Александр Сергеевич Долгирев
Сокрытое в листве
18
«Часто можно услышать, что так называемое «дыхание эпохи» навсегда уходит. Медленное исчезновение этого дыхания, есть признак приближения конца мира. Но любой год состоит не только из весны и лета. Справедливо это и для каждого отдельного дня. Как бы яростно не стремился человек исполнить мир таким, каким он был век или больше века назад, это недостижимо. А значит, важно брать все, что можешь взять, от детей нынешнего века. Люди, отягощенные любовью к прошлому, часто ошибаются из-за непонимания этого. Однако, люди, помнящие лишь черты своей эпохи и отказывающие прошлому в уважении, лишены твердости принципов…»
Я втянул жаркий воздух и едва не чихнул от тополиного пуха, попавшего в нос. Закрыл записи и поднял взгляд на тополиные снежинки, кружившиеся в подсвеченном сухом воздухе. Это был хороший день для того, чтобы умереть. Возможно, в подобный день это и случится. Я подошел к воротам старого Семеновского кладбища и купил втридорога букетик белых гвоздик. У меня сегодня были дела среди мертвецов. Прости, что не позвал тебя с собой.
Овчинников рассказал мне о троих жителях прошлого. Один из них отчего-то застрелился в широком поле под Пензой летом 18-го года. Я не без труда смог вспомнить его лицо. Двое других здравствовали на тот момент, когда Овчинников с ними пересекался в последний раз, а в обоих случаях случилось это еще в середине прошлого десятилетия. У меня не было особого выбора, поэтому пришлось идти по старому следу.
След Филиппа Ермакова вел на Семеновское кладбище, где тот на момент 1924-го года служил сторожем. Старое Семеновское переживало сейчас не самые лучшие деньки. Хоронили здесь все реже и реже, а церковь пару лет назад упразднили, отдав здание кладбищенской администрации. Я бывал несколько лет назад на этом кладбище и хорошо запомнил дух запустения и покинутости, поселившийся среди старых крестов и тумб. Даже сейчас, в первую половину дня субботы здесь было совсем мало народу.
Имена мертвецов бесконечно тянулись мимо меня. Пахло камнем и жарой. В действительности, я не очень понимал, что мне делать и к кому обращаться в поисках Ермакова. Однако это был тот случай, когда любое действие лучше любого бездействия. Поэтому я просто шел вперед, направляясь к той части кладбища, где хоронили погибших в боях и ветеранов всех войн от 1812-го до 1917-го. Я уже давно не навещал старого друга.
Я услышал громкую брань из-за рядов могил, посмотрел в ту сторону и увидел нескольких человек, столпившихся возле свежей ямы вырытой в неверную сторону. Ленная меланхолия оставила меня со стремительностью горного потока. Я собрался и вспомнил, зачем здесь. Пригляделся к лицам ругавшихся, но никого не узнал. Огляделся по сторонам – бросил взгляд на аллею, ведущую к воинским могилам, затем на громаду храма.
Выбрал храм – если Ермаков все еще работал здесь, в администрации мне могли подсказать, где его сейчас искать, а если нет, то вполне могли указать на его след. Безлюдье и тишина вновь начали разливать по моей душе покой и умиротворение – мне было хорошо здесь. Храм приблизился, но вопреки всем законам, стал от этого будто бы меньше в размерах, а не увеличился. Теперь он не был никакой громадой – простая и изящная московская церковь, видевшая, конечно, много лучшие времена.
В теньке на ступеньках перед входом сидел сильно загоревший светловолосый человек в рабочей одежде. Он сидел, прикрыв глаза и уперев в землю перед собой лопату, за черенок которой держался так крепко, как будто это была винтовка с последним патроном. Неожиданно человек открыл глаза и посмотрел на меня. Возможно, он услышал мои шаги, а может быть, так просто совпало. Стоило ему открыть глаза, как я его узнал – эти ярко-васильковые глаза врезались мне в память очень крепко. Ермаков тоже меня узнал – я понял это по его взгляду.
Несколько секунд мы смотрели друг на друга, не двигаясь и не говоря ни слова. Он пришел в себя первым и устало улыбнулся:
– Какие люди зашли! Да еще на своих двоих! Как живешь?
