Анастасия Орлова
Отблески солнца на остром клинке
17. Не отпускай
Хаттасар лежал за горным кряжем, разделяющим Северный Ийерат и Южный Харамсин. Через перевал вёл главный тракт Гриалии, соединяющий Хисарет и Варнармур. В него, словно ручьи в реку, впадали другие дороги помельче. Тракт был платным, но людей им пользовалось столько, что он пестротой и гомоном напоминал главную городскую площадь в ярмарочный день. Туда Тшере соваться хотелось меньше всего – по тракту регулярно ездили Чёрные Патрули. Путь в объезд гор оставался один – по побережью. Дальше и дольше, но возможностей попасться Вассалам несопоставимо меньше.
Хорошо, что торговля в Нантоге велась даже ночью – удалось прикупить в дорогу съестного. Правда, лишь с третьего раза – первые два торговца прикинулись глухими.
«Чем ближе к столице, тем больше ненависть к Чёрным Вассалам – людям в Харамсине от них крепче досталось, чем в Ийерате. А теперь ещё и слухи эти…»
Тшера выехала за городские ворота, повернула Ржавь на восток, к океану, и пришпорила её в галоп. Спустя несколько мгновений оглянулась – город уже съела ночь.
Под утро, когда Ржавь перешла на лёгкую рысь, а небо начало светлеть, укутанное полупрозрачным саваном серой облачной дымки, вновь разболелось плечо.
«Или сердце?..»
Глаза начали слипаться, захотелось остановиться и прилечь… Верд, безусловно, догадается, какой дорогой она поехала, но нагнать вряд ли уж сможет. Хотя кто ж его знает, поэтому – нет, пока никаких остановок. Он сказал ей главное, теперь она справится сама, без его помощи, которая наверняка для него же обернётся бедой. Всё. Хватит. К сангиру её приведёт Тарагат. У него, конечно, хорошая фора, но и незаметным он быть не пытается, по следам Тшера его рано или поздно настигнет. И уж тогда-а…
Ладонь привычным движением опустилась к Мьёру, но нашла лишь пустые ножны – укол пронзительным холодом в горло и меж рёбер – и легла на рукоять Ньеда.
«Не оставь меня, брат. Хотя бы ты не оставь…»
Небо словно треснуло по линии горизонта, и разрыв сочился жёлто-розовым мёдом, подкрашивая кровью неровный край тёмных облаков. К исходу дня Тшера доедет до реки, а потом, вдоль её русла – до океана. Она любила океан, но не тот, какой омывал Хисарет: шумный, бурлящий разномастными кораблями и лодками, гружёнными заморским товаром, полнящийся людским разноязыким гомоном и руганью обнаглевших, разжиревших чаек, способных на лету выхватить у очередного зеваки кусок сладкой лепёшки чуть не изо рта.
До поступления в ученики Чёрных Вассалов она росла в прибрежном Варзахасе – то ли маленьком городке, то ли большой деревне – что скорее, и любила тихую водную гладь, отражающую небо, усыпанный цветными ракушками берег, старые дощатые мостки, шершавые и тёплые под босой ногой, поскрипывающие рыбачьи лодки, растянутые для просушки сети и пенистый край прилива. Люди там жили молчаливые, не улыбчивые, но и незлые, все смуглые, смолоду с морщинками вокруг глаз – от постоянного солнца. Руки их, с вечно закатанными до локтей рукавами, привыкли к тяжёлой работе, жилистые ноги – к качке лодочного дна на волне, а сердца – к строгости и отстранённости от пустой суеты, которые возникают, когда человек живёт рядом с чем-то несоизмеримо бо́льшим, чем он сам, и умеет это услышать и почувствовать. Даже чайки в Варзахасе выглядели задумчиво и царственно, брезговали воровством и держались от людей на расстоянии.
