Алексей Чапыгин
Разин Степан. Том 2
– Сказали то быдто преосвященному Иосифу митрополиту, он заплакал и рек: «Многи беды грядут на град сей!»
– Прошел, сказывают, кою ночь человек великий ростом и прямо в кремль сквозь Воскресенские да там, как свеча, сгорел, и к тому гласит – сгореть кремлю.
На башне прозвонил часовой колокол десять раз.
– Вот те к свету ближе много!
– Помогай, Тришка! Еще два десятка примажем – и спать…
Костер меркнул, никто больше не подживлял огня. В сумраке густом и черном кто-то черный сказал громко:
– Не дайте головням зачахнуть – с головнями путь справим до дому!
16
В малой столовой горнице воеводской палаты среди горок с серебром, чинно уставленным по стенам, при слабом свете двух свечей и иконостаса в углу, мутно светившего пятнами лампадок, за столом сидел подьячий Алексеев в киндячном сером кафтане, разбирал бумаги и беззвучно бормотал что-то под нос. Потом насторожился, поправил ремешок на лбу, подвинулся к концу скамьи, крытой ковром; из дальних горниц княжеского дома шлепали чедыги воеводы. В шелковом синем халате поверх шелковой рубахи, в красных сапогах вошел воевода. Подьячий встал со скамьи, поклонился поясно.
– Сиди, Петр! Не до поклонов нынче.
Подьячий сел, сел и воевода на другую скамью.
– Еще, Петр, кое-какие бумаги разберем, и буде – сон меня долит. Вот уж сколько ночей не спал – маялся, на коне сидя. В глазах туман; бахмата – и того замаял.
– Мочно ба, князинька, опочинути от трудов… завтре б справили все делы?
– Не успокоюсь, сон не крепок буде. Хочу знать, подобрался ли ты к воровскому стану… Что замышляют козаки и сам ли Разин тута иль иной кто?
– Покудова, ась, князинька, в стану тихо – едино что стрельцы с усть-моря бражничают с козаками да кои горожане и городные стрельцы ходют к ним…
– Как стрельцы? Какие имянно горожане и о чем совет их?
– В лицо не опознал… Из городных стрельцов как бы те Чикмаз да Красулин быдто. Угляжу и доведу без облыганья. Ямгурчеев городок татара кинули – я уж доводил то – и дальние улусы кинули ж. И куды пошли – сгинут в пути без корму!
– Печаль велика – татарва поганая – да сгинь она!
– Ясак платили, ась, князинька, государеву казну множили.
– Теперь нам не до ясака, да и не сгинут, едино что друг друга побьют… В степи тепло, есть луга середь песков, татарам искони те луга знаемы – весь их скот прокормить мочно… Ведомо, не без запаса пошли, кое охотой проживут… Зимой им опас больший – от воинского многолюдья. Киргизов боятся. Застынут реки, грабеж видимой, всяк к юртам полезет, а нынче, вишь, время – ночь не спим за стенами каменными. Слухи множатся, горят поместя, чернь режет бояр… Ох, отрыгнула мать сыра-земля на Дону дива[109] окаянного, ой, Петр! Чую я: много боярских голов с плеч повалится. Нам с тобой, гляди, тоже беда!
– Крепок, ась, город стенами и людьми…
Тусклые глаза воеводы на подьячего засветились строго:
– Ты меня не тешь, Петр! Кому иному – тебе же ведомо, какая сила копится на боярство.
– Ведомо, ась, князинька, и не чаю, что будет!
– Молиться усердно надо Господу Богу, може, он грозу отведет от Астрахани.
– Молиться завсегда надо, ась, князинька. Може, минует нас погром.
– Слух есть, а правильный ли, что Черный Яр да Царицын воры взяли?
– Чул и то, ась!
– Кого лучше в наведчики того слуху послать?
– Едино все – уловят, князинька! Везде засеки да дозоры кругом козацки.
– Ну, и вот – беда! Сказывают, волки откель взялись, век их не бывало!
– Чул и то…
– Воронья горазд много припорхнуло. Эта птица впусте не летит – беда множится, парень!
– Оно и впрямь, воронья стало несусветно.
– Ты завтра же вели ко мне идти Тарлыкову Данилке. Ловок и смел голова, надо его наладить в Москву к государю: «Сидим-де, ждем смерти – стрельцы почесть все сошли к ворам, а кои в городу, те шатки, горожане тоже не оплот, а дворянских людей мало…» Заедино оповестить государя на Сеньку князя: «Бражничал-де с вором, на двор свой и в палату примал, и спал Разин не единожды в его дому!»