Я был удивлен настолько, что едва не открыл рот – это было последнее, чего я ожидал. Когда мы виделись в последний раз, отношения наши были совершенно далеки от дружбы или хотя бы доброжелательности, но теперь он приветствовал меня, как старого приятеля. Мне не оставалось ничего иного, кроме как быть вежливым:
– Жаловаться не на что. А у тебя как дела?
Ермаков небыстро поднялся на ноги, отряхнул запыленный зад, затем обтер об себя правую руку и протянул ее мне – я пожал почти без колебаний.
– Да как видишь, терпимо. Пристроился, притерпелся, даже успокоился. Ты здесь по делу или в гости?
– В гости.
– А, ну да – гвоздики же! Прости, с самого утра сегодня думать не получается. Пошли, что ли? Провожу тебя до места.
Я не стал отказываться – пусть вокруг и так было немного глаз, нас все же могли увидеть, так что убить его в глубине кладбища было надежнее. Ермаков оставил лопату прямо на лестнице, да так легко, как будто и не вцеплялся в нее только что до белых костяшек. После этого Филипп сорвал какую-то травинку из поросли вдоль паперти и закусил ее – он был совершенно спокоен и прибывал в удобстве здесь. Впрочем, это не было странно – если он все эти годы проработал на этом кладбище, то компания могильных камней ему была ближе людского тепла. Он спросил неожиданно:
– И чем ты пробыл в эти годы?
– Всем подряд.
Филипп грустно усмехнулся и выплюнул травинку.
– А сейчас где?
– В Моссельпроме на бумажках.
Я соврал так легко и быстро, что даже не успел испугаться.
– Ууу… Неплохо устроился! Сытно, наверное?
– Не жалуюсь.
– Ну и я жаловаться не буду.
– Давно здесь?
– Да уже лет восемь. Оно как отгремело все, как усадьбы все пожгли, да расстреляли всех, кого могли расстрелять, выяснилось, что жизнь-то не изменилась ничуть. Я, как был не нужен, так и остался не нужен. А ведь сколько сил потратил на вот это вот все! Ну да ладно, не ради меня ведь все делалось – кто мне виноват, что я квасил да безобразничал, пока остальные крутились? Вот и оказалось, что на кладбище-то оно мне лучше всего будет – хоть мертвым, хоть живым. Здесь я, кстати, преуспел – пришел ночным сторожем, чтобы покойники ночами по улицам не бродили, а теперь целый завхоз! Самодержец лопат! Ты уж извини, что я все треплюсь – в иной день ни с одной живой душой словом не перекинешься, а мертвые болтать не любят. Ты, кстати, один? Хотя, можешь не отвечать – по глазам вижу, что один. Я тоже один, да так, наверное, уже и останусь.
О! Вон мой знакомец – Лешка Прокопец. Я с ним еще в 17-м полицейский участок брал – ух, натащили тогда! А погиб глупо – брат родной пристрелил. Вроде как случайно, но так кто же теперь разберет?
А вон за той березкой Фаддей Цветков. Он был с нами в тот раз, когда… Ты представь, вроде как прямо на бабе кони двинул – то ли сердечко не выдержало, то ли еще чего. Помню, как хоронили. А березка-то разрослась – надобно убрать.
Кстати, мы уж мимо прошли, но о таком парне не грех рассказать. Яшка Бережнов. Он при старом режиме вроде как поэтом был. Только писал под другой фамилией. У нас здесь рифмоплетного народу мало лежит – немодное местечко. Ну и ладно! Не жалко! Пусть Ваганьковку собою забивают! О чем бишь я? А, Яшка! Так вот, встречал я его как-то пару лет назад по лету. Кажется, июль был. Я тогда проигрался прилично… только это между нами, хорошо? Так вот, проигрался и в конурку свою не совался несколько дней, чтобы на мордоворотов не попасть. То здесь ночевал, то по знакомым. А тут зашел в рюмочную и вижу – Яшка. Мы с ним еще с довоенных деньков были знакомы. Уж в каком раздрае он был – писал и рвал, рвал и писал! На обрывках, клочках и грязных столах. И пил, не останавливаясь, не щадя, как в последний раз. И лицо его помню – белое, как мел и все в окопах, траншеях, рытвинах и воронках от размышлений и дум. Кто бы этих писунов понять мог – вот вроде при деньгах был, а все душа не на месте. А потом встал вдруг, как пыль всей жизни с себя стряхнул, и пошел ровно-ровно на выход. Ну, я окликнул, спросил о том, куда он дальше, а Яшка посмотрел на меня, как в первый раз увидел, потом взглядом то ли на потолок, то ли на небо указал и улыбнулся. А через пару дней повесился.
