Анастасия Орлова
Отблески солнца на остром клинке
9. Служение Светлому завету
Год государственного переворота в Гриалии
Мальчишка колотил в ворота брастеона так долго и отчаянно, что ссадил на пальцах кожу. Булыжник, которым он стучал, окрасился багряным и держать его стало труднее – выскальзывал. Мальчишке было лет тринадцать, на его чумазых щеках засохли дорожки, прочерченные слезами, под носом запеклась размазанная кровь, а одежду – простую, деревенскую – сплошь покрывали пятна сажи. На внутреннем дворе, прямо за воротами, в которые бился, уже охрипнув звать на помощь, мальчишка, скетхи Варнармура преисполнялись молитвенным сосредоточением.
Верд в очередной раз открыл глаза, метнул пронзительный взгляд в спину наставника Сойра. Тот его почувствовал.
– Не прерывай молитвы, брат Верд. И не вынуждай меня повторять, что Варнармур – закрытая обитель, удалённая от людской жизни в Бытии, нас не должны касаться человеческие распри и горести.
– Позволь спросить, наставник. – Верд учтиво склонил голову, кончик русой косы скользнул по голому плечу на рельефную грудь.
Сойр едва заметным кивком позволил.
– Для чего мы здесь тренируемся? Для чего молимся?
– Чтобы сбыться в Йамаране, брат, – с удивлённой настороженностью ответил Сойр, – продляя своё существование в металле, более долговечном, чем человеческая плоть.
– Но для чего мы продляем своё существование, наставник? Для чего сбываемся в Йамаранах?
– Чтобы нести служение.
– На благо Гриалии? – уточнил Верд.
– Верно, брат, на благо своей страны.
– А народ Гриалии, наставник, часть страны, верно?
Сойр не изменился в лице, но в его глазах сверкнуло что-то острое.
– Значит, мы должны послужить и тому несчастному за воротами, – подытожил Верд. – Он просит милости.
Губы наставника сжались в тонкую нить.
– Твоё служение начнётся только через два года, брат Верд. А наши правила не позволяют пускать в Варнармур чужаков.
Верд глубоко вздохнул, прикрыв глаза, и поднялся на ноги.
– Сядь, брат Верд, – предостерегающе произнёс Сойр.
– Нам стоит пересмотреть правила, если они перечат нашему долгу – служить на благо своей страны, – тихо, но твёрдо сказал Верд. – И неразумно медлить в служении, откладывая его до срока, если оно необходимо здесь и сейчас.
В испытующем взгляде наставника сгустился мрак, но Верд не отвёл глаз, не моргнул, не дрогнул.
– Я не преступлю правил, – ровно ответил Сойр.
– Да, наставник.
Верд учтиво поклонился и направился к воротам. Сойр его не остановил.
Дежуривший возле ворот скетх на миг смешался, глянул на Сойра в поисках указания или хотя бы намёка, как поступить, ничего из этого не получил и, помявшись, всё-таки отошёл от маленькой дверки, прорезанной в огромных воротах и забранной мощным засовом. Верд знал, что поднять этот засов одному не под силу, и вопросительно посмотрел на скетха, но тот отвёл глаза и отступил ещё дальше. Не мешать – одно дело. Помогать – совсем другое.
Верд неслышно вздохнул, оглядывая засов, прикидывая, как с ним быть. Десятки взглядов жгли его спину – амарганы от мала до велика смотрели сквозь узкий прищур, словно бы и не отрывались от молитвы, и не замечали происходящего. Сойр поглядывал тайком и искоса, и Верду показалось, что в его взгляде – пусть не поддержка, но осторожное уважение. Если Верд не справится с засовом, все присутствующие убедятся в том, что в правилах Варнармура воля Первовечного. Но Верд так не считал, ведь правила придумал не Первовечный, а люди, и они, даже если они скетхи, могут ошибаться.
«Отдавай благому делу все силы свои, и успех его – воля Первовечного» – вспомнил Верд, соединяя руки в молитвенном жесте перед тем, как взяться за засов. «Я верю, что совершаю дело благое, и да не оставь меня посрамлённым, если оно благо и в твоих очах, Первовечный!»
