Анастасия Орлова
Отблески солнца на остром клинке
20. Привкус боли
В Исхат добрались уже к ночи, и то только потому, что гнали кавьялов на пределе сил и не делали лишних остановок – вновь ночевать посреди степи не хотелось. Исхат встретил их множеством огней: небольшие масляные светильники украшали каждый дом главных улиц, горели в окнах трактиров и лавок, принимающих гостей и днём и ночью. У фонтана на главной площади играли музыканты и танцевали молодые горожане, а те, что постарше, попивали вино, сидя на фонтанном бортике и хлопая в ладоши после каждой сыгранной песни. Речь исхатцев струилась переливчато, обволакивала мягкими грудными интонациями, в которых, даже не видя лица говорящего, непременно распознаешь улыбку.
Здесь, как и в Хаттасаре, любили поторговаться, но делали это не с тем яростным напором, что хаттасарцы: исхатцы покупателей умасливали, расписывая достоинства и товара, и больше даже самого покупателя, ведь такому благолепному киру никак нельзя без этого во всех отношениях славного товара. Казалось, некоторые покупатели готовы были платить за товар двойную цену только чтобы услышать изысканную похвалу собственных достоинств (зачастую – вымышленных), и купцы этим пользовались.
– Ах, что за кавьял у тебя, кириа, клыки – острей восточного кинжала, белей снега на горных вершинах; шея, что у горделивого лебедя! Сразу видно, такого оседлать да уздой сдерживать под силу лишь великолепнейшей из всадниц Харамсина, чей взгляд острей его клыков, а стан – изящней изгиба его шеи! – рассыпался встречающий гостей трактира южанин в длинном расшитом кафтане.
Тшера возвела глаза к небу и вздохнула, однако любезную улыбку в ответ всё же вымучила, отдавая ему вожжи.
«Сколько патоки в уши залил, и ведь даже не посмотрел, что я Вассал».
Трактир вовсе не походил на привычные места, куда в иных городах приходят недорого поесть и выпить, узнать последние сплетни, а иногда и подраться. На маленьких круглых столиках уютно мерцали тёпло-жёлтым светильники, вместо лавок стояли табуреты, вместо бранных слов и хохота журчали приглушённые беседы.
«И даже локти к столу не липнут».
Тшера попыталась вызнать у улыбчивой подавальщицы что-нибудь про Тарагата, но та либо действительно его не знала, либо по каким-то причинам держала язык за зубами.
«Ладно, завтра наведаемся в торговые ряды, глядишь, отыщем его знакомцев».
Жареный перепел оказался диво как хорош, медовый взвар – согревающе-сладок, а мягкое мерцание светильников и тихое бормотание вокруг убаюкивало, внушая чувство безопасности.
«Ложное, конечно же».
Но этого хватило, чтобы Тшера, до смерти уставшая за эти дни, сомлела. Захотелось тёплой ванны с душистым восточным мылом и пряного южного вина – лекарства от тревог, да так, чтобы пить и не бояться ни потерять бдительности, ни утратить над собой власти – ни быть убитой или схваченной, ни самой стать причиной беды. Хотелось покоя, беспечных снов не на земле, а в чистой постели и, возможно, в горячих объятиях, служивших лекарством от ноющей под рёбрами тоски.
«Пусть прошлой ночью и не помогло, а под утро тоска совсем озверела».
Подперев щёку ладонью, Тшера сквозь томный полуприщур смотрела, как отблески жёлтого огонька пляшут в глазах Верда и в его волосах, и в её уме лениво ворочались размытые, нечёткие видения того, как мягко струилось бы золото этих прядей, пусть сейчас и немного спутанных после долгой дороги, сквозь смуглые, унизанные кольцами пальцы…
«Горячи ли твои объятия, Верд? Лишь твоя Тинари и знает…»
…И злая, вязкая, как остывший кисель, тоска, вновь подступила к горлу.
«Но где она теперь, эта твоя Тинари?»
– У меня есть гребень, – задумчиво сказала Тшера. – Правда, не с собой – остался в седельной сумке. Но могу одолжить.
Верд улыбнулся, подняв на неё взгляд.
– Почему ты не плетёшь кос?
– А должен?
