Анастасия Орлова
Отблески солнца на остром клинке
***
Каннама не стало тихо и незаметно, как будто никогда и не было. Мальчикам сказали, что его жизнь унесла болезнь. Римара связали клятвой не рассказывать того, что он знал. Он продолжил тренировки, но уже не столь насыщенные, которые требовались для будущих Йамаранов. Чуть сбавив нагрузку в физических упражнениях, ему увеличили нагрузку в упражнениях молитвенных, чтобы он смог ещё лучше контролировать свой арух, а спустя несколько месяцев ему назначили основное послушание вместо разных, по жребию выпадавших на неделю. Римар стал учеником скетха-кузнеца, который ковал стальные тела для Йамаранов. Казалось, будущее рыжего мальчишки определено, и оно ему даже нравилось.
Ярдис горевал по погибшему другу, по его напрасно потраченной жизни, но ни с кем, кроме Римара, не мог об этом поговорить. Он частенько стал заглядывать к нему в кузню в единственный свободный час перед сном. Постепенно они сблизились – их роднила тоска. Оба оплакивали ту судьбу, которая не принадлежала одному, но принадлежала другому, потому и находили утешение в разговорах. Римар скорбел по утраченной возможности превоплотиться в Йамаран. Ярдис тосковал по непрожитой жизни, по тем её радостям и горестям, запахам и вкусам, ощущениям и переживаниям, которые, как он сначала думал, так хотелось, но не довелось узнать Каннаму, а потом понял: так хочется, но не суждено узнать ему самому.
Когда скетхи встречали свою двадцатую осень, над ними исполнялся ритуал наречения: каждый получал имя, которым будет назван Йамаран, и новые чётки, которые станут темляком на его рукояти. Близость Превоплощения ещё никогда не была столь ощутимой, столь реальной, хоть до неё ещё и оставалось пять лет.
Ярдис долго привыкал к тому, что он теперь не Ярдис, а Верд, и видел, с какой нежной тоской Римар смотрел на его новые чётки-темляк, повязанные на запястье. Так старики, чей век почти истаял, смотрят на молодых, едва вступающих в жизнь.
Сам же Верд всё чаще ловил за хвост незваную мысль, тихомолком проскакивающую в его молитвы, особенно в те вечера, когда от красоты заката перехватывало дыхание, а в уголках глаз едва не вскипали слёзы. Эта мысль пугала его настолько, что однажды он сам попросился в колодец уединения и не желал покидать его даже спустя три дня – потому что так и не смог изгнать из головы крамольные думы. Правильным было бы поделиться своей бедой с наставником, с отцом наиреем или хотя бы с Римаром, но и этого Верд сделать не мог: слов не находилось, а горло словно забивалось смесью извести, земли и глины.
«Единый и вездесущий Первовечный, ты одарил меня великой благодатью – силой аруха, и я должен послужить тебе, став Йамараном. Но ты сотворил столь прекрасный мир! Быть его частью, видеть этот мир глазами, слышать ушами, осязать кожей, познавать его грани всем человеческим существом – а не только арухом, закованным в Йамаран, – это желание столь сильно во мне, что я дерзаю просить, чтобы ты не требовал от меня становления, позволив просто быть. Быть тем, кто я есть…»
«Но Первовечный создал тебя амарганом, – вмешивался голос разума, прерывая молитву. – Не полагаешь ли ты, что твоя человеческая жизнь ценнее, чем служение в Йамаране?» И память тут же услужливо подсовывала страницы исторических книг с описанием кровопролитных войн, в которых Гриалия выживала и сохраняла свою независимость, не став чьей-то колонией только благодаря непобедимым Чёрным Вассалам, вооружённым Йамаранами. А следом шли мысли о том, что настоящих войн не было уже тридцать лет – только набеги кочевников. Гриалию стали побаиваться, отложив захватнические амбиции и наладив с нею торговые связи. Численность Чёрного Братства заметно сократилась, и так ли благословенна теперь служба Йамаранов, как тогда, когда они действительно стояли на защите своей страны от захватчиков? Но Йамаран в среднем живёт в три раза дольше человека, за это время может случиться и не одна война.