…Мышцы бугрились, перекатываясь под кожей, жилы от натуги едва не вязались в узлы, по лбу тёк пот, заливая глаза, в ушах звенело, в висках стучала настойчивая молитва, но засов не двигался. Мальчишка снаружи затих, грохнув камнем оземь – наверняка упал без сознания. Верд перевёл дыхание, отёр лицо тыльной стороной ладони и в очередной попытке ухватился за гладкое, укреплённое железом тело засова, уже почти отчаявшись, но из одного лишь упрямства не желая отступать, пока есть ещё силы.
И вдруг засов поддался неожиданно легко, пошёл вверх и в сторону, вынырнул из скоб, упал к ногам – только успей отскочить. Верд задохнулся, едва не закричал от ликования, и тут чья-то мозолистая ладонь хлопнула его по взмокшему плечу. Рядом стоял Римар.
– Первовечный есть свет, у света нет рук, чтобы поднять засов. Но у него есть мои руки, и ими я послужу благому делу, – улыбнулся Римар. – Раз уж он даровал мне такую возможность – глупо отказываться.
Мальчишка был из Скьёрры, что недалеко от реки Фьёгур – границы харратских земель, – и ближе всех к самому её узкому и тихому, удобному для переправы участку. Поэтому в осеннюю сушь, когда вода опустилась, течение стало ленивым, и шурви переплыли Фьёгур, Скьёрра на их пути оказалась первой.
То ли харратский хартуг прознал о том, что власть в Гриалии захватил церос не по крови и решил воспользоваться послепереворотной слабостью страны, то ли у самих харратов произошли какие-то события, требующие особенно щедрых жертвоприношений, но шурви вырезали деревню полностью, а потом предали огню и направились дальше – в Йорсунь. Мальчишка чудом спасся, бежал, сколько было сил, а когда упал, на ночном горизонте над холмами увидел зарево нового пожара – шурви сожгли и Йорсунь. Как добрался до Варнармура, он уже не помнил, но ноги его в утлых башмаках были сбиты в кровь.
– В брастеоне мы его не оставим. Как оклемается и поокрепнет, отправим кого-нибудь из братьев наставников проводить до ближайшей деревни, – заключил отец наирей.
В кабинете перед ним стояли Сойр, Верд, Римар и один из старших наставников.
– Брат Римар, возвращайся к своему послушанию, брат Верд – к прерванным молитвам. Брат Сойр, прошу тебя присмотреть за нашим гостем. А старший наставник распорядится о его провожатых. Думаю, послезавтра на рассвете уже можно отправиться.
Римар и старший наставник с учтивым поклоном вышли из кабинета, но Сойр и Верд остались. Отец наирей, усевшись обратно за подставку для письма, на которой лежал недописанный свиток, поднял на них вопросительный взгляд. Первым заговорил Сойр.
– Брат Верд преступил правила, отец наирей. В них сказано: «Да не войдёт чуждый в стены брастеона, ибо неизвестны намерения его, и да не смутит умы братий». Не до́лжно ли ему понести наказание?
Отец наирей так долго, не мигая, смотрел на брата Сойра, что тот занервничал.
– Брат Верд преступил правила нашего брастеона, – наконец сказал отец наирей, – И этим соблюл заветы Первовечного. Каково пятое наставление Светлого завета, брат Сойр?
– Помогай злополучному, если ты в силе, не глядя ни на лицо его, ни на одежды его, ни на кошель его; будь он человеком ли, птицей ли небесной, зверем ли.
Отец наирей мягко кивнул, прикрыв глаза.
– Светлый завет превыше всех правил, брат Сойр, и если ты сомневаешься, как поступить, ищи ответ в наставлениях Первовечного, а не в человеческих законах.
Сойр смиренно склонил голову.
– А в следующий раз для разрешения подобных обстоятельств зови меня, пока я наирей этого брастеона. Ступай.
Сойр поклонился и выскользнул из кабинета, оставив Верда наедине с отцом наиреем.
– Теперь слушаю тебя, брат Верд.
– Этот мальчик сказал, что харратские шурви направились в Йорсунь и сожгли её тоже, – взволнованно начал Верд. – Они же на ней не остановятся, следом будет Керца, а за ней…
– Хьёрта, откуда ты родом, – закончил за него отец наирей. – Да, возможно, так и будет.
– Но ведь мы им поможем? Нас не так много, как шурви, и мы пешие, но умения скетхов превосходят умения любых воинов в разы, мы справимся и меньшим числом!