– Все, у кого волосы длинные, плетут. И по плетению можно узнать, с кем дело имеешь: с воином ли, кому-то присягнувшим, с вольным ли наёмником, служником, вассальским учеником, торговым человеком, странником, ремесленником или ещё с кем. Со скетхом, опять же. А по вольным волосам ничего не угадать – никто так не носит.
– Вот ты и ответила.
– Но ты бы мог плести их как наёмник.
– И это не считалось бы правдой. Как и любое другое плетение. И остричь нельзя – татуировки станут видны.
Тшера уж хотела возмутиться, что и без татуировок такие волосы остричь нельзя, никак нельзя, но не успела: в дверь трактира вошли четверо Вассалов. Накатившую от тепла и вкусной еды негу как ветром сдуло. Тшера озлилась на себя: сидит, обмякла вся, что свежий хлебушек, когда надо было уходить сразу, как доели. Тогда бы и с Вассалами, возможно, не пересеклись. Возможно…
Те сели через два стола, заказали подавальщице ужин. Четверо мужчин старше Тшеры, лица незнакомые. Есть надежда, что и они её не знают и, возможно, не подойдут.
«Но, встретив Чёрных братьев так далеко от Хисарета, мало кто удержится от того, чтобы не перекинуться парой последних сплетен».
Один из них поднял руку в приветственном жесте, остальные поддержали кивком. Тшера скупо им ответила и тут же перевела взгляд на Верда, подалась к нему через стол, запуская пальцы в его волосы.
– Пусть думают, что я сюда за ночным развлечением пришла, – шепнула она, – тогда, может, мешать не станут и взгляд отведут, а то уставились. Нам их внимание без надобности. Подыграй мне, и уносим ноги.
Верд поймал её руку, прижал к своей щеке и поцеловал запястье – бившуюся на нём жилку – медленно и долго, чтобы заметили Вассалы, но невесомо, едва коснувшись кожи.
«А ты умеешь смотреть в глаза так, что голова кружиться начинает…»
На его губах играла какая-то особенная, до сих пор Тшере незнакомая полуулыбка, и она поймала себя на том, что смотрит на неё и не может отвести взгляд. Текуче пересев со своего табурета Верду на колени, украдкой глянула ему за плечо: один из Вассалов наблюдал за ними, поглядывал и второй, обмениваясь с первым короткими фразами.
«Значит, всё же раздумывают, подойти или нет. Плохо».
– Что делают? – шёпотом спросил Верд, мягко обнимая её за талию.
– Смотрят. Целуемся, чтоб уж точно не полезли, и быстро уходим.
Верд изогнул бровь – то ли удивился, то ли усомнился в необходимости, и это отчего-то неприятно укололо Тшеру.
«Так смотришь, будто я не из-под вассальего носа вытащить нас пытаюсь, а просто воспользовалась моментом. Больно надо!» – подумала, и сама себе не поверила. Но внести ясность всё же стоило.
– Если ты реш…
Договорить она не успела: Верд поцеловал – мягко, умело.
«Искусно!»
Кончик его языка мимолётно и нежно погладил её губы, скользнул внутрь, коснувшись её языка. По загривку побежали мурашки, кровь в венах превратилась в расплавленный металл – тяжёлый, горячий, вязкий, оседающий где-то внизу живота.
– Доброго вечера, – прозвучало прямо над их головами.
«Да ладно?!»
– Да зажри тебя кавьял! – выдохнула Тшера, гневно сверкнув глазами на всё-таки подошедшего Вассала.
«Ну ты бесцеремонный!»
Грубить не стоило, но слова сами сорвались с языка, а лицо исказила досадливая гримаса.
«Даже не притворяюсь».
– Ты помешал. Неужели не догадываешься?
Вассал усмехнулся: сдержанно и холодно, с наносной любезностью.
– Я из патруля Исхата, нас не предупреждали о других Вассалах в городе, и, по новым распоряжениям цероса, мы должны проверить твои документы. Исчезну, как только увижу твою путевую бумагу.
«Что за новые законы ввёл этот недоцерос, веросерки его задери?»
– Бумага лежит в седельной сумке. Но мы уже уходим. – Она бросила красноречивый взгляд на Верда. – У нас неотложные планы. Если хочешь посмотреть, придётся выйти с нами. Но охота ли тебе прерывать свой ужин? Он может остыть.
Вассал вновь улыбнулся с дежурной любезностью, словно и не заметил скабрёзной поддёвки, но тон его не допускал возражений.