«Первовечный создал амарганов, но в Йамараны их превоплотил человек. Чья на то была воля – Первовечного или только человеческая?» – острой булавкой колола ещё одна страшная мысль, почти ересь.
«Но мы сами выбираем, кто мы есть».
8. Не человечьих рук дело
Через три года после государственного переворота в Гриалии (настоящее время)
В Талунь Тшера вернулась ещё до света. В окнах трапезной постоялого двора мигали жёлтые огни масляных светильников, за ближним ко входу столом собрались «сплошь озабоченные лица», как мысленно охарактеризовала Тшера хозяйку, старосту с сыновьями, Вадора и Биария, когда вошла внутрь. Перед каждым стояла разлитая по чаркам руйя, только Биарий не пил – он ответственно хранил завёрнутые в несколько слоёв плотной ткани Йамараны, накрепко, обеими руками прижав к своей могучей груди.
– Чего не спите? – спросила Тшера, когда все взгляды впились в неё с немым вопросом. – С Драконом вашим, – «с ящерицей теперь уж», – я договорилась, девок завтра отпустят, больше никого не тронут, харратов гонять продолжат. А вы им за харратов – дань, на какую изначально уговаривались, без лишнего, – и, не дожидаясь ответа, пошла к лестнице на второй этаж.
На третьей ступеньке её настиг букет разнообразных звуков: от облегчённого оханья до победного кряканья, а у дверей в комнату догнал Биарий, всё так же прижимавший к себе Йамараны, скользнул за ней в дверь – Тшера не переставала удивляться, как такому огромному парню удаётся просочиться в любой узкий ход, не прилагая к этому особых усилий. Когда дверь закрылась, он протянул ей клинки.
– Ай, у тебя кровь. Ты ранена? – спросил, тревожно оглядывая Тшеру.
– Она не моя.
Тшера вздохнула с усталостью и лёгкой досадой – расспросов не хотелось, да и не нужно знать кому-то, кроме йотаров, каким образом они с Драконом «уговорились». Биарий её настроение уловил, но всё равно оглядел её ещё раз, придирчиво-внимательно, смешно насупив белёсые брови, будто доискивался, точно ли с ней всё в порядке? Точно-точно?
– Иди уже спать, Бир, скоро рассвет, не до болтовни, – сказала Тшера. Заметив, как он пригорюнился, окликнула у самых дверей: – Я привела тебе кавьяла.
Тот расцвёл улыбкой, словно ребёнок, получивший праздничный леденец, но спохватился:
– Ай, как же Орешек? Если я теперь поеду на кавьяле, вдруг Орешек обидится?
«Орешек весит меньше тебя, кавьялу он обрадуется».
– Орешек потрусит следом, привяжешь его повод к седлу, – как могла мягко ответила Тшера. Бир ответом остался доволен и вышел из комнаты.
Она стащила с себя заляпанную кровью Драконову рубаху и «свадебные» полупрозрачные шаровары, комом швырнула провонявшую йотарским домом одежду в угол и нагая рухнула на мягкую свежую постель.
«Вот бы сейчас ещё горячую ван…», – проползла ленивая мысль, но конец её затерялся в дремотном сумраке.
– Эр!
Что-то бухнуло, ойкнуло, грохнуло, вновь ойкнуло, ещё раз грохнуло, опять бухнуло и раздалось уже приглушённое:
– Просыпайся! Ай, там такие новости сказывают!
Тшера приоткрыла один глаз, упёрлась взглядом в закрытую дверь и таз для умывания, свороченный на пол вместе с кривоногой подставкой.
«Вбежал, бахнул дверью, смутился, рванулся назад, сшиб таз, запнулся о него, захлопнул дверь с той стороны».
Тшера села в кровати, натянула одеяло до ключиц.
