Анастасия Вихарева
Дьявол и Город Крови 3: тайны гор, которых не было на карте
Глава 11. Заповедники Дьявола
На следующее утро Манька совсем забыла о своем желании. Не столько забыла, сколько не смогла придумать. Все ее желания были вполне исполнимы. Единственную возможность получить невозможное не хотелось тратить на пустяки.
– А можно, чтобы с избами ничего плохого не случилось? – спросила она робко.
– Вряд ли это можно назвать желанием, это золушкина мечта вернуть золу в первоначальное состояние… – разочарованно скривился Дьявол. – Загадывать надо что-то исполнимое… Я же не волшебник! Откуда мне знать, как избы к этому отнесутся? Они в Раю щиплют кустики, а я им: придется вернуться в ад, там Маня вас заказала…
Манька вдруг сообразила, что Дьявол или врет, или говорит правду, но правда не на стороне вампиров. Ясно же, что избы не могли сгореть. Там рядом река, а бревна у избы с противопожарной защитой. Стало бы там все громыхать и сверкать, если бы избы уже сдались? В крайнем случае, пробегутся вдоль реки. Не такая маленькая благодатная земля, чтобы не найти место, где укрыться. И везде есть корни дерева, которые при необходимости вырастут еще раз до дерева с такой же кроной, как то, которое поднялось из земли.
Наверное, вампирам придется несладко, если рискнут напасть…
Она сразу повеселела. Хотела бы она посмотреть на мудрствующую Благодетельницу, которая пытается убедить оборотней, что дружественные избы захвачены в плен неким врагом.
Если вампиры не искали ее в горах, значит, не знали о ней ничего…
Первым делом Дьявол объяснил, как протыкать себя его стрелой, выискивая в сердце откровенное богохульство в отношении себя самого и Борзеевича.
Под заклятиями человеку было тяжело помнить о себе и своих близких и о своем. Вернее, помнил, но в уме их не было, а если смог устоять, то близкие оборачивались на человека, как вампиры. И привел несколько случаев из жизни. Были в деревне муж и жена, которые сына забили насмерть – дня три не дожил до дня рождения. Тихий был, не жаловался, и ведь никто синяками не заинтересовался, не поговорил ни разу, будто парнишки не существовало еще раньше, до смерти. В соседней деревне привязали к кровати, чтобы до холодильника не достал, а собаку кормили, и сами на глазах у него ели. Парнишка умер с голоду, и ни один сосед не обратил внимания на издевательства, когда в гости заходили. Или мать с дочерью разговаривает. Пока мать к дочери с любовью, дочь мать не слышит – огрызается и ненавидит ее, заклятие повернулось – и вот уже дочка с душой, а мать одержима ненавистью.
И все перечисленные персонажи с необыкновенной теплотой думают о Благодетелях…
Манька и сама не раз себя ловила на том, что внутренне, помимо воли, приписывает вампирам внутреннее благородство и добрые помыслы. И слава богу, что Дьявол и Борзеевич людьми не были, заклятия на них не действовали.
Протыкать себя стрелой оказалось не смертельно, но остались лишь три стрелы. От кинжала стрелы отличались тем, что кинжал не оставлял следов, по которым вампир мог открыть, что его уличили, а Дьявольская стрела самым подлым образом являлась вампиру от души, как «Здравствуй, милый!»
Дьявол, экономя боевые патроны, расщепил древки и преломил их на такую длину, чтобы хватило до сердца, затачивая концы и смазывая наконечники слюной. Слюна Дьявола обладала ядовитостью, но избирательной, исцеляя душевные раны не хуже живой воды, которая врачевала раны телесные, а антисанитария оказалась самым действенным способом справиться с любыми переживаниями или сомнениями.
После лечебной процедуры глупые рассуждения в голову не лезли.
И как-то сразу, пусть и ненадолго, она внезапно понимала, что вампир не умеет самостоятельно выбирать людей.