– Князь Семен, ась, князинька, то дознал я плотно, был днесь в шатре у есаулов воровских!
– Был?! Явно теперь, не есаулы и Васька Ус под городом, сам Разин стоит – вишь, оборотил! Дорогой же в обрат Черный Яр и Царицын занял – то явно, и слух проверять не надо. Отписать завтра же государю, окромя сказанного добавить: «Князь Львов посылан нами на Волгу разогнать воровские таборы да Черный Яр крепить. Он же неврежден с пути оборотил и сказывал, что-де «стрельцы сошли к ворам». И то дело, государь, нам в сумление великое, не чаем оттого мы – кому будет помогать: нам ли или козакам Семен Львов воевода, ежели Разин на город Астрахань с боем грянет? В то время как мы нынче ежечасно Господу Богу молимся, крепим город и крамолу изыскиваем и выводим, он, князь Семен, ходит тайно в становище козацкое, а кии речи ведет там – не ведаем. Видимо одно, что бражничает с ворами, и мы, воевода князь Иван Семенович Прозоровский, с дьяки своя ждем твоего, великого государя, указу вскорости, что чинить нам с князь Семеном Львовым по тому сысканному за ним воровству или сие так оставить? Великий государь, пожалуй – смилуйся и прикажи вскорости». Завтра же чуть заря проводи ко мне Тарлыкова, изготовь грамоту; писать – знаешь что, мы же с дьяками припечатаем и подпишем.
– Сделаю, ась, князинька!
– Еще вот: взял ли бумагу у немчина, кою велел я?
– Ту, что о городовой стене, взял, ась, князинька!
Подьячий из груды бумаг вытащил одну.
– Чти, да спать мне сошло время!
Алексеев громко читал:
– «Опись обхода городовой стены и башен капитаном государевой-царевой службы немчином Видеросом да капитаном немчином Бутлером собча с головой стрелецким Данилой Тарлыковым астраханцом. Писана опись не ложно подьячими Наумом Курицыным да Афонькой Каревым площадным в опознание для воеводы астраханского князь Ивана Семеновича Прозоровского.
Кои пушки есть на башнях и припасы к ним для приходу ратных людей, а паки же воров набегу, чаемому от атамана Стеньки Разина, буде он, вор, пойдет на государев великий город Астрахань.
Первое – в Вознесенских воротах, в подошвенном бою, пищаль медная короткая в станке на колесах, в кружале[110] ядро три гривенки[111], а к ней ядр сто шестнадцать.
Другое – подале зелейна двора рядовые в стене решетчаты ворота; в башне их, в подошвенном бою, пищаль медная полуторная в станке на колесах, в кружале ядро шесть гривенок и к ней сто восемьдесят ядр.
Третие – на наугольной башне, минуя прочие две с такими же пушки и ядры, – на наугольной, что к слободе, в среднем бою пищаль медная же короткая в станке на колесах, в кружале ядро две гривенки, а к ней ядр сто пятьдесят два.
Четвертое – на Красных воротах, кои из кремля к Волге, в башне пищаль медная в станке на колесах же, в кружале ядро две гривенки, к ней сто двадцать пять ядр.
Пятое – да в Мочеговской башне проездной с Волги три пищали медные в немецких станках, устроены для вылазок и походов. В первой – в кружале ядро три гривенки, к ней сто двадцать ядр. И еще две пищали, ядра в кружалах по полуфунту, а к ним по сту ядр свинцовых; и на прочих башнях таковой же установ пищалей и запас оной же к огнянному бою.
Окроме обсказанных пушек на всех шестнадцати башнях городовой астраханской стены да семнадцатой нутряной в углу зеленого двора и кремля-города, в верхнем бою справны, плотно поставлены в гнездах сто двадцать единорогов картаульного огня; ядро в кружале каждого единорога в полпуда вес».
– Мелкие пушки те гожи! Единороги вдаль бьют, ни к чему они… Недоглядка великая прежнего воеводы… Бить хорошо можно разве что по ушедшей в степи татарве… В гнездах! Не уклонишь таковую пушку: куда уставлена, туда и бей… Эх, Петр! Недомекнули мы с тобой: я забыл, ты не подсказал допрежь оной поры сделать опись огню стен!.. Поди-ка вот, сыщи горницу спать, а я помолюсь да тоже буду спать… Завтра обойдем башни с тобой, сызнова кой-что испишем, да пушкарей надо опросить, им пушки ближе.
