Александр Сергеевич Долгирев
Сокрытое в листве
32
У меня перед глазами стояли лица мертвецов. Потертые временем, побитые жизнью, истерзанные смутой и излишеством, они безучастно смотрели на меня, выражая лишь одно чувство – ожидание. Они ждали меня, ведь я по праву должен был занять место рядом с ними. Громов дал мне последние ключи – теперь оставалось уничтожить лишь троих, и я знал их имена и жизни. Мне продолжало везти – все трое пребывали в Москве, хотя жизнь и раскидала их по разным частям и этажам общества.
Нужно было спешить – милиция уже дышала мне в спину. Единственным моим преимуществом было то, что я не оставлял за собой тех, кто мог знать мое имя. Вспомнилось лицо того пожилого милиционера в ателье Громова – страсть к жизни мешалась в нем с болью от этой жизни, укрытой в глубине глаз. У меня мороз пробежал по разгоряченной коже – мой взгляд был таким же. Или мне так казалось. И даже в этот момент он старался запомнить мое лицо, и я совсем не сомневался в том, что он его запомнил.
Громов сказал, что видел несколько раз, как Алфеев в одно и то же время проезжал на автомобиле по Покровской в сторону центра. Это всегда было в семь двадцать. Не в половину седьмого, не в четверть седьмого, а именно в семь двадцать. Громов говорил сбивчиво и все пытался убедить меня не убивать его, поэтому я с трудом вычленил из его слов полезное зерно.
Уже на следующее утро я был на перекрестке Покровской и Немецкой улиц и ждал семи двадцати. Оглянулся на просыпавшуюся Немецкую и увидел угол дома, в котором жил Громов. Не знаю уж, зачем он выходил на улицу в такую рань, когда даже табачные лавки еще закрыты, но вид на перекресток у него был отличный. Отличным он был и для милицейской засады, которая наверняка теперь сидела в его ателье или рядом с ним. Они вполне могли мною заинтересоваться, поэтому я укрылся за углом ближайшего дома.
Бросил взгляд на указатели и не удержал улыбку – не было больше Покровской улицы, как не было и Немецкой. Немецкая стала Бауманской, а Покровская Бакунинской. Мне стало интересно, а понравилось бы Михаилу Александровичу то, что он увидел бы на улице своего имени? Исчезала старая Москва под ураганом энергичных перемен. Поговаривали о гигантской перестройке, о домах до неба и титанических памятниках. А я стоял у старого одноэтажного дома Немецкой слободы и не хотел этого. Хотел остаться в городе своего детства навсегда. В душе зашевелилось беспокойство, как перед грозой, но рассеялось почти сразу – я погибну вместе со старой Москвой, не увидев ее нового лица. Я привалился спиной к стене прямо под табличкой с неправильным названием улицы и стал сквозь полузакрытые веки смотреть на утренний мир.
Люди нравятся мне более всего такими, какими бывают по утрам – спешащими, задумчивыми, занятыми делом, а оттого красиво сосредоточенными и совсем не шумными. Больше всего шума всегда происходит от тех, у кого меньше всего дел.
Я не пропустил нужное авто. Да и не смог бы пропустить это великолепие. Это было бежевое аккуратное авто с гордой надписью «SIX» на радиаторной решетке. Оно собиралось ворваться в центр Москвы и ослепить столицу своей подчеркнутой, непомпезной элегантностью. Это была одна из самых буржуазных вещей, которые я видел за свою жизнь. Где-то совсем рядом со старинной резной мебелью и неуместным для середины прошлого десятилетия междустрочным заветом старого горожанина Гиляровского – наслаждаться жизнью вопреки всему.
Автомобиль замедлился на перекрестке, пропуская двух извозчиков, и я смог рассмотреть водителя. Это был Яшка Алфеев. Пожалуй, он изменился больше всех за эти годы – если бы не слова Громова, я бы не узнал его. Лицо не просто постарело, а будто бы переменило часть своих черт. Как театральная маска. И все же это был он – это были его поспешные и угловатые жесты, его дерганность. А еще это были его ОГПУшные петлицы на гимнастерке. Он вдруг отвлекся от легкого затора на перекрестке, возникшего из-за несмышленой заморенной кобылы, вставшей намертво прямо посреди дороги. Взгляд Алфеева уперся в меня. Колючий, резкий. Неужели он заметил, как я слежу за ним? Я изобразил свою увлеченность, начавшейся склокой на перекрестке.