А вот в ту сторону через пять участков Марфуша Ломовицкая успокоилась. Вот это девчонка была! Мы с ней погуливали в прошлой жизни. Причем, она-то погуливала, а я-то гулял. Хотел, чтобы как-то все сложилось. Не сложилось. Она сестрой милосердия пошла, да надорвалась – накрылась от тифа в 16-м. Хорошо хоть в Москву отпустили умирать, а не в этой ихней действующей армии.
А вон, кстати, отец мой. Ух, и поколачивал он меня да младших! Мне, понятно, больше доставалось – а как иначе? На то старшие и нужны, чтобы вместо младших получать. Уж вроде года с 18-го с ним не общался, да и вообще думать забыл, а поди же ты – как плохеть ему стало, он сестру мою Настю за мной отправил. Знал, что ее я к черту ни за что не пошлю. А знаешь, зачем я ему понадобился? Оказывается, прознал старый, что я на кладбище устроился, и захотел через меня себе местечко подешевле выбить. Ну, я подсуетился, хотя это и не сложно совсем было – место-то у нас есть. Уважил старика. Он, конечно, мне добрых слов за жизнь сказал не больше десятка, но ведь и из меня сын никудышный!
Если хочешь, и для тебя местечко придержу. Ты уж не серчай – живые о смерти совсем мало думают, а как окочурятся, так сразу родственники да ближние завывают: «Куда? Как? Почему так дорого?» Так что ты подумай – место хорошее подберу. Есть тут одно – там липа молоденькая рядом растет. Лет через тридцать-сорок разрастется да съест то, что от тебя останется. Если не выкорчуют, конечно. Но я уж напрягусь, чтобы не выкорчевали – я тоже там рядышком хочу устроиться. Чтобы и мне гробовые доски ее корнями поломало, чтобы и меня всего в свой рост пустила – вот уж действительно «Тлен к тлену…» Так ведь эти веруны говорят?
Я, знаешь, раньше шумную компанию любил, а в последние годы живу и чувствую, как старею, и все больше тянет к земле. Но оно ведь и не плохо! У меня здесь друзей уже больше, чем там – за оградой. Теперь я больше люблю тихие вечера в кругу друзей, а не праздники в шумной толпе. Может, недолго осталось? Да ты и сам, я смотрю, думаешь об этом – о преждевременной старости и скорой смерти.
Забавно разложилась жизнь на части – вот приходит человечек в мир. Ну, кто распорядился, чтобы человечку досталось лишь шумное веселье или темнейшая ночь? Найти бы этого распорядителя, да разбить ему морду, а потом за шкирку и носом, носом его об могильные плиты тех, кто был лучше нас! Вот бы он все делил поровну, и счастье, и несчастье. Чтобы всем доставалось и того и другого в равной мере. А то какая-то несправедливость получается – кто-то все копит и копит счастье, а кому-то одно несчастье достается! Только бы счастья хватило на всех. А то получится опять как с хлебом и деньгами.
Ты извини, что меня так понесло – мертвые слушают хорошо, но отвечают редко. А живые наоборот. Как-то у тебя выходит посередке быть. Слушай, я не извинился за тот раз. Все мы тогда были…
Я выстрелил ему в спину, надеясь, что пуля пройдет через лопатку и не получится, как с воробьем. Ермаков осекся на середине фразы, стал поворачиваться в мою сторону, но завалился на спину на полуобороте. Я нагнулся и заглянул в его исполненные из синего стекла зрачки. Филипп был уже мертв. Я опустился на колени, прикрыл ему глаза и произнес, с трудом узнав свой голос:
– Я прощаю тебя.