– Будь здрав, князинька, ась!
Подьячий забрал бумаги.
Воевода, когда ушел Алексеев, подошел в угол к иконостасу с пестрящими точками золотой кузни, с камнями драгоценными, пятнами ликов. Встал на колени и, мотая пухлой рукой в перстнях, шевеля бородой, молился:
– Пронеси, Господи, грозу! Утиши, Господи, погром и сохрани, Боже, государя, бояр, князей и весь род дворянской помилуй от покушения черни неосмысленной!
17
В шатре атамана светел огонь: свечи на сундуках мотаются, когда хмельные, широкие, грузные гости двигаются на коврах, настланных по всему шатру. Князь Семен Львов сидит рядом с атаманом, справа Чикмаз, поодаль Мишка, Черноусенко, приземистый Яранец и Федька Шелудяк, молодой, бойкий, с яркими глазами, с лицом, покрытым на висках и подбородке сухим паршем. Старик Вологженин, в новом дареном кафтане из синей камки, помогает наливать вино в чаши атаманскому казначею Федьке самарскому. Федька обносит гостей чашами.
– Скоро будем в гости к твоей суженой, Федор, скоро, – говорит самарцу атаман.
– Ой, не забили б ее к тому времю, батько!
– Не забьют… Возьмем Астрахань, а там приглядишь кого – на боярыне оженю.
– Очень уж я люблю Настю, батько!
Хмельной воевода, отряхивая привычно курчавую рыжеватую бороду одной рукой, другой с чашей, раньше чем пить, чокаясь с атаманом, сказал:
– Не иди-ка ты, Степан Тимофеевич, на город! Пожди к себе и твоим всем царской милости да пожди в обрат посланных в Москву. Отдаст царь вины ваши, и незачем будет внове зачинать погром… Скажу тебе, коли зачнешь – крепко стоять придется: есть у воевод московских обученное по-иноземному войско, и пушки уж не те, лучшие. А кое ваше вооруженье – лук, стрела, топор да нож?..
– Что есть, князь Семен! Наша сила в дружбе братской. Мы и навалом возьмем, коли не расскочимся кто куда.
– Ой, худо навалом противу выучки! Пожди, Степан, сказываю, от царя своих соколов.
– И то ждал до сей поры я, князь Семен, да вот послушай, как бояра чествуют своих послов. Гей, Лазарь!
Из дальнего угла встал, шагнул к атаману высокий смуглый в казацком жупане.
– Скажи, есаул, всем и князю, как вы шли царю бить головами.
– Шли вот! – Тряхнул черной бородой, склоняя вперед голову, есаул. – Конно мы сошли на Москву… И, как положено, ведаю я, послов-станишников на двор ставят, от царя им корм и питье дается до поры, пока не позовут на стрету.
– А с вами как?
– Нас же стретили дьяки да кои бояра – имен не ведаю. Как сошли мы с коней, всех взяли стрельцы и повели на Земской двор… Ведомо, что на Земской двор водят не послов, а за разбойные дела… Познав такое, в дороге сшел я от караула… Един день ютился по заставам да среди всяких людей по кабакам и послышал, что наших, окромя Лазунки – он тоже сшел со мной, – в тюрьму свели, заковав, а я угнал сюда… Хрещусь: что поведал здесь, то необлыжно! – Есаул отошел.
– Пьем, князь Семен! Боле тебе о царевой чести к моим послам сказывать нече…
– Экой народ! Бояре от страху свою злобу чинят… пожог на Русию сами кличут… – покачал головой князь, выпил и добавил: – А ну, Степан Тимофеевич, пью еще на дорогу и иду…
– Эй, наливай, виночерпий!
– Знаю, атаман, будут тут меж вами говоры об Астрахани подступах, так видом своим чтоб не чинить помехи…
– А давай еще, князь Семен, опрокинем по чарапухе доброй? Быть же тебе среди нас не прещу – не доводчик ты.
Выпив, князь встал, поклонился.
Разин сказал, как бы вспомнив:
– Гей, князь Семен! Будешь ли стоять против нас за город?
Воевода, в дверном разрезе шатра мутнея в красном кафтане, ответил:
– Идешь на город, Степан Тимофеевич, – сам ведаешь, врагов считать не надо… Я же подумаю, как быть.
– Добро! Иди думай да скажи Прозоровскому: «Закинь город крепить! Город козацкой, и мы его поделим на сотни».