– Как непредусмотрительно оставить столь важную бумагу так далеко. Теперь придётся задержаться, а твоему спутнику подождать здесь, пока мы с тобой спустимся в кавьяльню. – Он повёл рукой в сторону задней двери, через которую можно было попасть сразу в кавьяльню, минуя двор. – К тому же, моё блюдо ещё не принесли.
Тшера скрипнула зубами, выдавив кривую улыбку. Деваться некуда.
– Что ж, раз ты настаиваешь… – Она поднялась с колен Верда и под холодным взглядом Вассала направилась к указанной двери.
«Без крови не обойдётся…»
В полумраке пахло сеном и сырым мясом, несколько привязанных кавьялов чавкали свежей курятиной. Ржавь стояла с самого края, без намордника, пристёгнутая к кормушке так, чтобы и поесть могла, и кого-нибудь ненароком не укусила.
«В один миг не отстегнёшь. И даже не спасёт простой кинжал, который я смогу поднять на Вассала в то время, когда он не сможет поднять на меня Йамараны. Этому и полмига хватит, чтобы меня голыми руками свалить – старше, а значит – опытнее, на голову выше, в плечах вдвое шире и вон как зыркает, явно уже что-то подозревает», – думала Тшера, сосредоточенно ковыряясь в седельной сумке.
– Оставь, сестра, – снисходительно, но отнюдь не добро улыбнулся Вассал, положив ей на плечо тяжёлую ладонь. – Нет ведь никакой бумаги, верно?
Тшера прислонилась боку кавьялицы в нарочито расслабленной позе, вздёрнула подбородок, разглядывая Вассала сквозь оценивающий прищур.
– А если нет, что тогда? – В голосе и вкрадчивые томные нотки, и вызов, и то ли угроза, то ли обещание.
Вассал усмехнулся, и стало ясно: этого не проведёшь.
– Я уж почти двадцать лет в чёрном, – сказал он, приподнимая за подбородок и чуть разворачивая к неверному свету лицо Тшеры, – и уж поверь, получить могу любую, да получше тебя – если захочу. Но награду в триста золотых Астервейг обещал именно за тебя – живую, Шерай. Твои шрамы сказали мне, кто ты. Но я разглядел их только вблизи, и мои Чёрные братья тебя не узнали. Поэтому мы с тобой сейчас тихо отсюда уйдём – ни к чему их беспокоить.
«И делить с ними триста золотых».
– И чудеса мне тут не вей: тебе со мной не справиться, я заметил, что Йамаран у тебя всего один, а за спутником твоим, надумай он вмешаться, присматривают.
Тшера покривила рассечённые губы в презрительной ухмылке.
– Шрамы мои ты узнал. А знаешь ли, откуда они? – Она мягко шагнула к Вассалу, заглядывая ему в глаза. – Они из того переплёта, из которого мало кто живым бы вышел. А я – вышла. Ещё и победителем. И Астервейг это видел.
Вассал снисходительно усмехнулся: знаем, мол, хвастливых девок!
– Думаешь, за мои красивые глаза он триста монет обещал? – Тшера вернула ему кривоватую усмешку. – Он знал, что так просто меня не взять. А ты зря оставил своих братьев в трапезном зале, – и холодная сталь, выскользнув из её рукава, бесшумно вошла под его рёбра, точнёхонько между краем защитного жилета и ремнём.
Тшера зажала ему рот раньше, чем он успел вскрикнуть, и придержала за пояс, пока Вассал мягко оседал на хрустящую солому.
«Излишняя самоуверенность никому ещё победы не принесла».
Когда Вассал перестал дышать, отпустила его, задержала взгляд на Йамаранах. Можно взять хотя бы один и заменить им Верда. Но, чтобы клинок служил ей, необходим ритуал, который может провести лишь специально обученный и благословлённый скетх, найти которого ей, дезертиру, вряд ли удастся, не вызвав лишних вопросов и подозрений. Поэтому – толку-то ей от чужого Йамарана? Решение не брать клинок почему-то принесло облегчение.
Тшера вытерла окровавленный кинжал о рукав Вассала и огляделась. Путь через кавьяльню для неё был открыт, но за Вердом и сейчас уже присматривают, а когда сообразят, что дело нечисто – и подавно не отпустят. Пойдут в кавьяльню. Найдут тело. Или не найдут, если она раскидает его по кавьяльим кормушкам, а одежду и голову заберёт с собой. Но Верду всё равно не выбраться.