Странно, раньше ей в голову не приходило задуматься, по любви там живут вампиры, или так себе, без особой… Своими мыслями получалось – по больному. Но хитрая наука выживать у вампиров формировалась в такие далекие времена, что отучить их думать по-вампирски было бы равносильно отучить каннибала любить человечинку.
Жалко, что стрелы быстро закончились. Пораньше бы Дьявол предложил ей свое нетрадиционное средство!
Перед дорогой Дьявол осмотрел их. Дырявые обмотки на ногах Борзеевича, или то, что старик собирал и разбирал поутру, оплакивая свои многострадальные ступни, Дьявол выбросил вон. Даже портянки Борзеевича походили на дырявые во всех местах носки, у которых не было ни подошвы, ни верхней части, каким бы местом он не старался их наложить на ноги. Чего, спрашивается, носил? Но Борзеевич во всем любил порядок, без портянок он чувствовал себя голым. Осознание, что они на него надеты, давали ему еще одно осознание, что он соблюл приличия.
– Что же мне босиком по таким камням? – возмутился он.
– Не каждому, понимаешь ли, дается быть обутым! – ответил Дьявол. – И босыми люди ходят. Зато, какое чувственное и проникновенное будет твое знание о босоногости!
– Мы вообще-то в горах, и не по земле, а по острым камням и по снегу ступаем. Одно дело – босоногость, другое дело – инвалидность. Я бомж, мне пенсию никто платить не будет. Да у нас и врачей таких нет, чтобы здоровье мне поправили, – грудью встал Борзеевич на защиту своих выброшенных портянок.
Поздно, они летели вниз с ускорением эм*же*аш, с поправкой на ветер, который крутил портянки в воздухе, как осенние листья. С зубовным скрежетом и слезой на глазах, Борзеевич провожал их взглядом, пока они не скрылись в облаках.
В принципе, Манькины башмаки и посох второго комплекта пора бы уже примять к караваю. Манька надеялась, что Дьявол столчет железо в порошок. Обещал же! Но он почему-то засомневался, предложив башмаки и посох Борзеевичу, который сначала от предложения опешил, отказавшись наотрез. Но когда Дьявол оторвал от края своего плаща две замечательные портянки, которыми можно было всего Борзеевича обмотать, если растянуть материю во все стороны, нехотя согласился, поглядывая на портянки с тяжелыми вздохами тайной радости.
Железо прилагалось к портянкам, как непременное условие.
– В горах оно ничем не хуже твоих лаптей, – отрезал Дьявол. – И ногу не проколешь. А спустимся вниз, я сам наплету тебе лаптей, – пообещал он, протягивая Борзеевичу сношенные до дыр железные старые башмаки и новые портянки. Ступни у Борзеевича были чуть меньше Манькиного размера, портянки заполнили пространство у носка и смягчили трение железа о кожу. И сразу же стали в горошек, как и все, что у него было, кроме полушубка. Полушубок был то черный, то белый, то неопределенного среднего цвета, в зависимости от того, в каком настроении пребывал Борзеевич.
Старый посох оказался ему коротковат, он даже на трость уже не тянул, но дробить камень самое то.
К железу на ногах, привыкший к натуральной и легкой обуви, Борзеевич питал не самые лучшие чувства, а кроме того, как только он ощутил на себе влияние железа, на него обрушились глубокие мысли: как он докатился до такой жизни, как память потерял, как нашли на него вампир и оборотень, сколько голодных в мире, сколько убогих, сирот и вдов, как справиться со всеми болезнями и выжить в чудовищных условиях…
Борзеевич аж взмок, обнаружив у себя столько проблем, сколько их было в мире.
Зато Дьявол остался неумолим и доволен, потому что хватило полчаса, чтобы к Борзеевичу вернулась память о истинном положении дел в государстве в настоящее время.
На этот раз Манька тайно позлорадствовала, пожалев, что не додумалась раньше дать Борзеевичу примерить железо на себя, чтобы между ними наступило полное взаимопонимание. Она бы и открыто усмехнулась, если бы не знала, каково это быть обутым в железо. Она тоже переоделась в новое.