– Ты предлагаешь пойти на харратов? – Во всегда ровном голосе отца наирея сквозило изумление. – Но скетх, проливший кровь, не сможет превоплотиться в Йамаране. Даже если пойдут только старшие и наставники, Вассальство останется без новых клинков как минимум на десять лет, это недопустимо. Не говоря уж о том, что это не наше служение, это работа бревитов и Чёрных Вассалов.
– Но ни бревиты, ни Вассалы не вмешаются! – Верд поднял переполненный мольбой взгляд. – После переворота и полгода не прошло, в Хисарете всё ещё неспокойно, основные силы стянуты к столице, и церос Астервейг-иссан не отпустит от себя ни тех, ни других. Да они и не успеют. Даже получить весть о нападении харратов не успеют; и кто, как не мы, в силе защитить Гриалию и её народ? Не в этом ли наше служение?
Отец наирей поднялся из-за подставки для письма и очень долго смотрел на Верда, но тот не опускал глаз, – наоборот, взгляд его становился всё твёрже.
– Ваше служение, брат Верд, – твоё и остальных амарганов, – очень медленно и очень тихо начал отец наирей, – в том, чтобы защищать Гриалию и её народ, превоплотившись в Йамаранах. Наше служение – моё и остальных наставников – в том, чтобы достойно подготовить вас к Превоплощению и переложить ваш арух в клинок. Служение бревитов и Чёрных Вассалов при новом церосе осталось прежним: защищать Гриалию, её народ и её цероса, повинуясь его воле, с момента начала своей службы, пока не исчерпают силы. И каждый будет заниматься своим делом, такое моё последнее слово.
– Служение бревитов и Вассалов прежнее, вот только в обратном перечисленному вами, наставник, порядке – церос теперь стои́т превыше страны, – тихо ответил Верд, краешком сознания ужаснувшись собственной дерзости, но сейчас было не до послушания и почтительности – в Хьёрте оставались его мать и сёстры.
– Политические игрища не касаются скетхов, – монотонно отчеканил отец наирей. – Мы принимаем нынешнего цероса – раз уж род прежнего прерван – как и положено принимать цероса: наместником Первовечного в Бытии.
– Но все мы слышали, какие вести привёз брат веледит…
– …и они не должны занимать наш разум. – Голос старца стал жёстче. – Иди и продолжи прерванное молитвенное упражнение, брат Верд.
– А как же пятое наставление Светлого завета, наставник?
Глаза отца наирея впервые на памяти Верда сверкнули чем-то колким, зазубренным, похожим на раздражение, но заговорил он мягко:
– Видишь ли ты сейчас злополучного, брат Верд?
Верд помолчал. Отец наирей пристально смотрел ему в лицо, ожидая – требуя – ответа, который он и так знал.
– Нет, – упавшим голосом сказал Верд.
– Слышишь ли крик о помощи?
Верд почувствовал себя так, словно из него вытащили хребет и теперь телу не хватало жёсткой опоры: невыносимо тяжёлыми стали руки, плечи, голова. Он понял, к чему ведёт отец наирей, и это казалось таким же слабовольным и до крайности подлым, как удар ножом в спину во сне, как подножка слепому от его же поводыря.
– Нет.
– Знаешь ли наверняка, что в Хьёрте нуждаются в помощи? Или просто предполагаешь?
Ответить на этот вопрос язык у Верда уже не повернулся – отяжелел и намертво прилип к нёбу. Нынешний церос убил цероса по крови, занял престол. Наместник ли он Первовечного в Бытии? Справедлив ли его суд? Отец наирей, преемник Первовечного в Варнармуре, несёт служение по Светлому завету, не согласуясь с его наставлениями, а подгоняя их под обстоятельства удобными трактовками. Непреложны ли его решения?..
Настаивать на ответе отец наирей не стал.
– Ступай, брат Верд. Ты всё понял. К тому же, срок твоего служения ещё не наступил.
«Я всё понял, – думал Верд, бредя длинным каменным коридором. – Истинное служение должно подчиняться не срокам, а необходимости».
***
Тело Верда сидело недвижно, очень прямо и напряжённо, словно он пребывал в глубоком молитвенном сосредоточении. Разум его тревожно метался и, если бы мог мерить шагами внутренний двор брастеона, – мерил бы. Но он был заперт внутри головы, как сердце Верда – внутри грудной клетки, как его арух – внутри его тела. Одним лишь арухом поступка не совершить, даже если ты амарган. Но начинается всё с него: именно арух делает первый шаг и увлекает за собой сердце. Но человек склонен слушать разум, а тот с велениями аруха часто не согласен.