«Что же делать?»
Она выглянула в проход из кавьяльни, ведущий на улицу. Кавьяльный дежурил у входа и внутрь пока не собирался.
– Так, благородные киры, – хмыкнула Тшера себе под нос, окидывая привязанных кавьялов, – не пора ли нам «вить чудеса»?
Она отстегнула всех кавьялов – их оказалось двенадцать. И, надев намордники только на двух своих, подхлестнула часть в сторону выхода на улицу, а часть – ко входу в таверну. Кавьялы, не привыкшие к охлёстам кнутом, повалили нестройным потоком, спеша и толкаясь, боясь получить второй раз прутком по своему нежному и чувствительному крупу. Оседлав Ржавь, взяла за повод серого в яблоках и направила их ко входу в трактир.
С улицы раздались крики и кавьялий визг, что-то загрохотало, кто-то забранился. Но это не шло в сравнение с тем переполохом, который устроили кавьялы, ринувшиеся в трапезный зал. Они налетали на столы, топтали тарелки, на ходу подхватывая с них кусочки мяса, сшибали гостей и подавальщиц, уворачивались от хозяев, пытавшихся их поймать и сталкивавшихся друг с другом. Тшера на Ржави ввинтилась в кучу-малу из кавьялов, людей, мебели и битой посуды, направила серого в яблоках к Верду. Тот, уже пробиравшийся им навстречу, ловко взлетел в седло, и они пустились к выходу.
Вассалы и ещё несколько человек пытались поймать и угомонить своих кавьялов, остальные метались по залу, отскакивая от клыков и когтей, а подавальщицы верещали, прячась за перевёрнутыми столами и прикрывая головы подносами. В последний момент один из Вассалов бросился наперерез Тшере, выхватывая Йамараны. Её бы он не достал, а вот Ржавь…
Серый в яблоках налетел на кавьялицу сзади, сминая, отталкивая, и загнутые лезвия лишь чуть-чуть зацепили шкуру на красной в бурый крап груди, оставляя две тонкие царапины. У локтя Тшеры сверкнул наконечник глефы, пробил Вассалу грудь и вышел промеж лопаток. Руки, вскинувшие в очередном замахе клинки-перья, упали, не успев нанести удар; выскользнувшие из разжавшихся пальцев Йамараны повисли на обмотанных вокруг запястий темляках.
Ржавь, истерично дыша раззявленной пастью, вылетела в дверь, немного не вписавшись и треснув о косяк Тшеру; серый в яблоках выскочил следом, не останавливаясь, припустил по улице, и перед ним какое-то время волокся по земле, звякая Йамаранами, насаженный на глефу мёртвый Вассал. Удалось ли Верду спихнуть его с глефы или та просто разорвала тело, и оно соскользнуло само, Тшера не видела. Лишь услышала, когда прекратился звон и скрежет о булыжники мостовой, и отметила, что она и двумя руками не удержала бы здорового мужика на глефе, скорее – лишилась бы оружия, оставив его в трупе, а Верд держал одной.
Проскакав несколько улиц, сворачивая в переулки и петляя подворотнями, но держась направления к выезду из города, она, наконец, остановила Ржавь.
– Их осталось ещё двое, и они будут нас искать, – сказала подъехавшему Верду. – Задерживаться в городе нельзя. Скоро нельзя будет и воротами ехать – Вассалы сообщат наши приметы стражникам, и к утру по нашу шкуру поднимется вся городская стража. Так что уезжаем сейчас же, – и пнула пятками Ржавь, посылая ту в галоп.
«Помоги, Первовечный, миновать ворота до того, как Вассалы успеют предупредить стражу!»
Предупредить стражу Вассалы, по-видимому, всё же не успели: на воротах Тшеру и Верда никто не остановил. Время перевалило за полночь, все вымотались, и продолжать путь до света не осталось сил ни у людей, ни у кавьялов. Съехав с дороги, они повернули к поросшим деревьями холмам. Там, вдали от тракта, под покровом леса, можно было переночевать в относительной безопасности.
– Нам не стоит продолжать путь в ближайший день-два, – сказал Верд. – Лучше переждать в лесу. Вассалы будут искать нас и по городу, и на тракте, и, возможно, в ближайших деревнях. Наших запасов на пару дней хватит?