Из сумрака за шатром Львов проговорил:
– С тобой, атаман, говорить легко, лежит к тебе сердце! С Прозоровским мой язык нем…
– Соколы! Когда возьмем город, рухледь княжую Семена беречь и его не убить.
– Ведаем, батько, князь Семена не тронем!
Разин встал, и есаулы – тоже. Всем налили ковши водки, атаман поднял свой ковш над головой:
– Бояра крест целуют, когда клянутся, мы же будем клятву держать, приложась к ковшу!
– Да здравит атаман!
– Перед боем созвал я вас, браты, на беседу, а докучать буду одно…
– Слушим!
– Сполним, атаман!
– Всяк из вас, есаулы, атаманы молодцы, – соколы-вольные, но тот, кто служит мне, – кинь до поры волю! Дай волю мне!.. Ране всего не снимал я воли со своих есаулов – то было в Кизылбашах клятущих… Не сняв с есаулов воли, утерял богатырей, – так клянитесь, что воля ваша есть моя!
– Клянемся, Степан Тимофеевич!
– Клянемся, батько!
– Клянемся хоть помереть с тобой!
– Добро! Гей, бахарь, пей и ты, дид, с нами да играй!
– Чую, батюшко. А где мой ковшик? Ото дело старое, не удалое…
– Ха! Какой же ты виночерпий – иным наливал и ковш утерял? Пей коли из сапога да вместе!
– Пошто, бог храни, бахилой пить! Эво он, неладной, нашел!
Выпив, расселись вновь. Старик забренчал домрой в углу за сундуком. Его худо было слышно, да и не слушали в говоре хмельном и выкриках.
– Чикмаз!
– Тут, батько!
– Пьем! Яранец, Федько Шелудяк! Пей, Лазарь! И ты, Черноусенко, не отстань! А где Красулин?
– Пока что у приказа дозор ведет!
– Чикмаз, завтра же заваривай дело со стрельцы… Медлить буде. Послы мои в тюрьме у царя.
– Зачнем! Первое жалованное от воеводы стребуем.
– Дуже! Я же стану заводить струги в Балду-реку. Опас, что, прознав замыслы наши, на дали будут нас бить из картаульных пушек, так ближе двинемся…
– Тут тебе, батько, где ближе к городу, Каретников укажет!
Вологженин подпевал, тренькая домрой:
А князь Митрея нынече нет во дому,
Он уехал во славны во городы
За заморскими купли товарами.
Ты пойдем, Фалилеевна, пир пировать,
Во столы столовать.
Полы шатра колыхнулись, из темноты, смело шагнув, вынырнула коренастая фигура казака с глубоким шрамом на лбу. Разин вскинул на казака хмельные злые глаза.
– Тебя, куркуль, кто позвал на пир к атаману?
– Мимо тебя некуда мне, батько! Через кумыков по горам с Дона сшел…
– Как козел лазишь по горам, то мне ведомо. Пошто самовольством сбег из Персии?
Казак не ответил, его взгляд скользнул по богатырской фигуре стрельца, глаза сверкнули радостью, двинувшись, он тронул стрельца за плечо:
– Чикмаз, друг, здорово ли живешь?! – и попятился от угрюмого взгляда приятеля.
Чикмаз, поглаживая сивую бороду, неохотно ответил:
– Живу не тужа – старого не хуже.
Атаман грузно поднялся, звякнула золотой цепью сабля.
– Говорю тебе я, пес! Ты же с речью к иному липнешь. Пошто самовольством сшел?
– Воли своей, батько, я никому не отдаю! Сшел, было так надо мне… Нынче пришел служить – шли меня в огонь, в воду, не жмаря очи, пойду.
– Мы все здесь вольные, но кто служит мне – о воле молчит!
Казак еще отступил, нахмурил упрямый со шрамом лоб, боднул головой в рыжей шапке, повторил:
– Служу, коли хочу, не хочу – уйду! Не продаю волю…
Разин скрипнул зубами:
– Сатана-а!
Ударил тяжелой рукой в упрямое лицо; казак завертелся на месте, стукнув затылком в упору шатра, отскочил, упал ничком и, быстро сдернув шапку, поднялся, зажал рот – капала кровь. Атаман сел:
– Еще раз на глаз падешь – убью!
Казак, сплюнув кровью, пятясь, исчез неслышно.