– Заходи, Бир. А впредь – стучись.
«Мне-то – что с гуся вода, а ты конфузишься, аж мебель ломается».
С той стороны двери неуверенно постучали. Тшера закатила глаза к потолку.
– Стучать лучше прежде, чем врываться, а не после. Теперь уж входи.
«Совсем смешался. Голых девок не видел?»
– А ты одета?
«Похоже, не видел».
– Я в одеяле. Что там у тебя?
Дверь робко приоткрылась, в щёлку заглянул круглый глаз под удивлённой белёсой бровью.
– Ай, одевайся и спускайся скорей в трапезную, там торговцы приехали, и такой испуг с ними по дороге приключился! – с чувством зашептал Бир в щёлочку. – Тебе для умывания полить?
– Нет. Но кувшин принеси. Я пока оденусь.
Бир мелко закивал и, притворив дверь, поскрипел лестничными ступенями вниз, за водой. Тшера запустила пальцы в спутанные волосы.
– И гребень, Бир! – крикнула она.
Удаляющийся скрип лестницы прервался на миг и возобновился ещё бодрее.
«Услышал, кивнул и пошёл исполнять».
Приведя себя в порядок, Тшера спустилась в трапезную и застала там всё те же лица, что и ночью, с небольшим пополнением: высокий чернобровый мужчина лет тридцати пяти – по виду небогатый купец, два парня, похожих на него, словно ягоды с одного куста, и заросший, разбойничьего вида мужик. Все, кроме последнего, глядели встревоженно и даже напуганно, только заросший мужик глаз на Тшеру не поднял, хмурился и шумно сопел, ковыряя ножом под ногтями.
«Нервничает».
Хозяйка накрыла завтрак и, представив гостей, сделала купцу знак глазами: мол, рассказывай! Тот сел напротив Тшеры и, беспокойно сплетая и расплетая длинные пальцы, начал сбивчиво объяснять, что ездят-де они в Талунь каждый год – закупают здешнее яблочное вино на продажу. Он, два его сына и два наёмных охранника… (На этом месте заросший мужик – один из наёмников – как-то странно то ли всхрапнул, то ли рыкнул, но головы не поднял и завешенного кудрявым сальным чубом взгляда от своих ногтей не оторвал). Вчера, продолжал купец, они думали успеть в Талунь к ночи, но сломалась колёсная ось, пришлось остановиться на ремонт, а потом и заночевать в лесу. И вечером, когда уж стемнело, пошёл второй их наёмник («справный мужик, дело знает») от костра до ветру, а спустя время ка-а-ак заорёт!
– Что это был за вопль, кириа, и в пасти звериной так не вопят! – качал головой бледный, без кровинки в тонких губах, купец.
Все переполошились, кинулись искать наёмника, звать его, а он не отвечает, лишь горланит на одной хриплой ноте. На голос вышли…
– …к сосне старой, кривой, и она корни – вот не поверишь, кириа, но Первовечный мне в свидетели, – купец изобразил над своим лбом священный знак, – она корни-то свои из земли выпростала и крутит, ломает ими охранника моего, и будто в землю утащить хочет или о ствол в кровавую кашу смолоть!
Купец схватился за кружку, нервной рукой поднёс её ко рту, отпил мелкими глотками.
– Карис, – он кивнул на смурного наёмника, – первый к сосне подоспел и это всё увидел, топорик свой выхватил и ну рубить корни-то, а они, подлюки, крепкие, и смолой текут, точно кровью, а охранник мой уж синий, и корни эти в него… корни…
Купец запыхался, глотнул ещё воды, закашлялся, утёр губы тыльной стороной ладони, немного помолчал, глядя в сторону.
– Не могу я, кириа, подробностей сказать – как вспомню ту картину, аж вчерашний обед из кишок к горлу подымается. Да я и не смотрел. – Он махнул рукой. – Карис вблизи видел и до сей поры, видишь, сам не в себе.