– Сейчас наелись на день вперёд. Должно хватить. Но что потом? Вернуться в Исхат мы не сможем. Где искать след Тарагата? Без него мы не найдём и Сангира.
Верд усмехнулся себе под нос.
– Я не призываю тебя лгать, но, если вновь назовёшься арачаром, сможешь повыспросить идущих из Исхата караванщиков. На тракте подальше от города, конечно же.
– Предлагаешь караулить обозы в кустах и тормозить их, подобно Чёрным Патрулям?
– Тормозить нужды нет, если ты не собираешься досматривать их повозки. Но подъехать к хозяину каравана и расспросить его – можешь.
– Хм. Дело говоришь. Обозов по этому тракту по несколько штук в день проходит, кто-то да должен знать Тарагата, он человек, судя по всему, заметный. Ладно, давай так. Отсидимся поглубже в лесу, а после начнём расспрашивать. Других-то вариантов у нас всё равно пока нет. – Тшера вздохнула, а потом рассмеялась: – И стоило нам сегодня так гнать кавьялов ради ночи в тёплой постели! В результате постелью всё равно послужит лесной мох.
Они остановились в глубине леса, на маленькой полянке, по краю которой бежал в овраг ручей. Костёр разводить, конечно, не стали и кавьялов, отужинавших в кавьяльне, на охоту не отпустили, привязали к дереву не рассёдлывая – на случай, если придётся бежать.
– Поспи, я первый подежурю, – предложил Верд и Тшера возражать не стала: всё равно у него долгое молитвенное правило, но и в моменты внутреннего сосредоточения он, как она успела заметить, бдительности не теряет.
Поплотнее закутавшись в плащ-мантию, Тшера устроилась прямо на земле, за спиной у коленопреклонённого Верда, и сон сморил её сразу же. Проснулась она от всхрапа Ржави. Уже занимался рассвет, и Тшера хотела возмутиться, что Верд так и не разбудил её на стражу, но он всё ещё не закончил своих молитв.
– Ты сегодня долго. – Она приподнялась на локте.
– Я сегодня убил.
– Уже вчера, – сказала и тут же пожалела: прозвучало насмешкой.
«А ведь это для него действительно важно».
Она долго молчала, глядя ему в спину, и множество слов, не желавших складываться в уместные фразы, вертелось на языке, а на губах горчил пряным медовым отваром вкус его поцелуя.
– Прости, – наконец сказала она.
– За что?
– Ты убил из-за меня. Вообще всё это – из-за меня.
Верд покачал головой.
– Из-за принятого мною решения. И цепи предыдущих, которые к нему привели. Мне и отмаливать. – Он оглянулся на неё через плечо и улыбнулся своей призрачной улыбкой.
«Или всё-таки почудилось?..»
– Но ты можешь помолиться со мной. Поможет прогнать воющих на сердце веросерков, – и протянул ей руку.
Не сделай он этого, она бы хмыкнула, фыркнула, сказала бы, что не умеет молиться и молитвы её Первовечный не слышит, перевернулась бы на другой бок, отвернувшись от Верда, натянув капюшон до самого носа, притворилась бы спящей – да что угодно! Но сейчас, когда он протягивал ей раскрытую ладонь, она не смогла ни фыркнуть, ни хмыкнуть, ни что-то ещё – только вложить в неё свою. Опустившись рядом с ним на колени, села на пятки, как сидел он.
– Я не знаю молитвенных текстов.
– Говори Первовечному от сердца. Говори с ним сердцем.
– И что говорить? О чём?
– Что у тебя на сердце.
– Сплошные веросерки, – вздохнула Тшера.
– Тогда о них. Выговори их всех, до последнего хвоста.
– Толку-то Первовечному от моих веросерков…
– Тому, кто тебя любит, важны все твои веросерки.
Долго Тшера не выдержала – затекли ноги. Да и молитвы не получилось: стоило сунуться к своим внутренним веросеркам, как в голову полезли жужжащие мысли – одна громче другой, все невесёлые и ни одна не про молитву. И губы – сухие, терпкие от выпитого мёда, прикасающиеся уверенно и нежно – не шли из головы. Этот поцелуй – вынужденный, ненастоящий, прерванный – оставил след ярче, чем сотни других, бесцветных и одинаковых в небрежной, одноразовой страсти, в которой нет места двоим – каждый думает лишь о своём удовольствии.