Когда Тшера впервые попала в пёстрый, сладко-пряный, крикливый Хисарет, она не сразу приметила океан. Ей показалось, что люди, шумные, хлопотливые и склочные, его просто затоптали. Заставили своими кораблями, что и ракушке некуда упасть, проквасили сливаемыми отходами, сгноив в нём все водоросли и распугав рыб. Так, впрочем, и было. И за годы жизни в Хисарете она к этому даже привыкла. Но всё равно скучала по тому, родному, вольному океану, баюкающему своими песнями Варзахас, и знание, что Хисарет омывают те же воды, не помогало. В столице океан не слышали так, как слышали жители Варзахаса. В Хисарете люди слышали только себя.
До реки Тшера добралась на закате. С полудня ей не встретилось ни одного путника, тишина стояла такая, будто мир был не настоящим, а нарисованным на холсте. Тучи рассеялись, и теперь за рекой виднелись серые горы, словно согбенные спины и опущенные головы уставших великанов. Ветер стих, клонящееся к горизонту солнце приятно согревало, и Тшера решила искупаться, смыть с себя дорожную пыль и пот. Вещи, особенно Йамаран, конечно же, просто так на берегу не оставила, хоть вряд ли где-то поблизости могли оказаться ещё люди, но всё же. Пристегнула к седлу Ржави и настрого велела той ждать. Кавьялица, рассчитывавшая на раннюю охоту, посмотрела на хозяйку с осуждением, но послушалась.
Опустились сумерки. От воды потянуло холодом, стало зябко. Тшера развела костёр, разобрала спутанные, ещё мокрые волосы, расчесала гребнем и закурила. На удивление, есть не хотелось, хотя поднывающую в груди тоску легко было принять за голод.
«Вот Бир бы пожурил, что не ужинаю…»
Она так и задремала – сидя, с раскуренной трубкой в руке. Проснулась от примостившегося у её бока тепла. Догадка, мелькнувшая в голове ещё до того, как Тшера успела открыть глаза, отозвалась досадой: всё-таки нагнал! Но это оказалась вернувшаяся с охоты Ржавь. «Ну и хорошо», – подумала Тшера, однако досада не прошла, а наоборот, отчего-то стала только горше.
Рассвет пришёл туманом, в котором плавали, словно лужицы жира в молоке, отблески восходящего солнца. Тшера умылась и всё-таки позавтракала, хоть аппетита по-прежнему не было. Тишину нарушали лишь птичьи посвисты и вздохи потягивающейся Ржави. Мир казался безлюдным, пустым и гулким, словно кем-то вычерпанным. Эту вычерпанность Тшера смутно ощущала и глубоко внутри себя, там, куда страшно заглядывать, как страшно переступить порог уже заброшенного, выстуженного пустотой дома. Царящая в нём тишина оглушает и замораживает, словно переводит из мира живых туда, где тебя никто не услышит. Туда, где ты сам перестанешь верить в своё существование. Внутри одиноких, покинутых домов селится холод.
«А внутри людей?»
Если выехать прямо сейчас и гнать Ржавь, как вчера, то есть вероятность добраться до побережья к следующей ночи. Но Тшера медлила, как будто чего-то ждала, не хотела покидать этот тихий привал у реки. Отчего бы не бросить всё, не повернуть кавьяла обратно на север, не забраться в самые дебри, поближе к границе с Ишан-Домбаром, где от Вассалов не видели столько бед? Пока не видели… Жила же она как-то до Бира, жила как-то и без Виритая. Без Мьёра, конечно, посложнее…
«Но они не отпустят тебя, Шерай, – вползло в уши вкрадчивым змеем. – Ни один из них не отпустит. Ты потеряла всю свою жизнь, Шерай, преступила все свои клятвы. У тебя есть только настоящее, и ты в нём жива, пока нужна кому-то. Кому теперь, кроме своей кавьялицы?»
Тшера не ответила Астервейгову голосу даже в мыслях. Но, словно в опровержение, вспомнила слова, сказанные ей умирающим отцом: «Смерть оборвёт мою жизнь, но оборвать мою любовь к тебе она не сможет. Я всегда буду с тобой».