Похоже, показалось – Алфеев уже отвел взгляд от моей фигуры и смотрел вперед, ожидая, когда можно будет проехать. Наконец, ему надоело ждать, и он направил свой автомобиль в объезд свары, наехав на тротуар. Испуганно вскрикнула какая-то женщина, увидевшая вдруг перед собой махину автомобиля, но Яшка уже вывернул руль и снова был на дороге, оставив пробку позади. Лицо его, насколько я мог видеть, ничего не выражало.
Уже давно укатил автомобиль, и даже пробка рассосалась сама собой, а я все еще стоял у стены и думал. Мне пришло в голову, что нужно было убить его сразу же, как только у меня появилась такая возможность. Нужно было подойти к авто и выстрелить в него, не тратя время. Разговаривать мне с ними теперь не было нужды, да и с Алфеевым не очень-то хотелось – я запомнил его алчным крохобором. Из той породы людей, которые обирают ближнего до нитки лишь для того, чтобы потом зашить натасканное в матрас и спать на нем до скончания своей весьма небогатой жизни.
Я оглянулся вокруг – народу было слишком много. Если бы я напал сейчас, то не ушел бы, а мне нужно было прежде закончить свое дело. Проследить за Алфеевым на своих двоих я не мог. Я знал, где взять авто, но на том авто появляться в городе было опасно. Я посмотрел вдоль Покровской улицы в том направлении, в котором укатил Алфеев, потом оглядел перекресток и прошептал самому себе: «Значит, он последний».
***
Я стоял на Большой Никитской напротив входа в Большое Вознесение. На Меликова, который устроился врачевать потерянные души, мне указал Чернышев. Я снова вспомнил запах обуви в его комнатушке и его последний труд. Великое делание, магнум опус, по завершении которого и жить больше незачем. Но ему хотелось. Хотелось продолжать существовать и идти по пути совершенства в своем ремесле. Я посмотрел на свои руки – привиделись пятна крови. Улыбнулся, подставляя лицо вечернему солнцу, и припомнил отрывок, который отпечатался в памяти до буквы: «О каком бы деянии не шла речь, всегда можно свершить желаемое. Если тебе достанет решимости, каждое твое слово будет способно сотрясти землю и небеса. Но человек с малой душой не может проявить решимость, а значит, даже всеми своими стараниями он не заставит землю и небеса подчиняться себе…»
«Решимость» – похоже, у меня начинаются проблемы с решимостью, но, с другой стороны, важно ведь подчинить себя исполнению всего дела, а не только его отдельных частей.
Сумерки накрывали город, но нужного человека все не было. Неужели я его упустил? Или слова Чернышева оказались ошибочными? Может, он решил сыграть со мной смешную шутку в конце своего бытия? В таком случае, шутка действительно получилась смешной.
Появилось чувство тревоги. Не отдаленной и странной тревоги перед лицом грядущего, а очень определенной тревоги от того, что происходило на погружавшейся во тьму Большой Никитской. Мне казалось, что я не один, что кто-то еще оказался здесь с той же целью, что и я. Церковь уже давно была закрыта, но это чувство не ослабевало. Казалось, что в соседней подворотне кто-то стоит в темноте и ждет меня. Я обругал себя за разыгравшееся воображение, но не перестал оглядываться каждые пару минут. Бросил еще один взгляд на темную церковь, и понял, что не найду в ней нужного человека, по крайней мере, сегодня.
***
Ночь крепко схватила меня тисками. Чувство собственной нерешительности росло в душе, пока не поглотило меня целиком, и тебя не было рядом, чтобы его унять. Сон так и не пришел, как я ни старался.