Из угла вновь раздался то ли рык, то ли всхрап наёмника.
Купец сбавил голос до едва слышного шёпота и, наклонившись к Тшере, прошелестел:
– Ведьмовство ведь это, не иначе! Может, и Карис теперь проклят – ближе всех ведь подошёл и сосну эту клятую рубил, кровь и смола на руки ему попали – вон, всё из-под ногтей чистит, уж всю кожу соскоблил! Думаешь, помрёт к утру, а на новую луну помертвяком встанет да плоть живую жрать начнёт, а?
– О таких врачках я думать буду, когда из ума выживу, – хмыкнула Тшера.
Пристыженный купец потупился, залился краской, но тут скрипнула лавка в углу под Карисом.
– Думаешь, если ты ничего в жизни своей короткой не видала, то и врачки всё, ну? – пророкотал поднявшийся во весь немалый рост наёмник.
Засунув нож в подвешенные на поясе ножны, он медленной, тяжёлой поступью подошёл к Тшере, грузно опёрся о край стола обеими ладонями, шумно выдохнул настолько пропитанный брагой дух, что защипало глаза.
– У соседей моих, в Тисарах, девку задранную нашли. На веросерков думали – врачки, ну? Врачки. А девка пополам распорота, рёбра, что твой кошель, отворены и сердце вон из груди вынуто, ну. А у нас, в Малой Ульче, другую девку порешили – возвращалась по сумеркам от соседов через лесочек. И вот её я сам видел, своими глазами, вот этими вот, ну!
Карис с таким чувством ткнул себе в глаза, что чуть их не выколол.
– Задохлась девка! Я видел, как у ней в горло, уши и даже глаза набито земли, листьев да мха, что челюсть из лица вышла и рот порвался, ну! – Карис жахнул раскрытой ладонью по столу. – А теперь сосна эта клятая – новая врачка! Я, может, и не подымусь помертвячиной, но что ведьмовства в помине нет ты мне тут не трепи, иначе что же это такое, ну?! Не человечьих рук это дело, говорю тебе, а ведьмовских проклятий! Это ты не веришь, пока саму не коснулось, а чуть что – иначе петь станешь.
Тшера задумчиво побарабанила по столу окольцованными пальцами, припомнила жуткий крик, донёсшийся до неё ночью. В ведьмовство она не верила. Но и объяснения произошедшему пока не находила. Самой бы глянуть, что там да как. Девок замученных уж схоронили, но задавленного сосной наёмника вряд ли кто-то приберёт.
– От меня-то чего хотите? Сопровождения? – с лёгким пренебрежением спросила она.
– Да что с тебя… – хотел махнуть рукой Карис, но купец его перебил, резким жестом заставив умолкнуть.
– Она – Чёрный Вассал, не видишь ты, тупень деревенский?
– И что в ней, сила, что ль, боле моей?
– Толку-то с твоей силы? – Купец поморщился. – А у неё живые клинки, и голова на плечах с умом, не чета твоему.
Карис набычился, но спорить не стал.
– Пока… Пока на плечах, – проворчал он, отходя от стола.
Купец вернулся взглядом к Тшере.
– Было бы славно, кириа. – Он растянул подрагивающие губы в бледной улыбке. – Мы в Риль едем, недалеко. А в Талуни одним днём обернёмся, назавтра уж обратно, не задержим.
Тшера ещё раз побарабанила пальцами по столу, будто размышляя.
«Чем скорей соглашусь, тем меньше заплатят».
Скользнула взглядом по мальчикам, украдкой поглядывающим на неё из-за дальнего стола, за которым примостилась и хозяйка, на Кариса, вновь засопевшего в углу и тут же спрятавшего глаза.
«Наблюдает. В сопровождении тоже заинтересован, а спорил, чтобы своей цены не уронить. Явно хозяйка меня в провожатые сосватала и себе монетку за рекомендации получила».
– Мы заплатим, кириа, хорошо заплатим! – пообещал купец.