Ну как, новое…
Посох немного уже сношен, когда его использовали для санок и выбивания ступеней, каравай почат… Новыми оказались только башмаки. В котомке из железа теперь лежал только каравай, остальное: разобранные санки, котелки, топорик, ножи и прочее горное снаряжение поделили поровну. Рушник разрезали еще на две части. В ту, которая была поменьше, обернули каравай, чтобы оставался чуть мягче и не нарастал, как в избе, когда Манька оставила его на три недели, сначала путешествуя по Аду – причина уважительная, а потом наслаждаясь сытой жизнью, которой у нее быть не могло, пока железо не сношено. Из второй части рушника скроили штанины и пришили к старым поверх ее изношенных брючин, в которых уже не осталось живого места. Для утепления и реставрации Борзеевских штанов использовали полотенца, наружные карманы рюкзаков и ушили его собственные шаровары.
Гора была слишком высокой – спустились в лето лишь на пятый день. Каменистые склоны, повсюду – выступы и острые скалы, и чуть не разбились, когда Дьявольский плащ, который использовали, как парашют, занесло ветром. Чуть полегче стало на половине горы, когда покатились по снегу, используя по лыже, на ровных спусках. Впрочем, таких мест было немного, всю местность изрезали разломы и ущелья, по дну которых текли широкие огненные реки.
Стало понятно, почему Вершина Мира была усеяна костями и черепами. Причина оказалась до банального простой: спуститься оттуда без Дьявола никто не смог.
Похоже, дальше Вершины Мира никто не хаживал…
Спали на открытом воздухе, наконец-то наслаждаясь летним теплом и ночной прохладой, если ветер не приносил сернистые испарения и вулканический пепел, забивающий легкие. Они настолько привыкли обходиться без воздуха, что теперь, когда кислород появился в достатке, снова кружилась голова, а тридцатиградусная жара после семидесятиградусных морозов казалась невыносимой.
Все-таки умел Дьявол похвастать адом. Полгода в горах – и Борзеевич представлял Ад так ясно, как будто провел там полжизни.
Не без содрогания рассматривали огненную реку, которая окружала Вершину Мира полукольцом, отделив от десятого на их пути горного хребта, пики гор которого были в половину ниже Вершины Мира, но отсюда горы казались такими же непреступными, как прочие, которые они уже покорили. Огненная река заполнила собой долину в подножии гор. Из-под огня то и дело вырывались огненные столбы, достигающие высоты в сотни метров, разбрасывающие жидкую лаву, пар и камни на километры. Не иначе в этом месте был какой-то разлом, магма выходила на поверхность, утекая обратно под горы, не успевая застыть и образовать кору.
Борзеевич так и не смог поверить, что в Аду в огненную лаву можно было войти и не сгореть заживо, а Манька крошила в руке камень и показывала, как огонь выходит отовсюду, и как горы, еще круче и выше Вершины Мира, в одно мгновение проваливались под землю.
– Ничего удивительного, – подтверждал Дьявол ее рассказ, – и люди из Помпезного города не миновали Суда. Если я обрушил на людей огонь и серу, это же не значит, что они от меня сбежали!
Пытаясь найти узкое место или переправу, облазили подножие Вершины Мира вдоль и поперек. На третий день остановились, обнаружив широкую террасу, на которой решили задержаться, чтобы вырастить новые стрелы.
Все пять дней, пока стрелы размножались на небольшом клочке земли, Дьявол выжимал из обоих до двенадцати потов, исследуя их способность удерживать себя на самой тонкой веревке, которая могла получиться из веревки, сплетенной им самим. Это была уже не веревка, а нить. И каждый день не мог успокоиться, пока не заставит их скользить по этой нити.
Манька и Борзеевич уже давно перестали удивляться своим сверхспособностям. Ни одному человеку не выжить в горах с голым задом, да еще с железом, которое намертво к коже прилипает. Ни одному человеку не простится, если он в расщелину с тридцати или пятидесяти метров упадет. Ни одному человеку не пришло бы в голову рассуждать о мировых язвах на пустой желудок… Да в общем и железо мало кто согласился бы добровольно открыть, обычно, даже носом в него уперевшись, люди сначала бегут к святому Отцу, потом к экстрасенсам, а после к врачам, которые долгими задушевными беседами пытаются закрыть им глаза на духовную болезнь.