Утром я был в Столешниковом переулке и пытался унять нервную ухмылку. Здесь в здании упраздненного храма цвела незримо для большинства Библиотека иностранной литературы. Целая организация, копившая, систематизировавшая и сохранявшая знания, появлявшиеся в мире за пределами Советского Союза. Переводчики, библиотекари и архивисты бытовали здесь в окружении германских инженерных журналов, французских романов и английских пьес.
След Фомы Краснова был старым и остывшим – несколько лет назад он приходил в ателье к Громову. Впрочем, он не знал, что это было ателье Громова. Так Иван выяснил, что Краснов служит переводчиком с немецкого при Библиотеке иностранной литературы.
Внезапно захотелось, чтобы этот след был ложным. Чтобы Краснова больше не было при библиотеке или чтобы он просто соврал Громову в прошлый раз. Я понял, что червь нерешительности начинает терзать меня вновь. Если это все же был истинный след, если Фома находился сейчас в этом здании или просто продолжал оставаться штатным переводчиком, то для меня счет далее пойдет даже не на дни – на часы. Возможно, уже к вечеру я буду мертв. А все дело было в том, что меня в этом здании знали. И если я спрошу о Краснове, то провести связь между мной и его гибелью будет очень легко. Я смотрел на старое здание, служившее пусть и благородной, но все же не своей природной цели, как на саму свою смерть. Оно вдруг стало массивным и зловещим. Наконец, я улыбнулся и дернул ручку двери, успев прошептать:
– Пусть случится.
Интермедия №4
21-е января 1918-го года.
Я поежился и плотнее запахнул шинель. Не помогло – за день на улице я промерз, как собака. Хотелось в тепло, хотелось есть, хотелось лечь. Все дело было в ветре. Злой, резкий и очень сильный – он хлестал по людям снегом, тут же ослабевая для того, чтобы затем хлестануть вновь. Москва вся сжалась от этого ветра, как несчастная жена, которую рукоприкладствует нетрезвый муж.
Подошел Юдин. Он был собран и сосредоточен, как всегда. А еще одет намного легче, чем я. Как ему это удается? В любую непогоду Семен был одет лишь в один бушлат с поддетой рубахой. Он кивнул мне и протянул руку:
– Давно стоишь?
– Уже минут пятнадцать. Какие планы на сегодня?
– Понятия не имею – Матвей придет, скажет. Но вряд ли что-то новое – почистим пару буржуев, может, аптеку какую обнесем… Ты как сам? В прошлый раз лица на тебе не было.
– Нормально.
Я произнес одно лишь слово и замолчал. В прошлый раз я впервые стрелял в человека. Я вспомнил его лицо – это был старик с густыми усами и испуганным взглядом. И все цеплялся за мой рукав, все спрашивал, чего это я. А я ничего. Я хотел есть. Руки дрожали, пальцы не слушались – я ему попал в плечо. Чина подсобил – выстрелил старику в спину.
Стоило мне вспомнить о нем, как Андрей вынырнул из особенно темной и зловещей подворотни. Он ухмыльнулся и поздоровался с Юдиным, а мне лишь кивнул. Насколько я успел понять, они были приятелями.
Ребята продолжали подходить, а я продолжал удивляться – в прошлый раз нас было пятеро, но теперь под единственным горящим фонарем на улице собралось уже девять человек, причем Матвея среди них не было. Я не спешил знакомиться с теми, кого видел в первый раз. Они тоже не особенно интересовались моей персоной – лишь раз попросил курева растрепанный парень, от которого сильно пахло выпивкой. Курева у меня не было – он посмотрел на меня так, как будто это было моей виной, сплюнул под ноги и отошел. Наконец, показался Матвей в компании еще троих ребят. Этих не знал никто.
– Здарова, братцы! Вот, нашел для нашей силы пополнение.
Матвей указал рукой на троих, пришедших с ним. Я усмехнулся – меня Матвей нашел точно так же, за рюмкой и в полном непонимании, как жить. Раздался визгливый голос Яшки Алфеева:
– А нахрена нам пополнение?! И без них хорошо справляемся – а теперь еще и на них придется делить добро.
– Да катись ты к черту, Яшка! Добра на всех хватит – все, что захотим, будет наше!