Астервейг у неё в голове снисходительно усмехнулся.
«Твой отец считал, что человек жив, пусть и не телесно, пока он любит. Если он прав, Шерай, то ты мертва. У тебя есть лишь ненависть – и месть. Остановись, брось преследовать Тарагата, и не останется даже этого. Только пустота, тишина и холод заброшенного дома, одинокого рассвета, в котором никто не стал тебя искать. Даже я не стал – удовольствие лицезреть твою позорную казнь не стоит этих хлопот. Бесславную смерть ты и сама найдёшь, Шерай».
– Вот уж не доставлю тебе этой радости! – процедила Тшера, садясь в седло.
Тропа, петлявшая вдоль реки, была узкой и не слишком наезженной. Ей пользовались, но явно нечасто, пешие или верховые – телега бы здесь не прошла. Ветки разлапистых кустов то и дело хлестали Тшеру по ногам. Ржавь недовольно дёргала ушами и бежала медленней вчерашнего. Засветло добраться до океана не вышло, а когда Тшера в опустившейся темноте выехала на побережье, её глазам открылась непроглядная, бескрайняя ночь, продырявленная сотнями звёзд. Не все они были настоящими: ровно половина – отражения в мерно колышущемся, словно грудь спящего человека, океане. Но где пролегала граница, отделяющая одни от других – так сразу и не понять.
«Мембрана, отсекающая Бытие от Небытия, прозрачна, – рассказывал отец, – Поэтому мы не можем её увидеть. Но когда солнце заходит, сквозь неё нам видна тьма Неименуемого, прильнувшая к ней с той стороны. Когда в Бытие приходит новая амрана, она пробивает дырочку в этой тьме, и тогда сквозь неё виден свет Первовечного. Это и есть звёзды».
В груди стало тесно, и Тшера вдохнула медленно и глубоко. Влажный, солёный воздух пах водорослями, мокрым песком и свободой. Звёзды покалывали в уголках глаз, соль щекотала в носу, застывала корочкой на изнанке век. Ржавь нетерпеливо переступила лапами, напоминая, что ей пора на охоту. Счастливая! На неё смотрели лишь вода, и звёзды, и едва светлеющая кромка песка, а не пустота всего мира, в котором для тебя не осталось ни места, ни человека – лишь голоса в собственной голове. Морская вода, и звёзды, и едва светлеющая кромка песка не годились на съедение, потому Ржавь интересовали мало, не шептали ей никакого вздора и не щипали глаза солью воспоминаний.
«Хорошо быть кавьялом».
Ночью ей снился Ньед – в человеческом облике. Она видела его, словно сквозь потоки воды – ломко, нечётко, и никак не могла разобрать его лица, хоть и старалась, и тёрла глаза, и пыталась подойти ближе, но расстояние меж ними не сокращалось, хотя Ньед стоял на месте. Тшера запомнила лишь длинные светлые волосы, распущенные по мускулистым плечам, и перехваченные обмотками запястья. Её сердце будто разрослось, расширилось и теперь распирало рёбра, грозя их сломать. Слова теснились в горле, но голос пропал, и ей отчаянно, невыносимо хотелось дотянуться до Ньеда, прикоснуться к нему. Нет, целовать его, как когда-то Мьёра, она бы не стала: теперь это казалось неправильным, неуместным, не способным сказать то, что она хотела сказать. Не вмещающим – и искажающим её чувства, которые не умели выразить ни язык, ни тело.
«Возьми мою руку и не отпускай, – билось в висках. – И я не отпущу».
Но пальцы хватали пустоту, и между нею и Ньедом шла рябь, словно их разделяла вода.