А они все еще живые…
Дьявол феномен объяснил так:
– Это не вы, это я вас удерживаю, но, если вы разуверитесь во мне хоть на миг, мне вас не удержать. Сорветесь лишь по той причине, что вам не хватит ума вытерпеть сверхспособность до конца.
Естественно, с Дьяволом согласились.
Хуже оказалось то, что терраса была сухая. Живую воду не тратили, собирая по утрам росу, а поскольку от огненной реки поднимался жар, то роса по утру высыхала мгновенно. Да и трава тут почти не росла. Пить хотелось больше, чем жить. Вода была – тонны кубометров в секунду – но немногим ближе, чем другой берег огненной реки в самом широком ее месте. Водопад с шумом прокатывался по склону с паром и шипением впадая в лаву, будто издеваясь над ними, и каждый день над водопадом сияла радуга.
Уже к вечеру первого дня, когда разбили лагерь, Манька и Борзеевич заподозрили, что оказались так далеко от водопада неспроста. И не ошиблись. На третий день, когда поняли, что уже не срываются с веревки через каждые пару метров, Дьявола решил опробовать их сверхспособности на менее опасном участке.
На всякий случай веревку сложили вдвое, привязали к стреле, выстрели и подождали, чтобы стрела не только укоренилась, но и пустила ветви. До воды добрались сравнительно легко, все-таки на отвесную стену пропасти, вдоль которой перемещались к водопаду, можно было опереться, и не столько висели, сколько переступали с одного выступа на другой. Главное, веревка выдержала обоих.
Добравшись до водопада, падающего в кипящее озеро с километровой высоты, напились и помылись, наполнив бутыли. Еще несколько дней шныряли туда обратно, отрабатывая приемы: скатываясь на посохе, перебирая веревку руками, вися вниз головой. Задача у обоих была одна удержаться на тоненькой веревке. На шестой день до водопада просто скатились – и на такой толщине, на какой веревку предполагали протянуть над огненной рекой.
А на седьмой решили рискнуть.
На всякий случай, использовали не простую стрелу, а Дьявольскую, последнюю, отправив ее далеко за пределы противоположного берега. Натягивал веревку сам Дьявол, закрепив на выступе высокого утеса с одинокой сосной, неведомо как выжившей в суровых условиях и на такой высоте – угол съезжания вниз на другой берег оказался приличным. На этот раз конец веревки отрезали и разделили надвое, соорудив две страховочные петли.
Могучие фонтаны вздымались ввысь, и брызги летели во все стороны…
Но они пропустили все самое интересное, поскольку скатывались вниз с закрытыми глазами, и открыли их только, когда Дьявол поймал сначала Борзеевича, а потом и Маньку. Естественно, никто о не увиденном не жалел, вряд ли там было что-то интересное. Веревку вытащили и скрутили. Сделанная из неугасимого дерева, она в огне не горела, в воде не тонула – и, вообще, цены ей не было.
А дальше началось покорение десятой вершины….
Сложность перехода была такова, что Манька начла подозревать, что Дьявол преднамеренно приготовлял к смерти покорившего Вершину Мира. Она осталась далеко позади, и так высоко, что ни Борзеевич, ни Манька не могли ее разглядеть. Пик ее исчезал в вышине, скрытый облаками и маревом испарений – и когда смотрели на нее, не верилось, что она осталось в прошлом.
Потом был снова снег и лед: на вершину десятой горы с их-то опытом подняться оказалось просто, а спустились кое-как. Если бы Дьявол не указывал на тайные тропы, пожалуй, спуск был бы не менее опасен, чем с Вершины Мира. На этот раз пользовались только веревкой и своими конечностями, о парашюте могли только мечтать. «Может, еще железо предложите сносить вместо вас?!» – оскорбился и изумился Дьявол, когда у него попросили плащ… Теперь и Борзеевич убедился, что на Дьявола рассчитывать не стоит.