Неожиданный порыв ветра ударил в росший рядом куст, и тот склонился под напором воздуха вперед, как будто бы кивая мне. Теперь, умерев, расправив руки и изогнув шею, Ермаков напомнил мне гуся. Он был странно похож на меня в этот момент. Или точнее, это я был на него похож. Захотелось лечь рядом с гусем и уподобиться ему во всем, начиная с позы и заканчивая смертью, но я тряхнул головой – мое время еще не пришло. Пускай смерть давно была в числе моих возлюбленных друзей, в этот день нам все же было не по пути.
Я поднялся на ноги и отряхнул колени. Провел по волосам рукой и подобрал с земли букетик белых гвоздик – они были не для Ермакова. Тот, кому они предназначались, лежал тут же рядом. Голова Филиппа почти касалась ограды подзапущенного участка. Я поправил немного покосившийся крест и в меру сил прибрался. После этого я положил цветы аккурат под старую табличку с именем. Немного посидел, дожидаясь, пока спине станет невыносимо под лучами забравшегося на вершину солнца. Прежде чем уйти, я бросил молчаливому кресту:
– Скоро свидимся.
19
Виктор Павлович слушал краткий и неполный рассказ Владимирова о четвертой жертве странных пуль, не перебивая и не отвлекаясь. С его губ не сходила улыбка. Не сходила, но становилась все более рассеянной. В том, что о новом убийстве Стрельников узнал лишь из уст чекиста, не было ничего странного. Просто на Семеновское кладбище выезжали другие оперуполномоченные. Немного странным было скорее то, что прошлые тела так удачно (или неудачно) выпадали на их с Белкиным долю.
Владимиров знал не очень много. Только то, что на Семеновском нашли труп, из которого извлекли пулю-сестрицу той пули, которая поразила тело Осипенко. Он закончил свой рассказ и спросил:
– Этот тоже, по-вашему, связан с Осипенко?
– Пока неясно. А кем он был?
– Завхоз. Работал давно. Не сидел. Задерживался, вроде как, несколько раз, но большего не знаю – не вдавался.
Виктор Павлович задумчиво кивнул, а после этого развел руками:
– Голубчик, по столь скудным сведениям я ничего сказать не могу. Впрочем, я поспрашиваю у тех, кто работал на месте – может быть, они что-нибудь подскажут.
Владимиров кивнул и резко поднялся на ноги. Вскоре дверь за ним закрылась, и Стрельников остался в одиночестве примерно на десять минут. Он тут же отодвинул размышления о новом трупе и придвинул листки, оставленные Владимировым. Это была копия протокола допроса. Именно копия, потому что оформлено все было кое-как и наскоро, хотя штамп о секретности неизвестный составитель поставить не забыл.
Виктор Павлович внимательно посмотрел на отпечатанную аббревиатуру «ОГПУ», потом на закрытую дверь в кабинет. По спине пробежал холодок, но Стрельников дернул плечами и больше не отвлекался на мелочи.
Допрашиваемого звали Иваном Григорьевичем Митиным. 1901-го года рождения, русский. Митин служил в организации, о которой Стрельников никогда ничего не слышал и, видимо, не должен был услышать.
– Опишите характер вашей работы.
– Я инженер-конструктор. В последние годы занимаюсь разработкой систем глушения звука выстрела.
– У вас найдена германская и американская литература, посвященная оружию. Как вы это объясните?
– Я занимался исследованиями. Первый патент на устройство глушения звука выстрела был получен швейцарцем, затем изыскания в этой области проводились в США и Дании. Я вынужден обращаться к иностранной литературе, чтобы не повторять ошибки предшественников.
– А отечественной литературы вам для этого недостаточно?
– Нет.
– Какими иностранными языками вы владеете?
– Немного читаю по-немецки.
– И каким же образом вы читаете, например, книги на английском?
– Работаю со словарем. Некоторые места отдаю на перевод.
– Кому?