Матвей пребывал в крайне благодушном настроении, мне показалось, что он пьяный. Отбрехавшись от Алфеева, Матвей веселым взглядом обвел свое малое воинство и бросил:
– Ну что, мужичье, подъели прошлое добро? Еще захотелось? Будет! Сегодня хочу взять доходный дом на Арбате.
– Это девятый, что ли?
Вопрос прозвучал от Юдина, стоявшего совсем рядом со мной.
– Да, девятый. Давно руки чешутся посмотреть, что у тамошних буржуев в матрац зашито!
– Оторвут тебе твои руки за такие выкрутасы, Матвей, и нам заодно – меру знать надо.
– Сема, ну вот ты еще поучи меня, где мера находится! Не хочешь, не иди – не заставляю. План такой: входим, суем каждому любопытному бумажку от ЧК, если вопросы останутся, то суем кулак в морду. Сгребаем, что хотим, и уходим, пока настоящее ЧК не подкатило, а то они в последнее время бешеные стали.
Юдин выругался себе под нос так, что услышал только я, а потом шепнул:
– Хочешь выбраться, держись меня, братец – Матвей не на того наехать собрался. Квартирки на окраинах обносить, это одно, но тут Арбат, большой доходный дом… Не надо нам туда лезть.
– Так может, и не полезем? Матвей сказал, что можем не идти.
– Да нет – пойти все же стоит. Соскочить всегда успеем. Ты, главное, верти башкой почаще и следи, чтобы за спиной никто не оказался.
Я кивнул и снова стал слушать Матвея. Он отчего-то говорил все тише, как будто начинал задремывать на ходу. Так или иначе, важных слов он почти не произносил. Наконец, Матвей тряхнул головой и громко спросил:
– Стволы у всех есть или кому докинуть?
Стволы были у всех. Даже у новоприбывших. Я залез в шинель и достал из-за пазухи Наган, который Матвей дал мне на первое дело. Патронов после старика было только пять, но я надеялся, что мы обойдемся без стрельбы.
Мы потоптались еще минут пять без всякого смысла, а потом без команды двинулись в сторону Арбата. Матвей с новичками шел чуть впереди и громко обсуждал достоинства женщины, с которой провел ночь. Мимо торопливо прошли мать с дочерью. Я поймал взгляд девочки и состроил страшную рожицу – она отчего-то всерьез испугалась. Почти все ребята болтали и перешучивались друг с другом, убивая время в дороге. Я чувствовал себя чужим. Рядом со мной шел молчаливый Юдин – он, видимо, тоже чувствовал себя чужим. То ли он заметил мой взгляд, то ли просто захотелось поразмышлять вслух, но Семен вдруг спросил:
– И что, мы вот ради этого все устроили? Чтобы бандитствовать без всякой меры?
Как оказалось, слова Юдина слышал не только я. Ему ответил незнакомый мне парень, у которого из-под шапки выбивались светлые волосы:
– Что поделаешь, Сема – разруха.
– Вот это оправдание, Фаддей. Прямо камень с души снял.
Парень развел руки в стороны и ухмыльнулся:
– Какое есть.
После этого он прошел вперед и поравнялся с Матвеем. Я повернул голову и едва не отскочил от неожиданности – совсем рядом шел высоченный Мишка Меликов. Он увидел, как я дернулся, и рассмеялся:
– Да ты не боись! Если бы я хотел тебе голову открутить, то уже бы открутил.
Я ответил улыбкой и совершенно не уверен, что она выглядела искренней. Неожиданно шедшие впереди остановились, а затем раздался грубый окрик:
– Э, морда, а ну ходь сюда!
Только теперь я увидел, что перед нами шел какой-то высокий человек в военной шинели. Человек даже не замедлил свой шаг после этого окрика, поэтому вскоре громкий возглас вновь разорвал тихий, засыпанный снегом переулок:
– Ты че, глухой, что ли?! Слышь, че говорю, морда – сюда иди!
Реакции вновь не было. Тогда мы ускорили шаг и вскоре обступили высокого человека со всех сторон. Я оказался у него за спиной, потому не смог рассмотреть лицо. Человек, увидев, что его окружили, замедлился, но не остановился. Прозвучал неожиданно звонкий голос:
– В чем дело, граждане? Я спешу.