Манька и Борзеевич удрученно взирали с вершины, пытаясь рассмотреть где-то там внизу дно пропасти и за что можно зацепиться на отвесной стене. С этой стороны гора еще больше напоминала формой вздыбившуюся волну, накренившуюся вперед. Выветрившись, порода стала непрочной, один неверный шаг – и вниз летели тонны камней, снег здесь не задерживался, обваливаясь вниз.
– Это еще что! С этой стороны на Вершину Мира еще никто не поднимался. А с последней горы можно только слететь! – обрадовал он их.
– И что? И по веревке не спуститься? – покривилась Манька, как от зубной боли. Она давно боялась меньше, когда Дьявол пугал – хуже, когда он заманивал в беду елеем.
В настоящее лето, без серы, без лавы, с травой и деревьями, попали как-то неожиданно и сразу. Спускались на веревке, не особо рассматривая пейзажи, и вдруг раз – и лето, и все цветет, благоухает, пахнет.
В низине, между десятой и одиннадцатой горными грядами, расположились благодатные богатые угодья – на много дней пути между грядами и на день пути поперек, от гор до гор. Цветущие долины, изрезанные холмами и сопками, множество ручьев сливались в горные бурные потоки, впадая в чистые озера, минеральные горячие источники, несметные полчища орущих птиц, которые обживали и изгаживая горные склоны, огромные мирные стада разнообразных животных. Горы покрывали мшистые лесные массивы с вековыми деревьями, цветущие луга, будто кто-то специально насадил цветники, и цветы, как на подбор – или редчайшие, или вряд ли известные миру…
Наконец-то наелись до отвала. Душистый мед, земляника, орехи, фрукты, сладкий травяной чай… Радость Борзеевича омрачало только железо, которым он тяготился, испытывая непреодолимое желание от него избавиться и обрести, наконец, твердость ума и духа, которые при таком бремени то и дело норовили его покинуть. И как только набрели на липу, Манька остановилась, тяжело вздыхая. Железо было предназначено ей, а не Борзеевичу, не часто ей доводилось перекладывать его на чьи-то плечи. За то время, пока спускались с Вершины Мира и покоряли десятую вершину, железо Борзеевича износилось окончательно, напоминая его выброшенные портянки.
Борзеевич обрадовался и просиял. Но когда и Дьявол остановился и, как всегда, уязвил старика, собираясь выполнить данное ему обещание – запротестовал.
– Прахом я стану, если железо меня напугает. Я не человек, чтобы смотреть на приятное, а не на явное. – Борзеевич покраснел до кончиков волос, покосившись на золотую монету в оправе креста крестов на ее груди, тяжело вздохнул, лицо сделалось печальным, он как-то сразу ссутулился, подбирая брошенный рюкзак. – Я не рукотворный, это человек должен икать меня, а не я человека. О чем я смогу ему поведать, если сам железо в руках ни разу не подержал. Маня, избавляйся от таких друзей, как я, предаст и мучителей приведет, и не по злому умыслу, а по глупости.
Манька и расстроилась, и обрадовалась, и защемило в груди. Никогда у нее не было такого надежного и верного друга. Она видела, как старик болезненно поморщился, когда взгляд его упал на свои ступни.
Горбушку из его кармана и посох она забрала, чтобы хоть один из них мог порадоваться вполсилы голубому небу и летнему теплу в полную силу. У Борзеевича был свой посох, хоть и деревянный, который служил ему верой и правдой. В горах от него толку было мало, но здесь он уже мог им пользоваться.
– Тогда надо избавляться ото всех, – усмехнулась она. – Потом расскажешь, что чувствуют без железа.
Дьявол с одобрением обнял Борзеевича за плечо, пристроившись рядом.
– Вишь, как с железом поумнел! – удивительно проникновенно похвалил он старика. – Ты лучше, чем о себе думаешь, ты – луч света в темном царстве.