«Просто… возьми… мою… руку…»
…А утро, хоть и дышало в лицо мокрой солью, казалось таким же, как и тысячи других, и пустота одиночества притворялась простым океаном. Ещё два с половиной дня (и одну ночь) Тшера за левым плечом слышала её шёпот, подделывающийся под шум прибоя, и улавливала в нём то нотки Астервейгова голоса, то интонации Бира или Виритая, то обрывки фраз, когда-то сказанных её отцом. Слушать этот шёпот не стоило – он причинял боль, но Тшера всё равно вслушивалась, словно ждала чего-то… Кого-то… Хотя бы голоса. Но он не приходил даже во сне.
Безнадёжное ожидание, пусть о нём и не думаешь, зачастую тяготит куда сильнее, чем повешенный на шею жернов, и облегчение приносит момент, когда умирает тайная надежда, когда можно не ждать, не вслушиваться, не оглядываться, когда остаётся только забыть – и больше никакого выбора. Когда Тшера повернула вдоль русла реки, бегущей с южной стороны горного кряжа, и оставила океан за спиной, стало полегче. Обогнув взгорье, она обнаружила мост – единственную переправу на другую сторону – разрушенным.
«Вот зажри тебя кавьял!»
– Придётся нам искупаться, подруга, – сказала она Ржави, подъехав к самой воде.
Кавьялица досадливо фыркнула – воды она побаивалась, хоть и плавала, как и все кавьялы, хорошо.
– Ну-ну, не трусь, – подбодрила её Тшера. – Это в большую воду соваться опасно – слишком много в ней обитает тварей, которые не преминут укусить тебя за бочок. А тут разве что…
Кавьялица прижала уши и через плечо покосилась на хозяйку бешеным глазом.
– Ладно, ладно, – она похлопала Ржавь по напряжённой шее, – никто тебя не тронет. Ты сама кому хочешь бока пообкусаешь. Давай, пошла!
Она легонько толкнула Ржавь пятками, и та, полуприсев на пружинистых лапах, бисерными шажочками двинулась в воду, впиваясь когтями в мокрый песок. Когда вода дошла ей до шеи – а Тшере почти до груди – пришлось плыть. Ржавь возмущённо отфыркивалась, демонстрируя, как ей не нравится эта затея и как неудобно плыть с седоком на спине, но если бы Тшера не сидела в седле, направляя Ржавь поводьями и подгоняя пятками, та бы давно повернула назад и предпочла бы остаться на том берегу.
Тшера направляла её к остатку моста, сохранившемуся у другого берега на целую треть длины и казавшемуся вполне крепким. Он был невысоко над водой, и Ржавь сможет зацепиться когтями и вытянуть на него и себя, и седока. Ржавь поняла, что от неё требуется, но отчего-то страшно нервничала, хоть до моста оставалось уже совсем не далеко. Она гребла, конвульсивно вскидывая колени, похрипывая и одичало тараща глаза, будто за ней гналась стая веросерков.
– Тише, шише, – шептала ей Тшера, хотя и у самой появилось дурное предчувствие.
Но назад поворачивать бессмысленно – другого пути через реку всё равно нет.
И вдруг Ржавь, изо всех сил перебиравшая лапами в сторону моста и почти до него доплывшая, резко замерла, напряжённо вскинула острые уши… И что-то рвануло её вниз, а вместе с ней – и Тшеру. Обеих на миг захлестнула вода, обе рванулись вверх и вынырнули, Ржавь оскалилась – от ужаса, издала хриплый, страшный вопль, замолотила передними лапами по воде, и что-то вновь потащило её вниз. Тшера бросилась с седла в воду, одновременно выхватывая Йамаран, нырнула под отчаянно бившуюся Ржавь. В мутном, жёлто-зелёном мареве рассмотреть что-то дальше вытянутой руки оказалось невозможно. Вода вокруг Ржави пенилась – та отчаянно извивалась, пытаясь освободить задние лапы, опутанные тёмными жгутами щупалец неведомой твари. Саму тварь Тшера не видела – щупальца уходили на глубину и терялись в неясной черноте. Стараясь не попасть под хаотично молотящие когтистые лапы Ржави, Тшера полоснула по щупальцам Йамараном, отсекла сразу несколько – легко, словно водоросли. Из черноты глубины тут же выстрелили новые. Пока одни, схватив Ржавь, тащили её под воду, другие шевелились вокруг, пытаясь нащупать Тшеру, словно пальцы слепца. Она уворачивалась от них, Ньед походя отсекал те, которым почти удавалось её схватить, и она, вытащив из-за голенища сапога короткий кинжал, рубила, рубила оплетающие Ржавь жгуты, но на смену отсечённым тянулись всё новые, тащили кавьялицу ко дну.