Тшера вздохнула, словно без особого желания поддаваясь на уговоры.
– За комнаты, еду и двадцать золотых монет сверху, – кивнула она.
Вежливо-просительная улыбка купца тоскливо обвисла уголками. Тшера состроила благородную мину.
– Уступлю пять монет, если покажете мне ту сосну.
– Я… сам тебя отведу, – пересилил себя купец. – Только близко подходить не заставляй. Там кусты вокруг, я за ними останусь и смотреть не буду.
– Не смотри, твоя воля.
…Весь оставшийся день Бир, вместо того, чтобы отдыхать на мягкой перине, как мечтал, всё переживал да зудел у Тшеры над ухом.
– Мы монет достаточно наварили, Эр, не бестолково ли к сосне той лезть?
– Денег много не бывает, – лениво отмахивалась Тшера. – Сегодня густо, завтра пусто. Да и работы на один чих – до Риля доехать. Мы б и сами туда направились, так чего бы за монеты не съездить?
«И любопытно, что ж за сосна такая кровожадная».
– Ай, вдруг тебя она тоже?.. Ну… Того? – Бир беспомощно похлопал глазами, глядя, как Тшера разыгрывает на лице недоумение. – Э-э-э-ть! – изобразил он «страшное» руками, не в силах сказать это в голос.
– Нет.
– Отчего же?
– А я не буду… – «Ссать на неё». – До ветру на неё не пойду. Ведь этим же наёмник занимался, когда сосна его, – Тшера передразнила Биров жест, – эть!
– Так ведь девки те, из Тисар и Малой Ульчи, тоже ведь не до ветру…
– Так их и не сосна…
«Но всё же любопытно, откуда столько смертей таких загадочных, будто кто внимание привлечь хочет да страху на людей нагнать».
Бир не нашёл, что возразить, и озабоченно насупился в поисках новых доводов не ехать к прокля́тому дереву. Несмотря на все его старания, гружённый яблочным вином обоз с рассветом покинул Талунь и направился по дороге, ведущей через лес, а Тшера и Бир этот обоз сопровождали.
– Ай, что тебя всё как будто влечёт туда, где опаснее, – ворчал Бир. Теперь, сидя на кавьяле, а не на низкорослом авабисе, он возвышался над Тшерой и поглядывал на неё сверху вниз, словно добрая, но для виду сварливая нянька.
«Зато теперь в его тени от солнца можно прятаться».
– Всё по закоулкам каким-то разбойничьим ездим, теперь вот на мертвяка глядеть отправились…
– В неспокойных местах работы больше.
«А Вассалов – меньше».
Лес встретил их душистой прохладой и птичьим посвистом. На дороге сквозь кружевную тень плясали солнечные брызги, а густеющая по бокам чаща не казалась дремучей, не скалилась темнотой и неведомым страхом, но и купец со своими спутниками, и даже Биарий заметно напряглись. Тшера в обманчивой расслабленности полудремала в седле, поглядывая из-под черноты опущенных ресниц по сторонам и послеживая за купцом и его наёмником – бывало, что сами охранники сдавали своих нанимателей за бо́льшую плату лихим людям, и те подстраивали недоброе.
Доехали до места прошлой ночной стоянки: старого поваленного дерева на обочине, примятых кустиков черницы и круглой выжженной плешины, оставшейся от костра.
– Пойдём, кириа, отведу тебя к той сосне, раз обещал, – позвал купец, кивком велев остальным ждать на месте.
«Да я и сама бы нашла – по запаху».
С той стороны, в которую купец направил своего кавьяла, тянуло тошнотворной металлической сладостью. Ржавь под Тшерой насторожилась, но не голодным охотником, как настораживалась, учуяв дичь. Тшера расстегнула плащ-мантию и положила ладонь на рукоять Ньеда. Впереди, за лохматыми кустами волочарницы, стоял мерный зудящий гул – как над давно не чищенной отхожей ямой. Купец остановился, кивнул на кусты.
