Александр Селих
Ко мне приходил ангел
Вспомнил вдруг, как бабушка говорила, что у человека на одном плече сидит ангел, а на другом бес, и что человек сам выбирает, кого слушать. Вот по всем раскладам, если подумать, получалось, что это бесы дергали меня за больное, уеденное самолюбие. Тогда логичней было бы таки остановиться и не гнать дальше волну истерии и обид на Бога и жизнь. Решил твердо, что иду на работу, а там, по ходу жизни, буду разбираться, что правильно, а что нет.
Пока собирался и шел к станции, к своей кочегарке, смог только до одного сам с собой договориться, что наперед буду как Штирлиц, сначала все на спичках раскладывать, а потом уже если не раскладывается, совсем впадать в истерию. Противно было. Вот никто не видел вчерашнего, а мне все равно от себя самого тошно было. Как баба, как малолетка какая-то, визжал и по полу катался, да что за цирк. И противно было от себя, и мерзотно на душе было. Вокруг такое утро, а был где-то далеко от него. Не тут я был, не под этим солнцем, не под этим небом. Как вот так получалось. Ну и пусть я такой потерпевший весь из себя, но делать-то чего. Ну не сидеть же теперь всю жизнь на жопе и не ныть. По полу кататься тоже не велика радость. Очередной "понедельник" и очередная "новая жизнь" встали в полный рост. Но в этот раз сомнение точило меня. Не то что бы новую жизнь не надо начать, но старую вот куда девать. Не очень она красивая вышла, косоватая, пустая, но это была моя жизнь. Моя!
И что мне теперь с ней делать, стереть ластиком, и с понедельника заняться йогой? Начать учить китайский? Податься в Москву, набить морду Андрюхе? Испортить жизнь своей жене, воскреснув из мертвых? Перспективка грела самолюбие, и было уже картинки страшной мести забрезжили, но радости не было. Мелкое ехидство, и даже не злоба, а так, злобствование, а радости не было. Месть – это блюдо, которое уже не хотелось есть ни горячим, ни холодным, ни сырым, ни вареным. Не хочу. Угробить еще годок на то, чтобы всех достать и наказать? Нет. Сейчас-то уже вон она весна здесь, она весна есть, а меня нету. Где я? Ау, опять потерялся, а находился ли я, я и не знаю.
Потому о возвращении в Москву речи пока не было, соблазн был, но это уже было так, чисто потешить себя, не более, действия в этом уже не могло быть. Еще иногда хотелось побыть эдаким Гетсби – вернуться потом, когда все забудут обо мне, великим и могучим, но это и вовсе только смешило. Предствалял себе все это возвращение великого Арсеньтия, и ржал. Но сейчас, сегодня, уже понедельник. Новую жизнь я не начал, потому что вчера меня штормило, а сегодня я проспал, я опаздывал, и я потерялся. Ждать неделю до следующего понедельника, вторника, шторма, нового года, второго пришествия? Чего ждать, тоже не понятно. Господь видимо лично должен мне доложить о своих планах по поводу моей жизни, а лучше еще согласовать их со мной, а еще лучше, если Он, Всевышний, спустит их, Свои планы, мне на утверждение. Да-а-а-а, вот я так договорюсь сам с собой, точно шею по дороге сверну и упаду с бережка в речку. И утону, как мешок с навозом, потому что вот если бы со мной так разговаривал кто-то, я бы морду набил, а я вроде как с Богом говорю. Н-да… ну и навоз у меня в голове, мало битой-то было.
Я остановился и поднял голову к синему жадному небу.
– А Ты на самом деле добрый. Потому что если по справедливости, то незачем мне было выжить. Да и место мне по моей гордости разве что на помойке.
Небо не разверзлось, Господь не спустился, не пожал мне руку, не рассыпался в поздравлениях. Но я для себя понял, что екает, вот он первый шаг. Понимание того, что не по справедливости, а по Его даже не доброте, а милости, я иду сейчас в сельпо.