Но вместо того, чтобы обрадоваться, Борзеевич вдруг хмыкнул, хлюпнул носом, и глаза его стали грустными и влажными.
И внезапные перемены настроения были Маньке хорошо знакомы. Она перевела взгляд на железные башмаки, которые остались на Борзеевиче: «Уйди, совесть! – обругала себя, подавив мгновенный порыв снять с Борзеевича и железные обутки. Борзеевича было жаль, но вместе железо снашивали быстрее. Последние железные башмаки на ее ногах уже не выглядели новыми, да и посох на четверть стал короче, а тот, что дали Борзеевичу, выглядел как огрызок. Она улыбнулась старику во весь рот, чтобы хоть чуть-чуть поднять ему настроение.
Через день остановились у подножия одиннадцатой горы, которая в горной гряде была чуть ниже остальных, но также упиралась вершиной в небо, теряясь в облаках.
– М-да… – засмотрелась Манька на представшее перед ними препятствие. Горы любой высоты ее уже не пугали. После Вершины Мира она чувствовала, что ей и море будет по колено.
– Это правильная гора. Здесь тайна великая скрыта, – ответил Дьявол, загадочно улыбаясь. – Мы пришли. Можете расслабиться.
– В смысле? – удивилась Манька.
– Во всех смыслах, – ответил Дьявол. – Железо лучше снашивать в горах. Будем прятаться здесь, пока от него не освободишься. За этой горой еще одна, а за нею царство-государство, где вас вампиры и драконы обыскались.
Никто с Дьяволом спорить не собирался, тем более, местечко он выбрал живописное и, на первый взгляд, хлебосольное. Обрадовались. Столько времени провели среди камней и белого снега, что теперь, когда снова было на что смотреть, глаза разбегались и никак не могли насытиться яркими живыми красками. Красоту пили, как живую воду, и лечились от нее, обращая внимание на такие мелочи, какие раньше не замечали. И дышалось здесь полной грудью: воздух – чист и свеж, насыщенный ароматом в изобилии цветущих растений.
Остановились на берегу огромного озера. В ширину – километров двадцать. Полдня шли по краю, пока озеро не уперлось в скалистые гребни в подножии гор. В длину озеро протянулось до самого горизонта, а какова была глубина – один Дьявол ведал. В озеро впадало много рек и речушек, местами образующих красивейшие пороги и водопады. Мальков и прочей живности в речушках плавало много, значит, и в озере рыбы было предостаточно. На это указывало и огромное скопление водоплавающих и сухопутных птиц, облепивших скалы и гнездившихся в камышовых зарослях в устьях рек. Горные склоны покрывали густые хвойно-лиственные леса и дубравы, в низине расположились сочные пастбища с многочисленными стадами животных и мирными хищниками, которые не торопились уничтожать комовую базу. Многих животных даже Борзеевич видел впервые, а многие по ту сторону гор считались вымершими. Он обзывал их то одним мудреным словом, то другим, а некоторым успевал заглянуть в рот и пощупать за шерстку.
– Вот тебе и разгадка, почему неизвестный художник изобразил охотника на мамонта, – высказала Манька Борзеевичу новую версию по поводу наскальных рисунков. – Бывал, просто, в этих местах… Мы тоже будем бегать с дубинками за мясом.
– Но-но-но! Никто ни за кем бегать в моем заповеднике не будет! На еду брать рыбу, мясо и подножные корма разрешаю, но не в ущерб – от целого мамонта у вас рожи треснут, – пригрозил Дьявол. – Размножу, когда человек вымрет, – окинул он влюбленным взглядом стада доисторических животных.