Вологженин наигрывал, подпевая:
Экой черт у вас были не плотнички,
Водяной, молодцы, не работнички,
Не просекли окошечка малого,
Чтобы мне, младой, выскочити,
Фалилеевне вырыснути-и…
Разин тряхнул головой:
– Гей, Федько, наливай! Завтре, соколы, ближьтесь к делу.
– Зачнем, атаман!
– И как ты подведешь струги к стенам да гуляй-городы поставишь, мы в набат ударим – знак, чтоб козаки лезли на стены; наших их тогда примут, пока что начальников со стен уберут!
– Добро, Чикмаз! А ну, пьем! Гой, дид, играй плясовую, надо душу стряхнуть!
Я за князя Митрея замуж нейду.
На косого косолапого глядеть не могу.
– Чую, ба-а-ть! Вишь, пропащая струна лгет!..
Старик начал снова настраивать домру.
18
В сумраке широкой палатки в малиновой шелковой рубахе без пояса большой человек лежал на ковре. Над его головой с треском горела на табурете, крытом камкой, сальная свеча. Казак, плюясь кровью, вошел в палатку, сгибаясь у входа. Васька Ус, не подымая головы от ковра, сказал:
– Еще коли скажите атаману: пущай без меня пирует! На Астрахань же иду, как все, не отстану шагом.
– Лавреич, это я, Шпынь!
Ус повернул хмурое бледное лицо, махнул рукой:
– Меня тут, Хфедор, все к атаману на пир зовут, мне же не до пира… Сядь ближе! Кто те в лицо смазал? Удал, вишь, а напоролся!
– Ты не был, я же был на пиру у атамана! Ен приветил.
– Хо, ладно умыл! Утереться пошто не дал?
– Кабы саблей – ладно… Долонью в рожу от вольного человека – за то худой ответ!
– Ты чуток ли ухом?
– По ухам не били, да в рожу нынь лишь невзначай имал, зато сам много бил!
– Задуй свечу! Мне неохота себя шевелить с места, огонь трещит. Без света мне виду, будто сплю. Придут, притаишься… Говорю и в хмаре учуем.
Шпынь загасил огонь. В темноте голос Васьки Уса приказал:
– Сядь к голове ближе… Слушай?!
– Тут я…
– Как в былое время, Хфедор, идешь ли со мной?
– Иду, Лавреич, куда позовешь!
– Дуже гарно, хлопец! Знать, судьба вместе нам быть… Я задумал против Разина идти… Ты слышь – много ушей кругом – чтоб кто…
– Говори! Чую всякой шорох.
– Пошто на него мое сердце разожглось, скажу иной раз… Так вот, будем мы с тобой по-тихому к ему прибираться до головы вплоть… Эх, не удалась любовь – давай, Москва, почесть!
– Сказывай, Лавреич!
– Нынче Астрахани быть под Разиным, воевода же астраханский, проведал я, гонца в Москву налаживает, стрельца какого-то с грамотой, что-де «Астрахани конец!». Тебе перво делать так: возьми у меня сухарей в дорогу, денег, коли надо, заправь свинцу, пороху и гони в Москву! Степями не мочно, сам знаешь – татарва режется; берегом реки – везде засеки разински… Поедешь в Терки. В дороге – путь гончего воеводина тот же – пристань к ему… Сам он тебе рад будет: горы не пройти незнакомому без вожа, а ты того гончего в пути кончи… Воеводину грамоту подери, и будешь от меня первой доводчик царю. На Москву станешь, иди в Разбойной приказ к боярину Пушкину, он у царя свой… Иным боярам не сказывай слова, Пушкину обскажи: «Астрахань, Черный Яр, Царицын под Разиным». Самару-де, Саратов взять ничего не стоит… Обещай Пушкину, а коль припустят, и самому царю от меня, что голову Разина я им пришлю на Москву с тобой же, но со сговором, чтобы царь меня и тебя не обделил честью да прощением прежних убойных дел… Знаю, они на радостях, избыв крамолу, дадут много!
– Чего ждать, Лавреич? За обиду свою, бой по роже и грозу на меня в Яике, где чуть не посек, я атамана хоть сею ночью кончу!
– Тихо говори… и слушай, нет ли кого?
– Чую… Нет!