– Господи, я твоих планов не знаю! У меня своих планов больше нету! Делай как Ты знаешь, и как Ты хочешь, я больше ничего не знаю и не хочу! – я проорал это, цепляясь глазами за весенние легкие облака, надеясь увидеть за ними Бога.
И вроде бы отпустило, стало свободно так на душе, не пусто, а свободно, как в квартире, из которой вынесли хлам. Все, нету больше ни чего лишнего. Есть я и есть Бог. Хватит искать себя, хватит носиться по жизни вприпрыжку. Зайду сейчас в свое хозяйство, покажу бабам морду и пойду-ка поставлю-таки свечку Николаю Угоднику.
Тетки мои в добром здравии и хорошем расположении духа уже и магазин открыли. И машину с хлебом разгружали.
– Здрасти, барышни. Проспал сегодня, как последний хорек продрых. Вы уж не сердитесь, – я подхватил у завмага лоток с булками, – Нин Петровна, идите, я перетаскаю, а Тамара примет.
– Ой, Сенечка, я думала, мож случилось чего, – передавала мне лоток с белым хлебом Нина, – ты всегда такой правильный, неразговорчивый, вот я прям думаю, вроде на алкаша не похож, а я же про тебя ничего не знаю, мож заболел, мож уехал, прям вон мы с девками решили, товар примем и Тамарку отпустим, чтобы к тебе сходила.
– Да вот он я, куда я денусь, – я принимал очередной поддон с хлебом.
– Ну, знаете, всякое бывает, жизнь она такая, не угадаешь, – Петровна вздохнула всей необъятной грудью.
– Да ну вас, барышни, накаркаете еще, я промежду прочим первый раз так вот облажался. Ну проспал, ну с кем не бывает, зачитался вчера, аж до сегодня читал, вот и проспал.
Сердобольные тетки-то у меня какие.
– А Тамару не надо гонять, я если что соберусь в жизни поменять, я, дамочки, вас в первую очередь предупрежу. А вас, НинПетровна, как непосредственного руководителя прям вперед всех в известность поставлю.
Заулыбались мои торгашки, смешные, переживали за меня. А правда, чего это я с ними и не разговаривал совсем, живые вроде люди, а за полгода и полслова не сказали, что-то я совсем упырь какой-то стал.
– Ой, да ну тебя, какой я тебе руководитель, – Петровна аж засмущалась.
– Ну как какой, непосредственный, НинПертровна, я отпроситься хотел на завтра, – поеду-ка я завтра в город съезжу, мобильник себе простенький куплю, до тапочки, и может почитать чего.
– Конечно, езжай, конечно, я же не против, ты только тогда, если что, и правда предупреди.
– Нина Петровна, я вас умоляю, ну если что – это что? Нормально все. Просто вот мобильник думаю купить простенький, а то вот так вот коснись чего, пока до станции добежишь. А так буду вам в выходные названивать, отчитываться о проделанной работе. Надоедать по утрам буду.
Пора было переводить это все в шутку, а то похоже и правда переполошились бабы.
– Да, телефончик – это хорошо, а то живешь там, как леший, один.
– А что, похож, – присоединилась Тамара, – бородатый, лохматый, правда на лешего похож.
– Ладно вам, девушки, я, между прочим, причесываюсь, и баню топлю по субботам.
– Баня – это хорошо, вот пригласил бы в баньку-то? – подмигнула Тамара.
– Ты смотри, я думал, они тут скромницы, а они, значит, к одинокому мужику в баню набиваются. Ой, смотрите девки, а вдруг я маньяк. Сожру с картошкой на ужин.
– Да ну? – деланно испугалась Тамара, – а не полопаетесь столько есть? Мы ж всем коллективом придем.
– Ну если всем, то давайте, приходите. Вон снег сойдет и приходите, шашлычку замутим.
