки отдельных елей то и дело начинали резко раскачиваться. На острове явно что-то происходило…
Они не сговариваясь шагнули в болото и мамонтиха сразу же провалилась почти по самое брюхо в черную холодную воду. Пыхтя, Ротару выбралась на ближайшую кочку и тут же вновь окунулась в топь. Софронов подхватил ее под переднюю ногу и помог выбраться обратно на сухой берег. Отдышавшись, решительно заявил:
– Бесполезно, ты не пройдешь. К сожалению. Слишком топко, а прыгать по кочкам у тебя не получится. Не лягушка… Жди здесь, только спрячься получше. А я пойду. Может быть, толку там от меня и не будет, но я хоть попытаюсь. Не смогу сидеть здесь и ждать у моря погоды. Все, Софья Михайловна, не поминай лихом, я пошел.
Ротару обреченно махнула хоботом:
– Вот незадача… Запомни, Софрон, там будет много чумов, но нужный отыскать легко. Раньше аборигены всегда приносили в жилище шамана на родовом стойбище большую живую березу. Корни ее закапывали в юго-западном углу, а верхушку просовывали наружу через дымовое отверстие – открывали хозяину доступ на небо. И береза оставалась расти так навсегда – это и есть верный признак жилища шамана.
Когда Софронов уже отошел на несколько метров, до него донесся голосок подружки:
– Побереги себя!
В ответ он ухмыльнулся и пробормотал:
– Ладно, мамочка…
Болото оказалось на редкость топким и сырым. Уже через минуту он промок до нитки, но продолжал упорно карабкаться с кочки на кочку, заботясь лишь о том, чтобы не утопить карабин. «Блин, прям какая-то Гримпенская трясина, – размышлял Софронов, с трудом выдирая из пучины берцы. – Ну да, Ротару – это доктор Ватсон, а я, так и быть – Шерлок Холмс. Для полного счастья не хватает еще повстречать сейчас собачку Баскервилей. Хотя лучше бы прибежал мортимеровский коккер – вместе с хозяином, стаканчиком бренди и десятком констеблей. Пусть даже с дубинками…»
Мысли о собаках непостижимым образом вытащили из глубин памяти абсолютно неуместную сейчас трагикомическую историю, приключившуюся с его «домашним животным». Тогда Софронов еще был семейным человеком, а в его квартире обитали жена Маша и волнистый попугайчик Иннокентий.
В тот день Маша решила проявить обычно несвойственную ей домовитость и сварить борщ – настоящий, на мозговой косточке. Она хлопотала между плитой и столом, открытая кастрюля источала умопомрачительные ароматы, а Кеша тем временем носился на бреющем по всей кухне. На одном из крутых виражей он, видать, и угодил под струю обжигающего пара, сложил крылья и обреченно рухнул вниз. С точностью японского камикадзе летун воткнулся аккурат в кастрюлю с клокочущим адским варевом…
Маша ойкнула, увидев маленькое изумрудное тельце в ало-бордовой гуще, среди лент капусты и кружочков моркови. Хозяйка тут же выдернула трупик из борща половником и сунула его под струю ледяной воды. Трупик внезапно вздрогнул, пошевелил одним пальцем и трепыхнул крылом, с которого тяжело скатывались капли жира. Недолго думая, Маша щедро выдавила на Кешу полбутылки «Фейри», схватила щетку и принялась остервенело смывать с останков пернатого друга навар от мозговой косточки…
Пришедший вечером с работы Софронов горестно посмотрел на слипшуюся серо-зеленого цвета кучку, лежащую в коробке из-под туфель, смиренно вздохнул и сел есть борщ. Кучка время от времени судорожно и молча содрогалась. «К утру сдохнет, – решил хозяин. – Надо будет трупик пораньше выбросить в мусорку, пока Маша спит. Ни к чему в доме лишние слезы».
Но вопреки всем ожиданиям, утром кучка по-прежнему содрогалась. И на следующее – тоже. Через неделю Кеша смог самостоятельно держать голову, через две – кое-как стоять. А вот все его роскошное изумрудное одеяние сошло напрочь. Теперь в клетке на лапах с навсегда скрюченными пальцами стояло страшное голое существо цвета вареной морковки. Иногда оно открывало глаза и бессмысленно таращилось вокруг, а когда к нему приближалась Маша, то существо в ужасе кудахтало и падало в обморок…
Было ясно, что жить Кеше осталось недолго – слишком много жутких потрясений выпало на его долю за такой короткий срок. Чтобы как-то восполнить грядущую психологическую утрату, Софроновы посоветовались, вздохнули и, не дожидаясь кончины своего любимца, купили Клару – рослую упитанную попугаиху синего цвета.