Поднявшись выше в гору, нашли небольшой безопасный грот. Внизу вполне могло затопить. Огромные потоки вод стекали в теплое озеро с горячими источниками, обрушивая тонны льда и снега, которые за зиму накопились на склонах и на вершине. Может, ледники круглый год в озеро сползали, но решили не рисковать, избегая потенциальных мест подтопления паводком. И птиц, которые метили нагадить сверху, тут было значительно меньше. Заложили вход камнями, чтобы дикие звери не забрались. Нарубили хвойных веток, сделав мягкие лежаки, насобирали сено с сенного дерева, устраивая постели. С одного такого дерева сена получалась целая копна. Обустроили место для костра на прилегающей ко входу площадке, почистили грот от глины и песка, подсыпав гальки, чтобы грязь не таскать. Собрали с запасом хворост и раздобыли кое-что к столу, чтобы легко перекусить. Время обеда давно прошло, а для ужина время еще не наступило. Собирали на скорую руку, больше осматривая место и примечая, как и куда пойти назавтра, и что вообще местность из себя представляет.
На ужин замочили в рассоле утку, которую подстрелили во время тренировки, предполагая запоздалое празднование по случаю покорения Вершины Мира. Таких уток в мире осталось еще много – Дьявол против праздника не возражал. Запекли на деревянных шампурах, изготовленных по случаю, грибы. Время грибов, видимо, здесь еще не пришло или место выбрали не грибное – было их немного, грибы себе каждый собирал сам. Борзеевич нашел два белых гриба, Манька – штук пять сыроежек, а Дьявол собирал исключительно ядовитые поганки. Зато в достатке обнаружили луковичные и пряные травы, коренья и земляные орехи.
Манька из любопытства обменяла одну сыроежку на поганку, вкусовые качества которой нахваливал Дьявол, попробовала на вкус и тут же выплюнула. Еда Дьяволу не требовалась, таким образом он поддерживал компанию, вникая во все их тяготы, и переварить мог все, что угодно. Другое дело Борзеевич, который побаловать едой себя любил. Без еды он становился раздражительный, нес всякую околесицу о вкусной и здоровой пище, насильно посвящая их в тонкости местной и заморской кухни. От его рассказов начинало урчало в животе и, не переставая, текли слюнки, которые не успевали глотать.
После перекуса Манька и Борзеевич расслабились, наслаждаясь девственной природой и жмурясь от солнечного света. Манька жалела только об одном: она так и не увидела весны, а без весны, без подснежников, лето было неполным, даже такое красивое. Думать о будущем не хотелось, но мысли приходили сами собой. Оставалось не так много времени, когда они достигнут цивилизованной части государства. С Вершины Мира она видела, гор на их пути осталось всего три – одну они прошли, и она лениво размышляла, чем проткнуть Благодетельницу и вампира: осиновым колом, стрелой, или пытать их живой водой и крестом крестов…
За приятными мыслями на не сразу вспомнила о Горынычах, а когда вспомнила, настроение упало ровно наполовину, вынудив ее вернуться в бытие. Борзеевич лежал на траве и, облизываясь, рассматривал в бинокль гнезда орущих птиц, облепивших прибрежные скалы. Манька с любопытством проследила за его взглядом. Она бы тоже не отказалась от яичницы. Заметив, как Борзеевич рассматривает толстого ленивого гуся с красным гребнем и грудью, Дьявол привычно его отчитал.
– На чужой каравай роток не разевай, посмотрел и забудь! Это, Борзеевич, человеку уже не увидеть.
Борзеевич отложил бинокль, стянул ботинки, развернул портянки, проверил состояние своих ног.
– Ни единой потертости, – удивился он, поднеся портянки к носу. – И не пахнут, чистые!
– Сносу им не будет, – заверил Дьявол, принимаясь за разрез в своем плаще. Место выреза уже срослось, но неровно. Сделал надрез и обрезал лишнее, сметав ниткой, которую вытянул из обрезка. – Ты так и не загадала желание, – напомнил он Маньке.
– Что-то в голову ничего не приходит, – пожаловалась она, подсаживаясь ближе. – Давай помогу.
– Нет, Маня, не суметь тебе! Это такой плащ, который волочится за мной повсюду, и, если скажу ему стоять – будет стоять вечность, пока не заберу.
– Да ну, – не поверила она, вспоминая, как уютно ей под этим плащом спалось. – И взять никто не сможет?
– А ты попробуй, – ухмыльнулся Дьявол.