– Дальше я, кириа, не пойду, как уговаривались. Ступай, посмотри, раз любопытно. Увидишь, что не человечьих то рук дело. Я здесь тебя подожду.
Тшера взглядом велела следовавшему за ней Биарию остаться, а сама направила Ржавь в кусты волочарницы, свободной рукой отодвигая колючие ветки. Ржавь кралась по-кошачьи мягко, поджав уши, словно чуяла запах более грозного хищника, чем она сама.
«И то верно – не человечьих…»
Земля вокруг кривой сосны была взрыта длинными рубцами и пропитана кровью. Корни неуклюже выпростались наружу, причудливо закрутились и изломались, оттого дерево походило на дохлого паука-сенокосца. Несколько изгибов белели глубокими свежими щербинами от топора и плакали тягучей подсыхающей смолой.
Человеческое тело они изжевали, измяли, выкрутили до такой степени, что лопнули и череп, и кости, и кожа, и мышцы, вытекли глаза. Корни втиснулись глубоко в плоть, смололи её, превратили в запёкшуюся бурой коркой массу, вокруг которой басовито гудел мушиный рой. И только одна рука, сумевшая высвободиться из деревянной хватки или попросту в неё не попавшая, осталась почти невредима. Пальцы всё ещё сжимали добротный нож, глубоко всаженный в корень, пережимавший раскуроченную грудь, а сквозь сеть из ручейков крови и смолы, сквозь прорехи изодранного рукава, с могучего плеча на Тшеру смотрел огромный татуированный паук.
Перед глазами вспыхнуло и на миг потемнело, как бывает, когда бьют кулаком в нос. Дыхание оборвалось на вдохе.
«Виритай?»
Сердце провалилось куда-то в живот, и скрутившиеся тугим узлом кишки защемили его едва ли не крепче, чем корни клятой сосны – мертвеца.
«Виритай!»
Тяжело спешившись, Тшера подошла ближе и рухнула на колени, оказавшись лицом к лицу с тем, кто когда-то смотрел на неё так участливо и целовал так нежно.
«Никто больше так не целовал…»
Пальцы коснулись пропитанной кровью, заскорузлой бороды, нащупали в ней резную бусину. Сомнений не осталось.
«Виритай. Вот и свиделись».
Тшера потянула бусину, но та вплавилась в кровь и волосы и не поддавалась. Подрагивающими пальцами она начала выпутывать бусину, придвинулась ещё ближе, давясь сладковатой вонью и горько-солёной слюной, стараясь не смотреть в пустые, багровеющие ещё не иссохшими сгустками глазницы. Её штаны на коленях напитались холодным и вязким, в носу щипало, под ногти набилось клейко-бурое, но бусина сопротивлялась, пока чей-то нож не отхватил её вместе с клочком бороды.
Бир сокрушённо посопел, убрал нож, обошёл вокруг дерева, озадаченно качая головой. Сначала осторожно потыкал в него кулаком, потом попинал. Напряжённо подождав несколько мгновений – не даст ли сосна сдачи – упёрся в неё плечом и покачал, пытаясь свалить, но она даже не шелохнулась – слишком крепко держалась оставшимися в земле корнями. Пропыхтев до промокшей рубахи, Бир оставил свою затею.
– Схоронить бы. – Он удручённо глянул на Тшеру. – Вот только как из корней его… ну… это… целым выудить? Пока дерево в земле, не сладить ничего…
Тшера, всё ещё сидя на коленях с зажатой в кулаке бусиной, посмотрела в ответ сухо и отрешённо. Потом медленно поднялась, занемевшие ноги отозвались покалывающей болью.
– Ничего. – Голос звучал особенно хрипло. – Ему уже всё равно.
Взобравшись на Ржавь, Тшера проехала сквозь кусты, и колючие ветки волочарницы до крови хлестнули её по щеке, но она не заметила.