В воде повис вязкий чернильный туман, сочащийся из отрубленных щупалец, и казалось, из-за него движения стали ещё тяжелей и медленней – как в дурном сне. Тшера дважды выныривала – глотнуть воздуха, и на третий раз отчаялась – рубить щупальца бесполезно, нужно убить саму тварь. В ушах шумело; сердце колотилось так гулко, что казалось, от его ударов вибрирует речная вода – как вода в стоящей на столе миске от чьих-то тяжёлых шагов; в груди ныло. Вынырнув, Тшера вдохнула поглубже и устремилась вниз, туда, откуда тянулись всё новые чёрные плети.
Никаких узнаваемых очертаний – просто клубок черноты, кишащий щупальцами, словно стухшее мясо – червями. Тшера вонзила в него сразу оба клинка – Йамаран и простой кинжал, они вошли легко, будто и не встретив препятствия, и так же легко вышли, словно попали в сгусток слизи, а не в тело подводной твари.
«Не достала?»
Но та среагировала: выпустив Ржавь, устремила все свои щупальца к Тшере. Тварь её не видела – шарила наугад, и Тшере удавалось уклоняться от снующих вокруг чёрных жгутов, отсекая те, что были в опасной близости. Она сновала меж ними, как сумасшедшая морская выдра, пытаясь выплыть на поверхность. Воздух заканчивался, лёгкие горели огнём, перед глазами мерцали бордовые сполохи, и вот – отблески солнца на волнующейся речной поверхности, до которой – один рывок, но… Тварь схватила её в последний момент, потащила вниз, когда кинжалы уж взрезали поверхность воды.
Чернота навалилась сильнее, сдавила тисками, обвила всё тело, скрутила его, словно хотела выжать из него остатки жизни, как выжимают воду из полотенца. В глаза и уши вползала обжигающая темень, и казалось, что грудь и горло изнутри изодраны в клочья, но руки – пока не опутанные – безнадёжно тянулись к отблескам солнца, как будто могли за них ухватиться.
«Так бегают по двору обезглавленные куры, надеясь убежать от уже случившегося…»
И вдруг чья-то ладонь сомкнулась на запястье Тшеры, крепко его стиснула. И потянула вверх.
«Не отпускай!» – вспыхнуло в голове ослепительным светом, а потом что-то лопнуло, и всё погасло.
…Под веками сверкало и поблёскивало. В носу и глотке скребло, словно Тшера вдохнула пригоршню песка. Тело казалось слепленным из влажной глины – тяжёлым, холодным, неповоротливым. Чья-то тень загораживала солнце. Веки открылись с усилием, словно заржавели, мир превратился в мутные очертания, пересыпанные полупрозрачным мерцанием.
Отблески солнца на остром клинке Ньеда, воткнутого остриём в землю тут же, у её лица; отблески солнца на влажном раздвоенном языке Ржави, вываленном набок от усталости и пережитого испуга; отблески солнца в тёмной зелени глаз склонившегося над ней, и по маленькому ручному солнцу в каплях, срывающихся с его мокрых светлых волос Тшере на грудь. Дышалось тяжело, с присвистом. Кажется, изо рта стекала струйка воды.
«Первовечный, хоть бы не слюни!»
Тшера поперхнулась, закашлялась, попыталась сесть. Мокрый до нитки Верд поддержал её за плечо. Так и замерли: близко, лицом к лицу, она сидя, он на коленях. Ослабевшая, мерзко подрагивающая рука легла ему на плечо, пальцы вцепились в ворот мокрой туники.