Один из новеньких, приведенных Матвеем, подошел к нему и бросил:
– Ты че не откликаешься, когда тебя зовут, морда?!
– Потому, что морда у тебя в зеркале, а у меня лицо. В сторону отойди.
Матвей встал рядом с новичком и сплюнул, попав на сапоги высокого человека:
– Слышь, мил человек, ты бы не хамил… Покажи-ка документы лучше.
– С какой стати?
– С той самой, что мы народная милиция.
Я все еще не видел лица человека, но мне и так было понятно, что сейчас он смерил Матвея таким взглядом, каких Матвей не любил. Намечалась свара. Однако после небольшой паузы человек засунул руку в карман и передал что-то Матвею. Тот, похоже, уже готовился схватиться за свой пистолет – он положил руку на кобуру и немного подсел, став перед высоким человеком совсем коротышкой. Он взял в руки какую-то бумагу и уставился на нее с недоумением.
– Это чего такое?
– Это читательский билет, уважаемый.
– Читательский… а на черта мне твой читательский билет, контра?! Покажи удостоверение.
– Это удостоверение. Там есть мое имя, отчество и фамилия.
Теперь уже Матвей схватился за оружие, уронив читательский билет себе под ноги.
– Ты чего, шутить, что ли вздумал?! Раз нет удостоверения, придется тебе, гражданин, пройти с нами.
В голосе высокого человека появились нотки раздражения, когда он ответил:
– Я дал тебе удостоверение. Твоих документов я, кстати, так и не увидел, так что никуда я с тобой не пройду.
Матвей отшагнул назад и навел ствол пистолета на лицо высокого человека.
– Не надо никуда проходить – я тебя прямо здесь положу!
– В сторону отойди.
– К черту катись, мил человек! Так легко ты от нас не отцепишься. Раз документов у тебя нет, теперь перейдем к досмотру – карманы выворачивай.
– Нет.
Человек был поразительно спокоен для его положения, а я все никак не мог избавиться от ощущения, что где-то уже слышал этот голос. Матвей, услышав, что ему что-то запрещают, кивнул Меликову – тот аккуратно, но уверенно приблизился к высокому человеку. Он был единственным из нас, рядом с кем высокий человек не казался высоким. Мишка без всяких экивоков влепил человеку в живот. Тот согнулся пополам, не издав ни звука. Мишка отошел на шаг назад и вновь послышался голос Матвея:
– Выворачивай карманы по-хорошему, гражданин, а не то в следующий раз прилетит по лицу.
Высокий человек ничего не ответил. Он все еще пытался вдохнуть после удара Меликова. Наконец, он выпрямился и оглянулся – пути к бегству не было. Его взгляд скользнул по моему лицу и вдруг замер. Через секунду высокий человек широко улыбнулся и бросил мне хриплым голосом:
– А в чем дело, Георгий Генрихович? Ваша матушка знает?
Мне захотелось провалиться сквозь Землю и выпасть где-то в южной части Тихого океана – я тоже узнал высокого человека. Это был мой университетский преподаватель, профессор Голышев. Человек, у которого я бывал дома и с супругой которого был знаком. А теперь я был в банде, окружившей его со всех сторон. Я отвел взгляд и ответил, будто позабыв, что мы не одни:
– Матери больше нет.
– И что, раз мамы нет, то все позволено?! Как ты связался с этим мужичьем? Ты же не дикарь, не варвар, не злодей.
Каждое его слово вбивало меня в землю все глубже. Как из-под воды услышал я возмущенный возглас одного из моих спутников:
– Ты кого мужичьем назвал, контра?! А ну-ка вали его, братцы!