Мы продолжали с Тамарой таскать лотки из машины. Я выдергивал лотки из брюха хлебовозки металлическим длинным крюком, первый брала Тамара, следующий я, и так по кругу. Наконец, под шутки и вздохи Петровны, мы вышли на финишную прямую. Осталось три лотка.
– Чего вы тут ржете, бабы? – хлопнула дверью Юля, – я там, понимаешь, одна вкалываю, а они тут ржут.
– Ой, обработалась вся, на-ка, тащи, – сунула ей поддон Тамара, – давай, давай, волоки, вот и повеселишься.
Недовольная Юля понесла последний лоток в подсобку. Я бросил крюк внутрь машины.
– Все, – я постучал по боку хлебовозки и водитель вышел из кабины, чтобы закрыть кузов.
Противный был мужик, два через два он возил нам хлеб. Его напарник, молоденький парнишка, всегда весело впрыгивал в кузов и подавал поддоны, и мы за десять минут разгружались. А этот даже здоровался через губу. Ну да ничего, разгрузились, не обработались. Я пошел проверить свое хозяйство. Котел никто за меня не затопил, в магазине было уже прохладно, система же совсем остыла, и помещение следом тоже стыло. Я затопил, натаскал угля. Затрещало, запело. Надо к Нине для проформы отметиться, что уехал. Пора протрястись бы и посмотреть, чего там в мире нового произошло. Внезапно пришедшая идея проветриться до города заняла все мои мысли. Уже и забыл я о ночном психозе и о разговоре с отцом Львом, забыл, мысли блохами запрыгали в голове. А еще жутко захотелось кофейку, хорошего кофейку, и подстричься, и побриться. Блага цивилизации потянули за собой, только разве что слюна не закапала. Шефиня наша восседала в своем кабинете, подперев бюстом подбородок, и ловко отбивала на калькуляторе чечетку. Вот как она с такой скоростью умудрялась считать – загадка. Я ни в этой, ни в прошлой жизни не смог бы кроме как десять на десять умножить, а Петровна на простом куркуляторе такие балансы сводила, туши свет. Сельпо конечно не ГУМ, и даже не супермаркет, но тем не менее, на сколько я мог представить, оборот у магазина был не слабый, и поставщиков было не два, и налоги, наценки, расценки, усушки, утряски, короче, для меня торговля всегда была темным лесом. По раннему бизнес опыту думал купить магазин и жить припеваючи. Купил, две недели прожил в нем, то одно не сходится, то другое не проходит, короче, через десять дней уже написал объявление о продаже, через три недели продал с убытками, а еще через полгода ехал мимо и глаза вылезли из орбит – новый владелец пристройку уже лепил к магазинчику, и блестел мой бывший лабаз, как пасхальное яичко.
– НинПетровна, – стукнул я для порядка в открытую дверь, – ну чего, я завтра с утра приду пораньше, затоплю, разгрузить помогу, да кто первый приедет – отпустит, а после обеда я приеду. Тут езды-то полчаса туда, полчаса обратно.
– Езды тут минут сорок, но это ничего, ты езжай конечно, раз надо. А то и правда ни связи, ничего, – Петровна оторвалась от километров своих циферок, выписанных бисерным почерком на лист, – ты это, присядь на минутку. Я что хотела сказать-то. Может, мы тебя давай официально оформим. А что? Купи завтра трудовою книжку, на вокзале в книжном, я тебе доверенность нарисую, и делов-то, а?
– Да не стоит, – присел на добротный, помнящий еще царя Гороха, стул, – я же в Москве числюсь на работе, мне оно вроде незачем, – начал выкручиваться я, – Я там у друга оформлен, и ему удобно. И мне хорошо стаж идет.
– Мм-м, а то смотри, я чтоб без обид, мне не трудно, у меня ставка, если что, оформлю.
Я было хотел продолжить возражения, но она видно не закончила.
– Нет, я, конечно, понимаю, ты человек городской, и по всему видать образованный, оно и понятно – истопник не карьерный рост, но я же до конца-то ситуацию твою не знаю. Так что мое дело предложить.