«Ты настоящий? Ты и правда здесь? Как? Откуда?»
Слова ринулись косяком рыб – все разом, и все разом застряли в горле. Тшера дёрнулась навстречу Верду, уткнулась в плечо, обняла так крепко, как только могла, словно хотела сломать ему рёбра… или не хотела, чтобы он исчез, если вдруг она сейчас очнётся по-настоящему. Она никогда никого так не обнимала. И её никто никогда не обнимал так, как обнял Верд.
«Настоящий».
– Не отпускай, – услышала она чей-то сиплый голос и с запозданием поняла, что он принадлежит ей.
– Не отпущу, – тёплым дыханием коснулось уха, и ладонь Верда ласково легла на её затылок, прижимая бережно и крепко. – И ты не отпускай.
Вода, которой Тшера, пока тонула, начерпала в себя немерено – с полреки, давила в груди, клокотала в горле, хлюпала в носу и текла, текла, текла из глаз. Текла, пока не стало легче дышать, пока сердце не перестало захлёбываться, пока невидимая удавка на горле не ослабла, пока вся соль, разъедающая её изнутри все эти дни – всю эту жизнь – не вылилась на и без того мокрую рубашку Верда.
Тшера не знала, сколько они так просидели: одно мгновение или целую жизнь. Столько, что ноги и спина успели занеметь, но одежда и волосы не успели высохнуть, а заскучавшие Ржавь и серый в яблоках начали беспокойно пофыркивать.
Стоило разомкнуть объятия, и возникшее между ними свободное пространство до отказа заполнилось неловкостью. Похоже, Тшера чувствовала себя скованней Верда – сказать точно она не могла, потому что избегала на него смотреть, но он, кажется, смотрел. Во всяком случае, пока она отжимала волосы и плащ-мантию, но когда начала раздеваться дальше – отвернулся.
Сухой одежды не осталось – седельные сумки начерпали воды с лихвой; устраивать привал и разводить костёр по соседству с речным чудищем не хотелось – стоило отъехать подальше; и Тшера, выжав одежду, вновь натянула штаны, сапоги и защитный жилет – его она застегнула прямо на голое тело, решив не надевать мокрую рубаху и мантию. Тайком покосилась на Верда – тот уже успел вознести молчаливую коленопреклонённую благодарность Первовечному, и теперь отжимал тунику. Тшера скользнула по нему взглядом и оцепенела: всю его спину покрывали длинные грубые рубцы.
Она видела результаты наказаний плетьми на главной площади. Видела и рисковых каторжников, усмирять которых приходилось кнутом. Но со зверствами, способными оставить такие чудовищные следы, не сталкивалась никогда. Его не наказывали, его истязали. В голове возник тот парень из факельщиков, с которым она когда-то провела ночь. Его захлестали розгами, аж плоть от костей отстала – так сказали его побратимы. Ледяная змея свернулась тугим клубком под солнечным сплетением.
«Сангир сделал это с тобой?»
Верд обернулся, и Тшера не успела отвести взгляд. На его груди, рёбрах и животе тоже были шрамы, но не такие уродливые – их явно оставило боевое оружие, а не орудия пыток. По её лицу он всё понял – не мог не понять. Но промолчал. Встряхнул выжатую тунику, надел её и улыбнулся Тшере той призрачной улыбкой, когда не угадаешь: была ли она или померещилась.
– И тэмека вся промокла, – попыталась развеять сгустившуюся неловкость Тшера, запихивая мокрый трубочный чехол обратно в такую же мокрую седельную сумку. – Ладно хоть немного её оставалось – не так жалко.
– В Хаттасаре можно купить новой, – мягко ответил Верд.
Тшера невесело усмехнулась.
– В Хаттасаре теперь мне уж вряд ли что-то продадут, даже втридорога, даже из остатков самого паршивого качества, где пыли больше, чем листа.
«Ну давай, пошути о том, что всё к лучшему, и вот она – возможность завязать с дурной травой».