– Одно время с Дону шел царю служить, старшина послала на крымцев… Хмельной я был, подговорил робят, что поудалее, и два села путем-дорогой спалили, разграбили… Девок, баб изнасиловали, скотину угнали, продали татарам, а после дела стал думать – как хоронить концы? И наскакал я по пути зимовую станицу, шла в Москву… К ей пристал да и у царя из рук отрез доброй сукна имал на жупан… И здесь – ты слушай… Извороты я знаю: уйдет Разин, меня оставит атаманить Астраханью; бояра – народ затейной, а ну как им наша послуга не подойдет? Гляди, найдутся воеводы самолично имать Разина. Нас же сочтут ворами… Тогда, покуда они рать сбивают, я с Хопра да Медведицы, с Украины тож запорожцев кликну. Соберется сила, и отсижусь с тобой в городе. Астрахань пушками, стенами крепка, хлеба много, запасы есть, и буду я князем астраханским! А не сойдет, тогда поторгуемся с боярами дать нам честь. Самое худое – в горы уйдем к кумыкам…
– То можно, Лавреич! Все же убить атамана сердце горит.
– Ждать надо! Убьем – воевода останется в Астрахани… Доведет боярам, царю: «Вор-де вора убил, да еще почести хочет!» Заедино, мол, и этих извести в тюрьме аль того хуже… Бояра – народ верткой: слово скажут одно да на другое поворотят.
– Вот тут ты правду молышь!
– Да еще. Разин завсе укрыт своими… На него все едино что молятся. Меня же он, знаю, пасется… Обиду мою ведает… Убьем – нас свои же на огне испекут, потому больше убить его людей нет: ты и я.
– То, вижу, правда!
– Ежели вразумился, делай, Хфедор, как умыслю я… Большего не хоти. Где конь?
– Мой конь на усторонье в покинутой татарской сакле спит!
– Не замаян много?
– Аргамак – золото! Легок и корму несет мало, сам же – едина что стклянной, налитой.
– Хоронись и жди на учуге день-два. Вот ужо… – Васька Ус закряхтел, шаря под ковром рукой. Нащупал пальцы Шпыня, сунул ему малую кису[112].– Деньги… Справ кой надо.
– Боевой справ в достатке. Сухари есть? Дай!
– Есть. Зайдешь иной ночью, дам!
– А ну, руку, Лавреич, и прости.
– Рука моя вот! Знаешь меня?
– А ты меня знаешь; укажи – не жмаря очей, справлю бой ли, пожог, все едино.
– Верь, Хфедор! С кем я верток так и сяк – с тобой же обчая дорога, без омману и лжи.
– Верю, Лавреич!
Из серой палатки черная тень человека легко скользнула в темноту; застыла, прислушиваясь к звукам кругом, но было тихо. Лишь смутно шумели волны реки недалеко, да из шатра атамана слышались голоса и песни.
– Мне путь один, атаман! Никого не боюсь, и ты знать будешь Федьку Шпыня!.. – прошептал черный, шагнув.
19
На покосившемся, с бревенчатыми перилами крыльце Стрелецкого приказа хмурый от солнца стоял Чикмаз в красном кафтане с коротким топором в руке. По кафтану – синий кушак, за кушаком два пистолета, шапка сунута за пазуху. Из распахнутого зева широких приказных дверей несет вонью казармы – потом, навозом деревянных заходов и дымом табаку. Мимо Чикмаза по большому крыльцу топали ноги стрельцов. Стрельцы, выходя на двор, не строились, как обычно, толпились кучками кто где и вопросительно взглядывали на решительную фигуру Чикмаза. Стрельцы чего-то ждали. В глубине сумрачных сеней под грузным телом затрещали ступени лестницы. Из дьяческих горниц, что устроены наверху приказа, сошел в сени рослый голова в белом полтевском кафтане, по кафтану поперек груди желтые боярские нашивки-галуны с ворворками, кистями и петлями. Голова, переваливаясь, шагнул на крыльцо, гордо покосился, сказал Чикмазу:
– Ты что, палач, на помосте? Чего стал тут? Ведомо, что тебе да Шелудяку Федьке воеводой заказано быть в городе…
Чикмаз, кинув взгляд на спину начальника, молчал.
Голова крикнул стрельцам:
– Чего путаетесь? Воров наслушались? Берегись!
Крыльцо – три ступени вниз; у нижней стоят два стрельца в голубых кафтанах, курят.
– Сторонись, псы! Дорогу дай.
– Кто те поперег? Шагай!
– Немедля занимай караулы! – Начальник шагнул с верхней ступени. На солнце сверкнул топор. Голова начальника с открытым ртом, соскользнув, как и не была на плечах, качнулась и упала на белый песок.
– Стряпает Чикмаз! Как блин, башка глезнула.
Чикмаз повернулся лицом в сени:
– Гей, стрельцы! Я начал, кончайте брюхатых!