Отец говорил, что жизнь должна отзываться привкусом боли, только тогда она настоящая. «Ведь не познав боли, мы не сумеем насладиться счастьем, не сумеем даже распознать его».
У этого поцелуя – прерванного, как будто ненастоящего – был вкус. И сейчас он отдавал в груди тонкой, переливчато звенящей на ветру болью.
«А может, он просто напомнил мне поцелуи Виритая?»
С Виритаем за четыре года они встречались несколько раз – случайно, в разных городах; проводили вместе ночи, полные нежной страсти и, конечно же, много целовались – не только ночами.
«Больше, чем с кем-либо ещё».
Тшера попыталась вспомнить поцелуи Виритая, и… не смогла.
– Ты жалеешь? – спросила она, поменяв позу и вытянув занемевшие ноги. – О принятых решениях, которые привели тебя… туда, куда привели?
«О решении следовать за мной…»
– Нет.
– Ты мог стать Йамараном и не отмаливать всю ночь чужие смерти. – «Мог не ехать за мной, когда я ушла. Мог не спасать меня от речной твари – или не успеть спасти». – Всё могло сложиться иначе.
– С кем-то другим – да. Но я тот, кто я есть, и настоящими нас делают наши решения, которые мы принимаем в трудный момент. И чем сложнее эти решения, тем лучше мы узнаём себя настоящих.
– Это… больно.
– Становление невозможно без боли. Так нас учили в брастеоне. И были правы.
«Жизнь должна отзываться привкусом боли, только тогда она настоящая…»
Они провели в лесу день и следующую ночь, а на утро поехали вдоль тракта, держась зарослей можжевельника. Осмелились выехать на дорогу уже после полудня, далеко от Исхата, и сразу же наехали на караван, но толку от него оказалось мало: хозяин слыхал Тарагатово имя, однако ничего определённого сказать не мог. Со вторым караваном результаты были те же, а вот с третьим повезло. Невысокий кругленький купец – на вид северянин, но глаза явно южные, да ещё густо подведённые чёрным – сперва испугался. А когда понял, что арачар не по его шкуру, разболтался: то ли с отступившего страха, то ли из желания на всякий случай угодить Вассалу.
– Тарагата знаю, знаю, как же не знать! – заискивающе улыбался Тшере купец. – Проезжал Исхатом несколько дней назад, уж прости, кириа, не упомню, сколь минуло. Но ехал один, без обоза и даже без охраны. Двинулся на побережье, кажись – в Савохте́ль. Я слыхал, поскольку паренька своего, за которым он смотрит, Тарагат оставил соседу моему в подмастерья – вроде как на полгода.
– Паренька – это Сата, племянника? – уточнила Тшера.
– Вроде Сатом его звать, да, но сомнительно мне, кириа, что он ему племянник. Не слыхал я о Тарагатовой родне – сын его погиб, жена померла. Паренька он, думаю, на воспитание и в помощь себе взял из сиротского дома иль подобрал где. Я ещё подумал: раз оставил его теперь – знать, что-то дела у него тухлецой запахли, и парня он втягивать не хочет. А и верно: вот, теперича его и церосов арачар разыскивает… Мне-то будет что за беседушку нашу, кириа? – Купец заговорщически сверкнул алчным глазом, намекая на вознаграждение.
– Ты постарался помочь церосову арачару, а значит – и самому церосу, поэтому я тебя не трону, не бойся. Но о нашей встрече не болтай и людям своим рты закрой, чтобы и впредь ничего худого тебе не вышло, – ответила Тшера.
Купец сперва с лица спал, аж наливные улыбчивые щёки брылями обвисли, но потом смекнул, что награду за свои старания всё же получил: не постарайся – то и, глядишь, лежал бы сейчас в канаве – голова отдельно – под грудой попорченного товара да переломанных телег. А тут – вон как всё ладно обошлось: и голова на месте, и арачар доволен, и караван цел. Медоточивая улыбка вновь вернулась на его губы.
– Доброго пути и славной торговли, купец! – пожелала ему Тшера и съехала с дороги, пропуская обоз.
– В Савохтель? – спросил едущий обочиной Верд.