Верд уже не молился. Он сделал то, чему его научили в Варнармуре: вернул устойчивость беспокойному уму, не позволяя ему носиться по воспоминаниям и картинам возможного будущего – одна страшнее другой. Верд запер его в сиюминутном моменте, исследуя сложившуюся ситуацию, пытаясь отринуть всё наносное – разочарование и страх, – сосредоточившись на главном. «Я – не моя обида. Я – не моё беспокойство, – мысленно твердил он. – Кто же я? Кто я? Я – желание стать Йамараном? Я – потребность служить Гриалии? Я – жажда спасти Хьёрту?» Он знал, что верное решение диктует истинная суть. Но как же сложно найти в наслоении стремлений и чаяний, как в ворохе складок шёлковых тканей, самое важное, самое настоящее! Верд беззвучно застонал. На ум пришёл Каннам. Тот не знал, кем хотел стать, но знал, кем стать точно не хотел – скетхом.
«А если пойти от обратного? Я перестану быть собой, если…» – и тут он понял, что решение принял давно, ещё в миг, когда покидал кабинет отца наирея. С той самой минуты он знал, что делать, но не мог на это решиться.
«…но у него есть мои руки, и ими я послужу благому делу», – прозвучал в ушах голос Римара.
– Раз уж ты даровал мне такую возможность – глупо отказываться, – сказал Верд уже вслух, открыв глаза. – Благослови, Первовечный, да не посрамлю твоей милости!
Он не мог уйти просто так, с пустыми руками – против шурви требовалось оружие, и после отбоя Верд пробрался в кузню.
– Надеешься найти какую-нибудь железяку?
Прозвучавший из темноты голос Римара заставил вздрогнуть, спустя мгновение засветилась свеча, выхватывая из ночной черноты рыжую косу и жёсткий, горящий ярче свечного огня, взгляд.
– Я знаю, что ты задумал. И я пойду с тобой. – Тон Римара не терпел возражений. – Да и засов тебе одному не поднять.
– И даже увещевать не будешь? – не поверил Верд. – Я поступлюсь служением Йамарана и не смогу вернуться в брастеон даже обычным скетхом. Ты, если пойдёшь со мной, – тоже.
– Да что там, – Римар усмехнулся, – мы, вероятно, и выжить-то не сможем. Но остаться в стороне, отводить глаза, когда ты в силах хотя бы попытаться что-то сделать – ещё сложнее, ведь с этим потом жить. Если уж служить, то тогда и так, когда и как это от тебя требуется, а не как тебе самому мечтается. Иначе в чём смысл?
Римар протянул Верду самодельную глефу – длинное древко, на обоих концах которого, лезвиями посолонь, крепились два клинка, заготовленные для Йамаранов.
– Держи. Мечи так быстро не выкуешь, но две глефы я нам с тобой за вечер сделать успел.
***
Верд хорошо помнил ту ночь. Помнил высокий голубой зрачок луны над тёмными холмами и их длинные блёклые тени, косыми лучами бегущие под ноги; помнил распирающую грудь терпкую осеннюю свежесть; помнил холодящий голую спину ветер – уходя, они даже не подумали набросить туники. И помнил эту лёгкость, которая возникает, стоит только принять правильное решение, даже если его дальнейшее исполнение отнюдь не легко.
Они выбрали путь не по тракту, а напрямик – короче, и на рассвете добрались до Хьёрты, у околицы которой уже толпились хьёртские мужики.
Этот осенний рассвет – последнее, что Верд запомнил из того времени так чётко. Пронзительно-жёлтый горизонт, густой, румяно-оранжевый у самой земли, размывающийся через белый в голубой и синий – выше. И на его фоне – как будто далёкие горные пики, дрожащие за знойным маревом – мелко плескают вверх-вниз, с каждым мигом неотвратимо приближаясь, островерхие харратские шапки несущихся на кавьялах шурви.
Все жители Хьёрты, которые могли держать в руках оружие, встали на защиту деревни. Воинов среди них не было, не было и добротных мечей. Охотничьи луки, вилы, рогатины – в дело годилось всё.