Из глубины приказа десятки голосов ответили:
– Чуем!
– Чикмаз, слышим!
– Бра-а-а-ты, с вами мы!
– Гой, братья! Кто с нами, тех не тронь.
– Ла-а-дно-о!
Чикмаз, повернувшись к стрельцам, воткнул в бревно перил топор, высекая огня закурить, приказал:
– Руби, браты, поперешный тын, едини дворы, бревна жги!
Пылили сапоги белым песком, десятки рук топорами валили тын, отделявший другой двор. Бревна волокли на середину двора, подрубив, зажигали. Стоя на прежнем месте, дымя трубкой, Чикмаз громко проговорил:
– На эстих огнях поперечников наших спекем!
За поваленным тыном открылся обширный двор, на нем тоже толпились стрельцы. Так же, как Чикмаз, на крыльце приказа стояли двое: неуклюже широкий в плечах, толстоголовый Каретников и тонкий, в синем жупане рядом с ним Лебедев черноусый. Лебедев резким голосом кричал звонко:
– Гей, браты! Кабаки, что припечатал воевода, разбить.
Каретников, покашливая в руку, изредка махал отточенным бердышом, басил:
– В кремль! Пущай воевода жалованье даст.
– За два года пущай даст!
– То надо-о!
– Прежде с сотниками расправ!
– Браты! Мы ж с вами-и! Из стрельцов мы…
– Едино все: спустим – к воеводе шатнете?
– С вами идем!
– Вали тын – жги-и!..
На всех дворах, свободных от поперечного тына, зажглись костры.
– С клопами да дьяками пали съезжие избы!
– Не трожь построя!.. Где Красулин?..
– Красулин с Олешкой, каторжным козаком, дальние громят!..
– Дьяки сбегли!.. Съезжие для расправы нам гожи!
– Добро, Чикмаз, – чуем!
– Айда к кабакам!..
– Стойте ище-е, чуйте!
Застучали копыта лошадей – в пыльном тумане двигалась конница, впереди ее все шире и ярче белел, поблескивая, колонтарь воеводы. Воевода с черкесами в пятьдесят и больше человек осадили перед приказом лошадей. На пыльной площади лошади фыркали, звенело оружие. Воевода в мисюрском шлеме, на кауром бахмате, украшенном золоченой сбруей с кистями; на коне – черкесский чалдар[113] с седлом в жемчугах.
– Бой, што ли? Кладу пищаль к глазу.
– Стой, не стрели: говорить ладит…
Воевода, гнусавя, громко заговорил:
– Служилые! Пошто воруете противу великого государя? Что потребно вам?
– Жалованье.
– Пошто давно не даешь?
– Сами наги, семьи с голоду мрут!
– Вишь, мы в улядях – опорках, ты в чедыгах, жемчугах…
– Седни же выдам деньги! Уймитесь, идите в приказ…
– Отпирай кабаки!
– В кабаках, служилые, много смятенья, воровской люд подметные письма чтет, хулит государя! Народ к бунту тягают воры.
– Спусти сидельцев из тюрьмы да попа Троецкого!
– Пошто имал дворового князь Львова?
– Дворовой дан на двор князю Семену. Поп Троецкой в монастыре.
– Сказывают, поп в тюрьму кинут?
– Кляп ему в рот забили да уздой взнуздали-и!
– Поп ладной – дай попа!
– Тот поп воровской, служилые!
– Татарских мурз, аманатов спущай!
– Стрельцов, сидельцев раскую! Атаманы не в моей воле – то от великого государя.
– Спусти мурз! Таборы их ушли, пошто держишь?
– С нами не тебе говорить, воевода; ты нам не начальник.
– Говорю с вами, что голов вы посекли по-разбойному, я выше голов!
– Посекли не всех!
– Стрельцов из тюрем пущу, жалованье дам – утихомирьтесь!
– Троецкого попа дай!
– Мурз татарских спусти!
– Водку дам! Не чините пожогов, не мятитесь.
Воевода с черкесами повернули коней, уехали. Отъезжая в кремль, воевода приказал запереть город и по площадям послать бирючей. По всем площадям астраханским пошли бирючи с литаврами. Народ спешил на площади узнать, что приказывает воевода. Бирючи, ударив в литавры, кричали:
– Гей, астраханцы! Все те, кто поклонен великому государю Алексею Михайловичу всея Руси, да идет тот на воеводский двор в кремль.