Узрев в своей келье новую соседку, Кеша закатил глаза, тряхнул лысой гузкой и хрипло курлыкнул… «Дура, – с ласковой грубостью обратился к нему Софронов, – даже если ты не помрешь во время процесса ухаживания и эта корова не задавит тебя во сне, то все равно у тебя нет шансов. На себя посмотри – недоеденная котлета, а не ухажер!»
А вот сексуальные предпочтения Клары в корне отличались от софроновских. Попугаиха потихоньку подобралась к недоваренному самцу, ощупала толстым блестящим клювом его тщедушное тельце, довольно гугукнула и прижала к своей дородной фигуре. С тех пор она часами делала ему массаж, постоянно оглаживала, пощипывала, согревала жарким телом, что-то щебетала в ухо.
Удивительно, но птичьи ласки принесли свои плоды – в рекордно короткий срок Кеша обзавелся новой изумрудной шубкой и вскоре даже принялся неуклюже ластиться к любвеобильной подружке. Смешно было наблюдать, как он воровато крался к спящей Кларе, вдвое превышавшей рост и вес своего ухажера. Тем не менее, его поползновения увенчались успехом – через полгода попугаиха произвела на свет четыре роскошных белоснежных яичка…
…Шаг за шагом Софронов постепенно приближался к острову, который в сумерках напоминал шапку Мономаха. На нем все это время происходило явно что-то крайне серьезное и визуально очень эффектное. С вершины острова ввысь били короткие беззвучные молнии, за деревьями то и дело сыпались почти бенгальские искры, вспышки пульсирующего огня в глубине ельника на мгновение высвечивали какие-то странные мечущиеся фигуры.
Софронов на ходу выжал вязаную шапочку, напялил ее обратно на голову и подумал: «Там прям-таки бразильский карнавал. Вот будет смеху, когда я вылезу на берег, а там знойные метиски в откровенных купальниках отплясывают ламбаду – или самбу с румбой?»
Вконец запутавшись в особенностях южноамериканских танцев и переплетениях западносибирского сфагнума, Софронов шлепнулся животом в воду, кое-как поднялся, стиснул зубы, зашагал дальше. И в первый момент даже не понял, что под ногами у него больше не зыбкая мягкость мха, а почти твердая почва. Он выбрался под защиту первой большой ели и свалился на землю. После такого марш-броска он чувствовал себя загнанной полковой лошадью, которая теперь способна лишь на то, чтобы героически помереть от истощения, и уж никак не бросаться в бой под задницей какого-нибудь упитанного кавалергарда.
Кое-как отдышавшись, Софронов с трудом поднялся сначала на колени, потом во весь рост и стал потихоньку пробираться вглубь острова, туда, где время от времени еще вспыхивали затухающие отблески странного голубого света. Вскоре он вышел на обширную поляну, некогда бывшую территорией стойбища. Заброшено оно было давно и прочно – большинство построек затянуло малинником и иван-чаем, бревна на вешалах сгнили от времени, чувал обвалился и врос в землю.
Осматривая картину запустения, Софронов с карабином наперевес аккуратно обходил препятствия, постепенно приближаясь к единственному из полностью сохранившихся чумов, который буквально висел на ветвях огромной старой березы. Судя по всему, совсем недавно здесь происходило что-то очень пожароопасное – все вокруг было обожжено, мох курился дымком, в сердцевине трухлявых столбов тлели искры, а в обложенном булыжниками очаге ярко горел костер. Его света вполне хватало для того, чтобы рассмотреть тела обоих антагонистов, лежавших рядом друг с другом.
С виду Ульян больше всего напоминал крепко уснувшего после тяжелой работы человека, уронившего голову на грудь. А вот Мануйла ничего не напоминал, ибо от него осталась лишь компактная кучка обгоревшей ветоши и пепла. Неподалеку валялся абсолютно целехонький бубен и обтянутая красной материей палочка с пучком меха на конце. Софронов присел на корточки и коснулся пальцами кожи бубна. Такая вот планида выпала старику…
– А теперь так же нежно положи на землю карабин, – раздался за спиной знакомый вкрадчивый голос. – Во-о-от так. Молодец, братка. Вынь ножичек и брось в сторону.
Софронов устало поинтересовался:
– А в твою сторону можно, Колян?
Сайнахов рассыпал сквозь зубы мелкий смешок:
– А чо – попробуй! Только ведь мы с тобой в детстве вместе учились метать ножи, и ты не хуже меня знаешь, что это занятие для идиотов, которые вестернов насмотрелись. А ты молодец, не теряешься. Теперь можешь повернуться!
Друг детства сидел вполоборота на древней рассохшейся чурке и целился из импортного крупнокалиберного карабина. Хорошо так целился, доброжелательно, аккурат в серединку софроновского лба. Дергаться, пожалуй, бесполезно – Сайнахов, достойный наследник бесчисленного множества предков – воинов и охотников, стрелял без промаха, да и в драке был куда опытней. Легче уж самому сделать себе харакири, чтоб не мучиться…