– Вы кто такие, парни? – крикнул скетхам крепкий мужик, по виду – староста. У него, одного из немногих, в руке был старый дедовский меч – не самый крепкий и не самый удобный, но всё же лучше, чем ничего.
– Мы помочь пришли, – ответил Римар, кивнув на приближающееся харратское полчище.
– Да они, батя, никак, скетхи! – бросил старосте дед, который сам годился в бати старостиному отцу. – Вот чудеса Первовечного, из самого Варнармура подмога подоспела! Слышали, братцы? – обратился он к остальным. – Подмога пришла!
Защитники Хьёрты – от самых юных, годов тринадцати, до самых древних – оживлённо загалдели. Лицо старосты тут же просветлело, разгладилась глубокая морщина на лбу. Он оглянулся кругом, будто кого-то ища, во взгляде промелькнула озадаченность.
– Сколько вас? Где остальные? – спросил он, и селяне тут же притихли.
У Верда тоскливо засосало под ложечкой.
– Нас двое, отец, – ответил он, стараясь вложить в голос всю уверенность и хоть чем-то подбодрить старосту, на чьём лице вновь проступила горькая предопределённость. – Но каждый из нас будет драться за десятерых!
В наступившей тишине Верд слышал, как гудит земля, подрагивая под мягкими лапами харратских кавьялов. Староста оглянулся на односельчан – свою убогую армию, глядевшую на него с растерянностью и призрачной надеждой. Глубоко вздохнул.
– Слыхали, мужики? Скетхи каждый за десятерых драться будут, а мы чем хуже? – Он вскинул старый дедов меч остриём к небу. – Покажем харратским выродкам, как дерутся ийератские мужи! Прогоним эту паскуду с хьёртской земли!
– Да-а-а! – заорали селяне, потрясая в воздухе своим скудным оружием.
Вдохновенней остальных кричал тот самый дед, расправив сгорбленные плечи и задрав к небу плешивенькую бородёнку.
А дальше… Дальше в памяти Верда остались лишь фрагменты, разрозненные обрывки, сливающиеся в ветроворот красок, запахов и звуков.
Шурви налетели горячим, удушливым облаком, провонявшим харратским потом и кавьяльим дыханием. Первыми их встретили стрелы, но они не нанесли большого урона, лишь выбили из сёдел нескольких степняков. Шурви были вооружены копьями и боласами – маленькими тяжёлыми грузами на длинных ремнях, которые годились и в ближнем бою, и в дальнем. Они хитро раскручивали их перед собой или над головой, а потом отпускали. Грузы били жертву по голове, ремни душили её, заплетались вокруг рук и ног, обездвиживая. В ближнем бою шурви лупили боласами направо и налево – не выпуская ремней из рук, размазживали крестьянам головы. Их кавьялы – красноглазые, желтозубые, приученные к человеческой крови, слишком лохматые и коренастые по сравнению с гриальскими – рвали всех, кого удавалось схватить.
Воздух наполнился воплями, влажным чавкающим треском, хрипами, звериным всхрапом и раскатистым боевым кличем шурви: «Харрашатар! Харрашатар!». Тошнотворно пахло немытым телом и потрохами, перед глазами клубилась розово-жёлтая дымка. Верд не понимал, было ли ему страшно – он не успевал ни осознать страха, ни даже подумать о нём. Он не успевал подумать вообще ни о чём – в голове повис ровный гул, похожий на отзвук гонга, а тело, вышколенное многолетними изнуряющими тренировками, действовало словно само по себе. Верду казалось, что сам он сжался, съёжился, уменьшился до размеров пшеничного зерна и спрятался где-то глубоко под собственными рёбрами, и теперь будто издалека наблюдает, как работают его руки со сверкающей в восходящем солнце глефой, вскрывая чужие глотки и вспарывая животы, как уходит от ударов противника тело, как оно брызгает кровью, когда уйти всё же не успевает, и харратское копьё вскользь задевает его рёбра или болас чиркает тяжёлым камнем по плечу.
Верд мог только наблюдать, но не мог ни на что повлиять, потому что любое движение, любое ощущение настигало его – маленькое пшеничное зерно – с опозданием, отставая от действительности, как гром отстаёт от молнии. Он ничего не мог сделать, лишь только порадоваться, что его тело всё делает само, может быть – ведомое арухом, может быть – мускульной памятью, но никак не разумом, пребывающим в странном киселеобразном отупении. Интересно, похоже ли это на то, что проживает во время боя Йамаран?