– Да не в карьерном росте дело, числиться я числюсь, на деревенский харч мне хватает и так, а дальше поглядим.
И как-то само вдруг запросто сказалось:
– А там как Бог даст.
– Ну и ладно, вот только одно еще сказать-то хотела, ты на девок не сердись. И на Тамарку тоже, это от любопытства просто, человек ты новый, у нас тут десять лет проживи, а все новый, одно слово – деревня. А тем более, ты одинокий вроде, – застеснялась Шефиня. Вот чего, вишь, одинокий я, понятное дело, куда вывела, – Так что ты на нас не сердись, а Тамаре я аккуратно скажу, чтобы не приставали. Нечего, правда, баню им истопи.
– Ну зачем вы так, НинПетровна, не надо никому ничего говорить, подумаешь, посмеялись, а чего нам не поржать, мы ж не вместо работы ржали, а параллельно, а это не возбраняется трудовым законодательством.
Я подмигнул шефине.
– А вообще, – начал я, вставая, – снег сойдет и давайте и правда все в гости, баню натоплю, мясо замариную, посидим, выпьем, песен попоем. У меня соседей нету, ругаться некому. Так что это дело хорошее.
Петровна открыла было рот, но я уже вышел, ну ее. Понятное дело, я и сам удивился, прожил тут уже почти, да нет, не почти, а полгода, и все как немой. Надо и правда по первой траве Иваныча позвать в гости, да девок, да Петровну, можно и батюшку, но он откажется, конечно.
Так до вечера я прокрутился в своих мыслях о первой травке, о чашке кофе, которую первым делом выпью в городе. О прочей дребедени. Дома стал собираться на завтра. Сам от себя не ожидал такого волнения. Мысль съездить в город выросла в мысль доехать до Москвы. Если до уездного города было сорок минут езды, то до Москвы два часа. Вот я рассчитывал старательно два часа туда, два обратно, пару часов там. Приеду на Курский, там на такси до дома пятнадцать минут огородами, посмотрю хоть, как оно там. И обратно. Нет, постригусь, обязательно постригусь, а то волосы уже длиннее, чем у Юльки. В таком вот мелком мандраже я положил во внутренний карман Ареговского спортивного костюма паспорт и деньги. Денег взял много, по моим сегодняшним меркам, аж целую тысячу долларов. Но несмотря ни на что, заснул, как миленький, только успел про себя подумать:
– Может это не Бог меня не слышит, а я Его в этой суете не слышу. Вот ведь всего делов-то, поездка в Москву, а полдня, как в угаре, не помню даже, попрощался ли с шефиней. Где уж тут Бога слышать.
Электричка неслась к Москве. Тамара пришла первой, и я слинял, правда, предупредил, что поеду-таки не в Уездный город, а в Москву, и могу вернуться поздно, а потому уже может и до завтра.
– Но завтра как штык буду.
Билет уже превратился в тряпочку. Сунул его в карман, принялся теребить замок на куртке. Волновался. Стали закрываться двери на платформе Уездного города, чуть не выпрыгнул из вагона. Дальше ехать не то что боялся, но психовал. Был определенный страх, что останусь в Москве. Не страх даже, а сомнение в себе. Не смогу ведь удержаться, дерну домой. Никто меня уже не ищет, никому я больше не нужен, только заявиться к участковому и квартиру мне вскроют, да и ключи у меня в гараже запасные есть, а гараж я и без участкового вскрою. Только нельзя мне там остаться, не готов я еще вернуться. Неделю максимум продержусь, и все. Все понесется по новому кругу. Друзья найдутся, бизнес поманит, и не удержусь. Сейчас уже мыслей всяких… И на супругу бы взглянул, и то и другое. Нет, нельзя мне туда. Я только вчера понял, что у меня проблемы со слухом. А в городской суете я не то что Бога, себя не услышу. Тем более, в столичном гуле. Но вот ехал же, тянуло же. Как гипноз, как магнит.