Манька протянула руку, собираясь дотронутся до плаща, но плащ внезапно набросился на нее, мгновенно объев плоть до кости, как будто растворил ее – кожа и мясо просто исчезли, объеденные костяшки пальцев болтались непонятно, как и на чем. Она взвыла белугой и упала, катаясь по земле, слезы бежали ручьем, мир как будто исчез, оставив ее с болью наедине. Вся боль, о которой она знала, не достала бы сотой доли той, что волнами врывалась в ее сознание, и вроде уже должна была потерять его от болевого шока, но продолжала оставаться в сознании, а пораженная кожа чернела и таяла, захватывая новые участки так быстро, что не оставалось сомнения: материя плаща впрыснула в нее какой-то смертельный яд, который действовал, как сильнейшая кислота, оставляя выбеленную кость.
Зажимая ее запястье, Дьявол начал колдовать, чтобы остановить распространение заражения.
Борзеевич, заметив необычное свойство плаща, вскочил с круглыми от ужаса глазами, далеко отбросил портянки, которые повисли на ветке дерева и, поддавшись всеобщей панике, перегрызли ее, упали и поползли в его сторону. Борзеевич, петляя, бросился наутек, спрятавшись за спину умирающей Маньки, которая уже только всхлипывала.
– Борзеевич, отойди от меня! Сейчас еще твои портянки меня начнут убивать! – в ужасе заорала она, отпихивая его ногой и заползая за Дьявола, продолжая выть от боли. Боль смещалась по руке к плечу.
Дьявол паники не ожидал…
– Борзеевич, подбери, а то обидишь! – потребовал он, хватая старика за шиворот. – Так и мир миру недолго скормить… Я же сказал, подбери, черт ты этакий – они чувствуют твой страх! – швырнул его к подползающим портянкам, которые пробовали на зуб все, что попадалось по дороге. И как только Борзеевич оказался рядом, они набросились на него, обмотавшись вокруг ног, и тут же успокоились, согревая его светлыми чувствами, отчего по лицу его потекли умильные слезы, в которых было все: и как приятно портянки носить, и как страшно он ими напуган, и как напуган Манькиными воплями и оголившейся до кости рукой…
– А что мне делать-то, чтобы не кусались? – прохрипел Борзеевич осипшим голосом.
– Погладь их, они это любят! С такими портянками тебе никакие оборотни не страшны… – бросил Дьявол сердито. – Тут у меня больная… Делов-то пальцы отреставрировать, а теперь всю руку придется лепить! Будь добр, принеси живой воды!
Борзеевич встал на цыпочки – осторожно ступая по земле, побежал к бутыли, которая стояла у костра.
– Быстрее! – заорал на него Дьявол, сверкнув глазом.
Борзеевич припустил бегом.
– И ты не кричи! – устав от воплей, устало попросил Дьявол, положив вторую руку на ее лоб, отчего боль утихла, или ей только показалось. Манька вдруг увидела себя со стороны. Как в Аду, когда вдруг потеряла связь с матерью и со своим телом, сознание начало блуждать, то вселяясь в птицу, то в Борзеевича, то еще в какую-нибудь тварь, из которой она могла за собой наблюдать.
Тело ее повалилось наземь, придерживаемое Дьяволом. Борзеевич влил в рот живую воду. Плащ Дьявола присосался к ее руке, обернувшись вокруг, после чего оголенные кости на руке начали обрастать мясом и кожей, а боль, которую она продолжала чувствовать, как эхо, даже будучи вне тела, внезапно прошла. Дьявол снова положил руку на ее лоб – и она внезапно снова оказалась сама в себе.
– Ну вот! Как новая! – Дьявол проверил состояние ее руки.
– Не болит, – удивилась она, пошевелив рукой. – Что это было-то?
– Плащ у меня, Маня, коричневая чума на все, что мне не хочется видеть. Образчик параллельности и воспитан до ужаса, проткнувший Рай и Ад, – похвастался он. – Мы с ним Край земли и Начало. Вреден, знаю, но вредностью от меня заразился. Только идиот может на него покушаться, ведь мы с ним одно целое.