– Да что ж вы там долго-то так, – запричитал поджидавший за кустами купец, – этак до ночи из лесу выбраться не успеем!
– Ай, примолкни, сердечный! – ласковым шёпотом, звучащим пострашнее любой угрозы, шикнул на него появившийся следом Биарий.
Дальше ехали молча. И до этого-то не болтали, а сейчас над обозом и вовсе повисло погребальное молчание, нарушать которое никто не смел, хоть никто, кроме Биария, не знал его настоящей причины. К закату лесную дорогу одолели и на ночлег остановились в низинке между двумя холмами, у ручья. Биарий, отогнав всех от котла, со знанием дела взялся за стряпню; Тшера осмотрела местность и поднялась на холм, примостившись возле замшелых валунов, где её сложно было заметить, а вот ей место стоянки и подступы к нему открывались как на ладони. Она раскурила трубку от прихваченной из костра головешки. Вдалеке над холмами ещё не истаял закатный отблеск, и небо светлело оранжево-жёлтым, переходящим в сине-голубой, а над головой было уже по-ночному чёрным.
«Где-то там всегда светлее, чем здесь».
Она выдохнула в ночную прохладу тонкую струйку дыма. Пальцы свободной руки продолжали перебирать резную бусину, почти очистившуюся от крови – бурое осталось лишь в самых глубоких завитках узора.
«Так же блёкнут и воспоминания, оставаясь отголосками звуков да запахов лишь в самых глубоких завитках сердца, пока жизнь перебирает-шлифует нас своими пальцами…»
Тшера поднесла бусину к лицу, но от той пахло лишь кровью, и то едва уловимо.
«Как от твоих разбитых губ, Виритай…»
«Эх, Шерай, – раскатился по венам до омерзения знакомый своим безразличием голос, – ты видела столько смертей, стольких убила сама, со столькими тешила свою похоть! Тебе ли горевать о безвестном наёмнике?»
«Чтобы мне во веки не слышать тебя, Астервейг», – сжав зубы, мысленно огрызнулась Тшера.
«Твоя воля. – В голосе прозвучала холодная усмешка. – Я плод твоего разума. Так вели мне умолкнуть».
В ответ Тшера лишь крепче стиснула зубы.
«Хм-м-м… – самодовольно протянул Астервейг. – Неужели у тебя нет власти ни над собственными мыслями, ни над собственными чувствами, Шерай? Какой же ты Чёрный Вассал?»
«Дезертировавший».
«Отступничество карается смертью, Шерай. Чёрный Вассал либо безупречен, либо мёртв».
«Если только смерти под силу избавить меня от твоего голоса – что ж, невелика цена. Но пусть это будет твоя смерть. Ведь таков удел отступника, да, наставник?»
Тшера выдохнула плотный терпкий дым, наблюдая, как он, причудливо извиваясь, поднимается в звёздную черноту. За правым плечом бесшумно возник Биарий. Постоял, подбирая слова, молча поставил возле Тшеры миску с густым ароматным варевом.
– С ягодами жгучки и корнем медового остроголовника. Как ты любишь… Ай, у купца от них весь рот печёт, сказал, что я дурак и не умею варить.
– Ответь ему, что это он дурак и не умеет есть – только набивать своё брюхо.
Биарий счёл её ответ добрым знаком и уселся рядом, скрестив ноги. Какое-то время молчали. Трубочный дым лениво завивался на фоне небесной черноты, пряное варево в миске густело, остывая.
– Схоронить бы… – подал голос Бир.
– Купца? Эка он тебя обидел.
– Да не… Дружку твоего. Последнюю честь оказать.
Тшера тяжко вздохнула, ответила после долгой паузы:
– Ему теперь всё равно. Мертвецам всё равно.
– Но тебе – нет.
Бир повернулся, пристально глядя на Тшеру. Она краем глаза это видела, но не реагировала.
– Без прощания – как и без прощения, как и без последнего благодарства – тяжко. И не мертвецам это нужно, а тем, кто здесь остался.