Спустя вечность я оторвал взгляд от снега и больше не увидел своего учителя. Стая ворон слетелась к павшему человеку. Падальщики налетали на него, клевали, рвали на части, перебивая друг друга и толпясь в кровожадной жажде. Чувство раздвоенности, разрозненности заполнило меня целиком и стало нестерпимым – нужно было выбрать. Выбрать раз и навсегда, кем быть – птицей или человеком. Поднявшийся ветер заметал поземку и растрепал полы штопаных шинелей. Я выхватил свой револьвер и ринулся вперед. Мне удалось растолкать их, отбросить от тела Голышева. Я переводил ствол револьвера с одного птичьего лица на другое, и где-то в затылке болезненно билась мысль о том, что я один против дюжины и что патронов не хватит на всех. Матвей вышел вперед и произнес тихим голосом, таящим в себе угрозу:
– Жора, ты чего? Он кто тебе?
– Профессор. Учитель японского.
– Ммм… японского… А нахрена он нужен? Такие паразиты, как он, больше не нужны, и мы их чистим.
– Нет, вы их грабите!
– «Вы»… А ты не о чем не забыл? Ты ведь с нами. Ты такой же, как мы. Ты один из нас. Или в тебе возобладал героический порыв? А жрать захочется, ты чего делать с этим порывом будешь?
Я ничего не ответил. Матвей сделал шаг вперед – он отчего-то был уверен, что я не выстрелю. Вслед за ним двинулись и остальные. Неожиданно на затылок обрушилась какая-то могучая сила. Сила, от которой потемнело в глазах, и подкосились ноги. В следующий момент я увидел беззвездную черноту вместо неба, а на ее фоне равнодушный взгляд Семена Юдина. А потом в глазах потемнело от боли.
Кажется, они меня били. Я не уверен потому, что часто терял сознание. Всего на пару мгновений проваливался в небытие, а затем возвращался в мир для того лишь, чтобы тут же забыться от боли во всем теле. Но одно чувство продолжало преследовать меня и в сознании, и в забытьи – мне было холодно. Так холодно, как не было никогда. Сама возможность того, что в мире бывает лето, казалась мне нелепой. Лето, это просто миф. Предание, которое сложили, греясь у печки, бабушки лишь для того, чтобы уложить детей спать.
Я пришел в себя в очередной раз. Все еще было очень больно, но теперь эта боль не отбрасывала меня во тьму – теперь она просто грызла меня заживо. Вновь чернота неба и лица. Три или четыре лица – не могу сказать точно. Ухмыляющееся лицо Матвея, красивое лицо Семы Чернышева, совсем расплывчатое равнодушное лицо Юдина и лицо, которое я увидел сегодня впервые. Это было лицо одного из новичков с красивыми васильковыми глазами. Лица стали вдруг отпадать одно за другим. Сначала отпал незаметно Юдин, затем исчез куда-то Чернышев, потом Матвей бросил кому-то: «заканчивай» и ушел за пределы поля зрения. Остались только васильковые глаза и ствол пистолета. Чернота вырвалась из пистолетного дула и поглотила все.
Я вновь пришел в себя. Боль на мгновение одолела холод и вырвала меня из объятий забытья. Чернота неба осталась неизменна, а вот со мной что-то было не так. Как будто не было какой-то важной части. Я стал думать об этом, но меня отвлекли. Раздался совсем слабый голос:
– Ты жив?
Кто-то ответил голосом лишь отдаленно похожим на мой:
– Да.
– Возьми кольцо. Передай его Зине. Скажи, что я ее люблю.
– Сейчас. Сейчас, Сергей Львович.
Я попытался пошевелиться и тут же застонал от боли. Болело все, но боль в левом плече нельзя было сравнить ни с чем. Отчего-то перед глазами вновь предстал испуганный старик, который называл меня сынком и цеплялся за рукав.
Через вечность я смог сесть. Голышев вновь заговорил:
– Передай Зине. Скажи, что люблю. Это все.
Он протянул мне окровавленное кольцо, которое почему-то не досталось Матвею и его людям. Я протянул руку, удивляясь непокорности своего тела. Чувствовал себя бессильным ребенком. Как и ребенку, захотелось заплакать от бессилия. Неожиданно профессор произнес:
– Жора, они все-таки убили меня. Именно эти… Именно эти убили меня.
В голосе профессора за болью и холодом мне послышалось искреннее удивление. Я увидел рану на животе Голышева, положил руку ему на грудь и неудачно попытался улыбнуться:
– Да, Сергей Львович, меня тоже.