– В Савохтель. Если поспешим, то ночевать будем уже не под открытым небом.
Савохтель раскинул свои утопающие в зелени узкие улочки и маленькие домики из красноватого камня, словно прячущиеся друг от друга в цветущих круглый год садах, вблизи побережья. Воздух здесь насквозь пропитался солёным запахом моря и нежным, бархатистым ароматом кустов, с заходом солнца распускающихся крупными фиолетовыми цветами. Жизнь в этом городе не кипела – неспешно текла по извивам мощёных улиц, журчала лёгкими разговорами и детским смехом в тени у корней раскидистых деревьев, звенела блестящими монетками, пересыпаемыми из ладони в ладонь, на рыбном и овощном рынках, сверкала улыбками под кружевом белоснежных беседок, спасающих гуляющие пары от полуденного солнца, искрилась каплями на кружках с холодной лимонной водой на больших подносах уличных разносчиц. На ночь же совсем стихала, лишь трещали цикады, одуряюще пахли ночные цветы, да лёгкий ветерок с побережья напоминал, что время уже осень, и совсем раздетым после заката лучше не выходить.
Стражи на воротах не стояло – только дозорный на вышке, послеживающий за порядком. Сразу на въезде, прямо на брусчатке, одна нарисованная краской стрелка указывала в сторону гостевых покоев с трапезными и банями, другая – в сторону квартала, дома в котором сдавались в аренду на срок от пары седмиц до года. Тшера и Верд поехали в направлении, указанном первой стрелкой. Дежурившая в передней гостевых покоев женщина обрадовалась им, словно родным, зашуршала бумагами, записывая имена, зазвенела висевшими на гвоздях за её спиной ключами, выбирая подходящую комнату. Тут же как из-под земли вырос юноша, забравший кавьялов; из-за боковой двери, в аромате специй, выглянула улыбчивая старушка в белоснежном чепце, вызнала, что гости изволят откушать, перечислив выбор блюд; откуда-то из темноты заднего коридора появился плечистый, похожий на кузнеца мужик с большим старым фонарём в громадной ручище, спросил, разогревать ли купальню.
Тшера прикинула, что с этаким успехом они оставят здесь все монеты в первую же ночь, но потом подумала и махнула рукой, соглашаясь и на поздний сытный ужин, и на горячие купальни. Вот только на комнате пришлось сэкономить и взять одну на двоих.
Купальни здесь оказались роскошные: с четырёх сторон гладкокаменные стены, в мозаичном полу – просторная купель, горячая вода в ней – вровень с полом, ароматна и покрыта лиловыми лепестками. Недалеко от воды, у широкой каменной скамьи – полукруглая железная печка, чтобы купальщики не мёрзли, обсыхая. Вместо крыши – купол витиеватой решётки, бросающей кружевную тень, едва заметную в приглушённом свете. Сквозь неё в купальню смотрело небо, усыпанное звёздами столь же густо, сколь вода – лепестками.
– Иди первая. Я подожду в комнате, – сказал Верд.
– В такую купель десятеро поместятся, локтями не столкнувшись, не то что двое, – хмыкнула Тшера.
– Пожалуй, – согласился Верд и ушёл.
Тшера вздохнула. Она не сомневалась, что так он и поступит. Она даже не знала, хотела ли, чтобы он поступил иначе. Дни, проведённые вместе – в дороге, в разговорах, в вынужденном доверии друг другу, когда одному приходится спать, полагаясь на второго, – сблизили их, сшили тончайшими серебряными нитями, которые отдавали в груди тонкой, переливчато звенящей на ветру сладостной болью и могли лопнуть от любого неосторожного прикосновения, похотливого взгляда, лживого слова.
«И заново их уж не связать, а если лопнут – всё сердце в кровь иссекут».
Вкус его поцелуя ещё не выцвел на её губах, и Тшера спустилась бы в купальню вслед за Вердом – она чувствовала: стоит ей сейчас поднажать, и он уступит. Но это могло разрушить всё. Он не из тех, кто согласится лишь на несколько ночей. Она не из тех, кто сможет дать больше.
«Ведь только это у меня и есть… Одиночество, месть да стая веросерков на сердце. И привкус боли. И только поэтому я не пойду за тобой, когда ты спустишься в купальню. Ты не заслуживаешь пустых обещаний».
Она впервые выбирала не себя.