Митин назвал сразу несколько имен. Стрельников пробежал их глазами, но не стал заостряться – на это попросту не было времени. А переписывать что-либо Виктор Павлович не рискнул.
– Что это за пометки?
– Я подчеркнул те места, которые вызвали у меня интерес.
– Здесь помечен целый абзац, а здесь только один символ – почему такой разброс?
– Я не смог сам перевести этот абзац и планировал отдать его на перевод. Скорее всего, вместе со всей главой – там очень много непонятности. С этим символом тоже возникли проблемы.
– Какие?
– Он неверен. Скорее всего, это опечатка. В тексте имеется в виду сила, то есть большая латинская «эф», а здесь указана отчего-то большая «дубль-вэ». Что за «дубль-вэ» и откуда она взялась? Работа? Ни к селу, ни к городу. Что-то еще? Потому и пометил, что непонятно.
Виктор Павлович посмотрел в низ листа и увидел, что там все еще говорят об иностранной литературе. На это у него тоже не было времени. Стрельников перевернул листок и забегал глазами по строчкам, ища то самое, зачем Владимиров дал ему этот протокол. Виктора Павловича начинала брать досада – тот, кто вел допрос, все приставал к незначительнейшим мелочам, связанным с германскими книгами, все искал тайные смыслы в пометках Митина и не переходил к тому, из-за чего Митина собственно задержали. Наконец, продравшись через названия книг и инженерные рассуждения задержанного о глушении звука выстрела, Виктор Павлович нашел то, что искал.
– Вы были знакомы с товарищем Осипенко до его назначения начальником вашего отдела?
– Я не был с ним знаком.
– Товарищи Никаноров и Коган показывают, что вы ударили Осипенко по лицу сразу, как только вам его представили. Объясните это.
– Я не был с ним знаком, но я его узнал. Из-за него погиб мой брат.
– Расскажите об этом.
– А смысл? Вы все равно мне не поверите, как не поверили тогда.
– Товарищ Митин, не уклоняйтесь от ответа, а то это будет воспринято, как попытка запутать следствие.
– Хорошо. Воля ваша. Брат мой Василий был инженером, как и я. Только много более лучшим инженером. Начиная с 1925-го года, он работал над новым самозарядным пистолетом. Пытался объединить достоинства американского Кольта «эм» 1911 и германского Люгер-Парабеллума. Можете мне поверить, товарищ следователь, это работа всей жизни для оружейника. Одна из тех вещей, за которые потом ставят памятники и дают ордена. Работа шла небыстро, и Василий позволял себе отвлекаться на другие идеи, например, помогал мне.
– В чем?
– В разном.
– Отвечайте на вопрос, товарищ Митин.
– Ладно. Например, он занимался разработкой пистолета с дозвуковой скоростью полета пули. Только при дозвуковой скорости возможно хорошее глушение звука выстрела – если больше, то образуется ударная волна, с которой ничего не сделать. Разумеется, нам пришлось думать и о специальном патроне с уменьшенным зарядом пороха.
– Вы довели эти работы до конца?
– Нет.
– Почему?
– Потому, что его арестовали.
– По какому обвинению?
– Антисоветская деятельность, создание контрреволюционной группы. При обыске у него нашли антисоветские листовки. Василий вел разработку своей системы не один, разумеется. Из всех, с кем он работал, на суде показания против него дал только один человек. Близкий друг и коллега. Именно с его слов было надежно установлено, что мой брат, оказывается, вел антисоветскую пропаганду среди своих коллег и друзей, что готовил покушения на выдающихся членов партии и имел контакты с белым зарубежьем, куда хотел бежать. Я не очень понял только, он сперва хотел бежать, а потом устроить покушение или наоборот.
– Вы считаете обвинения ложными, товарищ Митин?
– Разумеется, товарищ следователь.
Виктор Павлович почувствовал, что невольно улыбается этим словам – Иван Григорьевич Митин явно был не из робких. Впрочем, Стрельников тут же обругал себя и продолжил читать.
– Ваш брат был осужден?
– Да. «Вышка» с заменой на десять лет лагерей – видимо, планировалось привлечь к какой-то инженерной работе. Не получилось – Василий умер на Соловках от воспаления легких меньше чем через год. У него всегда легкие были слабые.