– Но продадут мне, – просто ответил Верд, и Тшера почувствовала, как жар заливает её щёки.
– Ты такой хороший, что аж тошно. И я всё ещё думаю, что ехать за мной – задумка скверная. – Она села в седло. – Спасибо, что выручил. Опять. Но…
Договорить она не успела, Верд перебил её.
– Если ты думаешь, что я навязываюсь в спутники исключительно из благородства, ты ошибаешься, – сказал он серьёзно и как будто даже расстроенно, словно не одобрял собственных мотивов и предпочёл бы рисковать головой исключительно из великосердия.
Тшера насторожилась.
– И какая тебе в том корысть? Я бы пообещала плату, но не уверена, что мне будет, чем тебе заплатить.
По тому, как Верд усмехнулся, стало ясно: дело не в монетах. И вообще не в корысти. Тшера, не дождавшись ответа, спешилась – от того, что Верд смотрел на неё, задрав голову, неловкость лишь усиливалась. Кажется, он принял это за ответ. Кажется, это ответ и был, но Тшера поняла это, лишь оказавшись на земле.
– Если бы ты заплутала в дремучих дебрях, сбившись с дороги, и, спустя много времени, когда уже почти отчаялась найти путь, набрела на тропу… Скажи, пошла бы ты по ней или обратно в чащу?
Тшера промолчала. Она пыталась сложить в голове все свои догадки относительно Верда, но не понимала, к чему он ведёт.
– Ты скетх? – спросила она прямо.
– Теперь нет.
Верд смотрел ей в глаза открыто и спокойно, и его взгляд говорил, что сам Верд не расскажет ничего, но спрашивать – можно, и ответы она получит честные.
– Теперь нет, потому что пролил кровь – убил того сангира, которого знал мальчишкой? Твои шрамы – это он с тобой сделал? Из-за него ты потерял путь? А теперь нашёл – хочешь остановить другого такого же сангира? Так?
Что-то до конца всё равно не складывалось, но иных предположений у Тшеры не было.
Верд ответил не сразу, но взгляда, пока молчал, не отвёл.
– Теперь нет, потому что сам ушёл из брастеона, чтобы пролить кровь. Но сангир не имеет отношения ни к ней, ни к моим шрамам. И путь мой с ним не связан, потому что это был не путь скетха, а… Скажи, ты не заметила ничего необычного во время боя с медведем?
Тшера даже задуматься не успела – на ум сразу пришло одно:
– Ты словно вёл меня, как…
Голос её сорвался, дыхание перехватило от ошеломляющего, невозможного предположения.
– Как Йамаран ведёт руку Чёрного Вассала, – закончил за неё Верд.
Взяв её ладонь, прижал к своей груди напротив сердца.
– Слышишь?
Сердце под рукой Тшеры билось в унисон с её собственным – удар в удар, как одно.
Она отдёрнула руку, в изумлении прижала её к губам, а потом, шагнув к Верду, запустила пальцы в волосы на его висках. И ахнула, узнав завитки ритуальных татуировок – а ведь за густотой гривы так просто и не заметишь. В смятении отшатнулась, натолкнувшись на стоявшую позади Ржавь.
– Похоже, для связи Вассала с Йамараном в человеческом теле не нужны ритуалы – только кровь общего боя. И небытность у Вассала второго Йамарана, – сказал Верд.
«…И человеческие чувства».
Тшера стояла, оглушённая, и ей казалось, что она вновь тонет, скрученная чёрными щупальцами.
«Значит, мы связаны, пока я не пройду ритуал с новым клинком. А я не пройду – я дезертир. Но можно ли доверять собственному Йамарану, когда он – человек? Можно ли не доверять? Как прогнать его, когда он – мой Йамаран? Как не прогнать, когда он может из-за меня погибнуть?»
– Я… Мне… Я… Я не могу, – наконец выдавила она.
– Я не оставил подготовки и хорошо контролирую свой арух, – тихо заметил Верд. – Я не опасен, как могут быть опасны недоученные амарганы.