Чередуясь с первым, кричал второй бирюч:
– Астраханцы! Киньте дома и дела, идите, не мешкав мало, в кремль, призывают вас преосвященнейший митрополит Иосиф астраханский и терский да князь Иван Семенович воевода для-ради крестного целования!..
Толпы горожан с площадей шли Воскресенскими воротами в кремль. Войдя в кремль, толпа за толпой приворачивала, теснясь к часовне Троицкого монастыря, что у ворот рубленая, обширная, в шесть углов. Часовня не вмещала всех, но кто попал туда, тот спешно прикладывался к образам, зажигал купленную тут же свечу. Угрюмые лики святых бесстрастно глядели на мятущихся людей. Многие каялись вслух иконам и выходили. У выхода всех крестил никонианским крестом монах, большой и хмурый, как древние образа. На обширном дворе воеводы ждали люди. Жужжали голоса. Тут были среди горожан дети боярские, жильцы дворяне и капитаны немцы, стрельцы же – лишь которые остались верны присяге. Кругом большого дома воеводы, гостеприимного для иностранцев, сплошные рундуки с балясами[114], лестницы снаружи из верхних палат на точеных столбах. Лестницы крыты тесом и жестью.
– Сходят?
– Что-то говорят!
На нижнее крыльцо сошел митрополит с крестом в золотом саккосе[115]. Митрополита вели под руки два священника, один из них поддерживал золотой крест. За митрополитом – воевода в посеребренном колонтаре, в шлеме и при мече. Когда сошли чины на открытое широкое крыльцо, горожане, кроме иностранцев капитанов, поклонились в землю.
– Саккос на преосвященном, даренной патриархами!
– Какими?
– Антиохийским да…
– Чуете, говорит что?
Упершись на посох, сверкая на трясущейся голове митрой, усеянной венисами и лалами, митрополит говорил неторопливо и тихо, передав священнику тяжелый крест:
– О людие православные! Великая беда, смятение идут на город наш. Стрельцы убили начальствующего ими голову Кошкина Ивана и иных слуг, верных великому государю, всех начальников… чают к бунту. Вас же, верные сыны горожане, и стрельцы, и капитаны, молю аз, грешный раб Христов, крепко стоять за дом Пречистыя Богоматери… Не убойтесь на этом свете подвига. Кто же примет кончину безвременную, постояв за святыни, а паче власти государевы, того взыщет Господь в царствии небесном милостию…
– Будем, отец наш, стоять за город!
Замолчал Иосиф митрополит, заговорил воевода:
– Горожане! Капитаны, стрельцы! Ведомо вам уже давно, что круг города мятутся толпы козаков и беглых холопей Стеньки Разина, богоотступника! Сей воровской атаман попрал милости, прощение великого государя, – его посланные уже есть ко мне, требуют сдать город! Его крамола сказалась седни: стрельцы избили смертно начальников, самовластно разбили царевы кабаки, пьянствуют и бунтуют. Ими послышно, что не дально время, как увидим мы воров под стенами Астрахани с таранами и лестницами! Вас я молю вместе с преосвященнейшим Иосифом, отцом нашим, готовиться к защите! Ладьте на стены котлы, смолу и что потребно огню! Носите в башни камни и воду. Стойте крепко за дом Пречистый Богородицы! Я же исполню все, что в силах моих, – выдам стрельцам жалованье и ждать буду, что они уймутся… Я исполнил их требование, только что спустил тюремных сидельцев, не спустил лишь двоих: воровского попа Троицкой церкви и беглого холопа Семена князь Львова, какой мною повешен…
– Будем стоять крепко! Будем мы биться с ворами!
– Старайтесь! Он ужо, как тихо зачнет, – сожмет поборами…
– Ту-у, молчи!
– Я не бунтую, а говорить нынче можно.
– Людие православные! Целуйте крест святой, что будете стоять за город…
Горожане расходились, по городу шли караулы, направляясь к главным воротам Астрахани. В часовне Троицы монахи готовились служить всенощную. Монастырский двор обширный, с тыном, обросшим виноградниками, – широкие ворота его всегда были открыты. Иные из горожан, особенно женщины, расположились близ часовни, ждали службы. В темноте город жужжал и жил. Недалеко от Вознесенских ворот, близ Спасо-Преображенского монастыря, стрельцы из кабака выкатили бочки с водкой, пили на улице и, чтоб было светло, деревянный большой построй кабака зажгли. Горожане мимоходом из кремля пробовали тушить пожар, стрельцы отгоняли горожан:
– С пожогом нам веселее!