Верд не смотрел по сторонам, но видел всё: и летящие мимо стрелы, и протыкаемых копьями сельчан, и раздвоенные языки, свисающие из пенящихся окровавленных пастей кавьялов, и перекошенные рожи шурви под мохнатыми остроконечными шапками, и тех из них, кто нападал на него спереди, справа, слева и даже сзади. Верд смотрел перед собой, сосредоточенно полуприкрыв глаза, но видел всё вокруг себя, даже за спиной.
Римар, расправившись с очередным кавьялом и его седоком, оглянулся на Верда – на залитых кровью губах сверкнула по-мальчишески задорная улыбка, и Верд хотел улыбнуться в ответ, но не успел: Римар резко присел, уходя от удара копья ему в затылок, тут же, не успев подняться, перехватил на глефу летящий болас. Пока ремни с подвешенными к ним камнями со свистом заматывались вокруг рукояти глефы, грозя вырвать её у Римара из рук, он не заметил подскочившего к нему со спины кавьяла – или просто не успел на него среагировать. Верд крикнул, но было поздно: всадник копьём пригвоздил Римара между лопаток к раскисшей от крови земле, как жука булавкой.
Верд едва не пропустил налетевшего на него шурви, но принял его на конец глефы. Остриё пронзило раззявленную пасть кавьяла, вышло из затылка и насквозь пробило горло всаднику. Ладони Верда заскользили по крови, льющейся по наклонённому древку. Обратным концом глефа упёрлась в землю, но на ней повисли два слишком тяжёлых тела, и древко сухо хрупнуло, переломившись. Шурви и кавьял одним целым рухнули наземь, а следом уже напирал другой всадник. Верд перехватил обломок глефы лезвием вперёд, полоснул по горлу кавьяла, тот начал заваливаться на бок, а всадник беспорядочно лупил по сторонам боласом в надежде зацепить Верда. Не зацепил, но тому не хватило второй, отломанной части глефы, чтобы успеть закрыться от другого шурви, подоспевшего на подмогу. Бок Верда копьё пробило так глубоко, что он не сразу смог вырваться, и этого хватило, чтобы второе копьё успело проткнуть ему спину, а потом что-то тупое тяжело прилетело Верду по затылку. Мир заклокотал у самых губ забродившей переспелой смородиной и канул в полную, бездонную, беспроглядную черноту. «Но разве Небытие – это не свет Первовечного?» – только и успел подумать Верд, оседая.
Тьма обступала его со всех сторон. Она шевелилась, колыхалась, скрипела старым тележным колесом, приносила осколки незнакомых голосов, проблески подрагивающего света и всплески боли.
– Баррахушар, баррахушар! – умиротворяюще повторяли где-то над ним, и чьи-то тяжёлые и прохладные, словно могильные камни, ладони прижимали Верда к жёсткому, зыбко покачивающемуся, не давая пошевелиться.
– Тэр амишар иррахат? – разрывало пропитанный горячим металлом воздух резкое, требовательное.
– Хац иргуй, аса, хац иргуй, – отвечал на это первый, умиротворяющий голос.
Таким голосом мог говорить отец наирей в возрасте полусотни лет. А сколько отцу наирею сейчас? Младшие амарганы думали, что не меньше восьмидесяти, но старшие уверяли, что не меньше восьмидесяти ему было ещё двадцать лет назад – тогда, когда они сами только пришли в Варнармур.
– Ашаратэ, – говорил умиротворяющий голос совсем близко к Верду. – Ашаратэ, шурвитхар!
А через какое-то время издалека вновь доносилось грубое и властное:
– Тэр амишар иррахат?
И опять:
– Хац иргуй, аса, хац иргуй.
«Шурвитхар… – спелёнатый в душную тьму разум Верда выхватывал отдельные знакомые слова, но для того, чтобы понять смысл сказанного, их не хватало. – Шурвитхар по-харратски – воин. Ашарат – умение. Хац – время. Иррах – смерть. Смерть у харратов – всадник в костяной маске кавьяла: может увезти к солнцу на своём седле, может сожрать, а может привязать за ноги к кавьяльему хвосту и волочить по степям, пока с тебя не слезет вся кожа. О чём они говорят? Настало ли время Ирраху забрать умелого воина или ещё нет?»