Тшера разжала ладонь, посмотрела на бусину.
– Мне не за что его благодарить.
«За самые нежные ночи. За чуткость и участливость. За смех. За простоту. За то, что слушал. За то, что говорил. За то, что видел во мне человека, а не только Вассала…»
– Это его трубка, – хрипло сказала она. – Он научил меня курить и подарил свою трубку.
«Курить одну трубку на двоих – всё равно что целоваться… Никто больше так не целовал…»
Биарий выждал время, но Тшера больше ничего не сказала и на него даже не взглянула.
– Тебе нужно поесть, – сказал он, поднимаясь. – А её, – кивнул на резную бусину в руке Тшеры, – можно в земле схоронить, заместо дружки. Или на память оставить. Ай, верю, что любимые вещи сохраняют крупицу нашей амраны.
Биарий ушёл. Оранжево-жёлтая полоска на горизонте растаяла, голубизна уступала место густой синеве. Тракт пустовал, одним концом упираясь в чёрную громаду леса, другим теряясь в дальних холмах. Костерок у ручья мигал полусонным рыжим глазом, и над ним медными сполохами мелькали мотыльковые крылья. Пряное варево в миске схватилось глянцевой плёнкой и вконец загустело, черенок деревянной ложки, чуть покосившись, торчал из его центра, как древний истукан забытого идола. Когда-то давно люди, не знавшие Первовечного, молились таким – грубо вытесанным из дерева или камня, разным на каждую потребу. Харраты и по сей день почитали только своих Шафарратов. Иноземные торговцы, приплывающие с товаром в Хисарет, не все веровали в Первовечного – кто-то возносил молитвы иным богам. Тшера не молилась никому уже очень давно, хотя Вассалам завещалось посещение молельного зала раз в десятидневье.
– Ты не веруешь в Первовечного, дитя? – В глазах старого скетха, блюстителя главного молельного зала Хисарета, нет осуждения, лишь скорбное сочувствие.
– Я… Я знаю, что он есть. А он, похоже, не знает, что есть я.
– Ни одна букашка не укроется от его всевидящего ока, дитя.
– Если так, то почему молитвы остаются без ответа? Те из них, ответ на которые жизненно важен?
– Иногда молчание – тоже ответ, дитя. А иногда – ответ должно дать тебе твоё сердце, а не глас свыше.
– И толку-то тогда в этих молитвах…
– Чтобы получить ответ, нужно уметь задать вопрос. Часто ответы прячутся в самих вопросах, но мы не желаем их замечать, мы ждём, когда кто-то решит за нас, сделав нас лишь исполнителем чужой воли, чужого совета, не виновным в последствиях собственного выбора.
На пике ночи к Тшере поднялся Карис.
– Ты, что ль, пойди поспи, ну? – предложил, угрюмо глянув на нетронутый ужин. – Мой черёд караулить.
Тшера задумчиво на него посмотрела, выпустив очередную струйку дыма. За половину ночи она скурила едва ли не весь свой запас тэмеки. Карис присел на корточки, положив локти на широко разведённые колени.
– Ты это… Не чужой тот парень тебе был, верно? Я видел твои глаза, когда ты вернулась. Да и сейчас вижу… Зассавши, так не смотрят. Так смотрят, если горюют.
– Тебе-то что? – спустя долгую паузу, ответила Тшера.
Карис вздёрнул плечами, насупился ещё больше.
– Да не. Меч его остался, добрый. Думал, может заберёшь, сгодится. Семьи-то у него нетушки, ну. Вертать некому.
– Оставь себе. – Тшера поднялась на ноги. – До света досидишь или прийти сменить?
– Досижу. – Карис глянул на неё снизу вверх, и его губы дёрнулись в похабной ухмылке. – Но можешь прийти, коли озябнешь. И согрею, и шуткой утешу.
– Ты за такие шутки без согревателя останешься, – безразлично бросила ему Тшера и пошла к костру.