– Об этом я даже не подумала, – ответила Тшера и ей почему-то неудержимо захотелось рассмеяться… или расплакаться? А ещё – шагнуть к нему ближе, заглянуть в глаза ещё глубже, коснуться ладонью его щеки, но… – Дай мне время. – Она вновь села в седло и ткнула пятками Ржавь. – И не отставай слишком сильно.
Место для ночлега искали уже потемну, хотя что там найдёшь, когда вокруг сплошная равнина – ни деревца; где костёр ни разведи, ночью как на ладони окажешься.
«А кавьялам сегодня придётся мышковать – вряд ли здесь водится что-то покрупнее».
В результате остановились у нагромождения замшелых валунов, которое могло укрыть и их, и костёр сразу с двух сторон.
– Надеюсь, это не чьё-то захоронение, – невесело пошутила Тшера. – Не хочется ночевать над чьим-то прахом.
– Для захоронения слишком велико, – серьёзно ответил Верд. – Если только это не общая могила.
Тшера нахмурилась и хотела ответить, но передумала, заметив в его глазах золотые смешливые искры.
– Камни чересчур тяжёлые, такие не сдвинешь даже тяжеловозным авабисом. Это совершенно точно не могила, – утешил Верд.
Тшера достала из седельной сумки свёрток с размокшими, слипшимися комом лепёшками.
– Как думаешь, если запечь это на костре, оно станет съедобным? – спросила, с сомнением их разглядывая. – Ладно, хуже-то всё равно уж не будет.
Она чувствовала себя странно, очень странно. И не могла перестать смотреть на Верда, пытаясь в уме соединить его человеческое с… йамаранским? Она знала, что такое Йамаран-клинок: продолжение руки и мысли, тепло рукояти в ладони, вплетающееся во время боя в её пульс. Она умела с ними обращаться, и они жили – в ней и с нею. Но что такое Йамаран-человек?
«Держи Йамараны при себе, а от людей держись подальше. Чёрный Вассал может полагаться только на свои клинки, полагаясь же на людей – идёшь в погибель…»
Тшера вздохнула, Верд, сидящий по ту сторону костра, поднял на неё взгляд.
«Чувствует ли он меня? Или, как и положено Йамарану, – только во время боя?»
– Расскажешь, откуда шрамы? – спросила, и вновь про себя отметила, что он не отводит взгляд, когда она задаёт вопрос – так и смотрит ей в глаза.
«Даже Биарий, который врать не умел, и тот норовил хотя бы моргнуть…»
Отблески пламени плясали в его зрачках…
«…Как отблески солнца на остром клинке…»
– Из харратского плена, – наконец ответил Верд.
Тшера не спросила, как он туда попал, догадалась сама, сложив с тем, что уже про него знала. И оказалась права.
– Как освободился?
– Купил свободу… харратской кровью.
Он опустил взгляд в костёр, и Тшера поняла: тема неприятна.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать шесть
«Значит, Йамараном должен был стать год назад…»
– Из брастеона ушёл три года назад, – уточнил Верд, угадав мысли Тшеры по её сосредоточенному лицу.
«А сколько же провёл в плену?»
Но возвращаться к неприятной для Верда теме не решилась. Повисло неловкое молчание.
– Что, и даже не спросишь, сколько мне? – усмехнулась Тшера.
– Чтобы ты всё равно не ответила? – задал встречный вопрос Верд, вновь глядя ей в глаза.
Уголки его губ приподнялись в полуулыбке, как показалось Тшере – грустной.
«А ведь и правда бы не ответила, если бы прямо спросил…»
– Двадцать четыре. Я дезертировала три года назад.
Произнести это вслух оказалось удивительно сложно, проще было бы донага раздеться посреди толпы. Но голос не дрогнул, даже не осип, звучал с безжалостной твёрдостью.
– И ты единственный, кому я об этом сказала.
И это стало Верду ответом о решении, которое она приняла.