– В каком году это было?
– В 1928-м.
– И человеком, который давал показания против вашего брата, был Осипенко?
– Да. Он на этом подрос изрядно. Даже что-то смог сваять в итоге, но в ход его оружие не пошло. Строчить, видать, оказалось проще, чем чертить. А потом я увидел его своим, с позволения сказать, начальником и не удержался – влепил по физиономии от всей души. А он, как на ноги вернулся, кулачонками потрясать начал, прыгать, кричал, что сгноит.
– Тем не менее, никаких последствий не было. Осипенко не стал ничего сообщать руководству?
– Не знаю, товарищ следователь. Может быть, не стал, а может быть, его наверху приструнили. Не для кого ведь из вовлеченных людей секретом не было, на чем Осипенко себе репутацию слепил – догадываюсь, что поклонников его инженерного таланта не так много найдется.
– Как строилось ваше общение дальше?
– Никак. Не было между нами никакого общения. Я занимался своей работой, он своей. Никто ни к кому не лез. Он вообще в эти наши конструкторские дела не любил вникать – ему больше нравилось в каби…
Тяжелая дверь заскрипела, и Стрельников тут же оторвался от чтива. К его облегчению за дверью оказался Владимиров. Он вернулся на свое место, по пути забрав протокол из рук Виктора Павловича. Стрельников невольно потер пальцами, желая вновь нащупать листки. Митин был зацепкой, даже зацепищей. Владимиров убрал протокол в стол и внимательно посмотрел на старого следователя:
– Это может быть он?
– Разумеется, голубчик! Пожалуй, теперь я понимаю ваше недоверие к моим словам – у вас есть такой хороший подозреваемый! Он у вас сейчас? Вы его держите?
– Нет, он отпущен.
– Но почему?!
Виктор Павлович сам не заметил, как разгорячился. Ему хотелось переговорить с Митиным немедленно или, хотя бы, чтобы с ним переговорил Владимиров, задавая правильные вопросы.
– Потому, что это совершенно точно не он.
Стрельников откинулся на спинку стула и протянул:
– Алиби?
– Да, алиби, Виктор Павлович, причем такое, что даже мы с вами находимся под большим подозрением, чем Митин.
– Вы смогли меня заинтриговать, товарищ Владимиров.
Чекист кивнул, как будто создание интриги и было его целью, а потом произнес:
– В вечер перед убийством Осипенко Митин был задержан на Сыромятнической набережной и приведен в отделение милиции, где и провел ночь. Действительно провел – мы проверили.
– А за что задержан?
– Хулиганство. Бузотерил и ругался пьяным. Утром отпущен. Его начальству было сообщено, но это было первое его задержание и вообще первый проступок, если не считать истории с ударом по лицу Осипенко, так что последствий, вроде, не было.
– За что-то очень его начальство ценит.
– Да, ценит – Митин характеризуется почти исключительно положительно. В отличие от Осипенко, кстати. В общем, никого лучше Митина на роль убийцы у меня нет, но Митин точно не мог быть убийцей Осипенко.
Владимиров сделал ударение на фамилию первой жертвы, и Стрельников понял его намек.
– Я могу поискать связь Митина с другими убийствами, товарищ Владимиров. Но мне нужно что-то еще, кроме его слов. Фотография хотя бы.
– Простите, Виктор Павлович – фотокарточки, сделанные при задержании, подшиты к делу, и вы сами понимаете, что изымать я из дела ничего не буду.
Виктор Павлович кивнул.
– Но показать-то вы мне их можете?
– Боюсь, что нет – дело сейчас у товарища Гендлера, поэтому вам все же придется обратиться к нему и рассказать то, что вы рассказали мне.
– Хорошо.
Стрельников не был до конца уверен в том, что не соврал только что.
– Ну, хоть опишите мне его, голубчик.
Владимиров ответил без всякой заминки, показывая в себе профессионала:
– Среднего роста, круглое лицо, большие уши, глаза светлые, на лбу залысины, волосы тоже светлые. Весьма обаятельный при личном общении.