Поезд прибывал на Курский вокзал, как беременная каракатица. Народ заранее повставал с мест, застегивая куртки, пристраивая сумки на ходу, теперь все толпились в тамбуре, один я сидел, приклеившись к окну. Вот она, долгожданная столица. "Ну, здравствуй, любимый город". Судя по тому, что за окном шумела платформа Курского с шаурмой, семечками, и толпой народу, городу было на меня плевать.
Электричка еще разок дернулась и остановилась, двери с натужным, громким шипением открылись, машинист еще раз, видно, для спящих, повторил, что это конечная, и попросил освободить вагоны. И я догнал освобождающих вагоны граждан, и с ними вместе бодро двинул к метро. План действий был прост – домой, в ванну, переодеться, взять-таки немного шмотья, и пойти в парикмахерскую.
От Курского двадцать минут и пересадка, и вот я у своего дома. По дороге размышлял о разном – квартира может быть опечатана, продана, хотя, как без меня, я владелец… может быть сдана, в оконцовке там может жить моя драгоценная. И вот он я, в своем подъезде. Достать ключи из гаража проблемы не составило, охрана как была козлоухой, так и осталась. Дверь не опечатана, не взломана, и внешне полный порядок. Стоял, ждал. Чего – не знаю, просто ждал.
Нажал на кнопку звонка, и подлетел на этаж выше. Никто не открыл. Спустился и еще раз позвонил. И снова никто не открыл. Нажал на звонок и прижался ухом к двери. Только в романах за дверью в пустой квартире разносится трель звонка. За моей дверью ничего не разносилось, потому что она была двойной и бронированной. Нет, там, может, что и разносилось, но я не слышал. Сердце колотилось и в ушах звенело, но руки знали свое дело и безошибочно быстро открыли двери. И закрыли также быстро.
В квартире было противно пусто, пахло пылью, пустотой и еще какой-то дрянью, очень пахло, просто воняло. Пошел на запах. Запах привел на кухню. На подоконнике стояла пустая бутылка из-под колы, и остатки селедки с луком, поржавевшие и воняющие. Ничего умней, кроме как кинуть это в окно, не придумал. Как некрасиво, но так воняло. Окно оставил приоткрытым. Ну что ж, поглядим, что тут твориться. Я сколько не был.
Видимо, поняв, что меня пристукнули, супружница моя мебелишку то повывезла, прям в корень повырвала все, даже обои подрала, вот дура, небось истерила тут, когда поняла, что квартиру не продать без меня. А я без вести пропавший. От же дело, вот если бы был мертвый, то это другой расклад, а так нет, не наследница она ближайшие несколько лет. Пока меня без вести пропавшего суд не признает помершим.
– От же дурища, светильник над кроватью выдрала. Электрик бы даже самый безрукий так бы не раскурочил стену. Вот ты злобная какая, оказывается.
Только голые стены с искромсанный обоями. И все. Правда, сантехника осталась на месте, и это радовало. И мои шмотки не выкинула, некогда было, все валялось на полу горой, но было цело. Н-да, мятое все. Впрочем, костюмы от Гучи мне теперь без надобности, а вот джинсов пару заберу точно, а они и мятые ничего сойдут. Выудил простынь из кучи барахла, полотенец не наблюдалось, и двинул в ванную. В ванной также все было пошвыряно, но было, а шампунь он в общем не селедка, за год не стух, малость загустел, ну да ничего, главное вытрясти его из флакона. Включил воду, плесканул пены, ее было в избытке, и не мог оторваться, глядя как струя воды взбивает радужные пузырьки. Так и сидел, как идиот, на краю ванны, глядя на это, пока пена не начала переть через край. Нету слов, чтобы описать, как это хорошо – лежать в ванной, полной горячей воды и пены. Нету таких слов. И не потому, что баня хуже, а просто потому, что можно просто повернуть кран, не таскать дрова, не топить печь, не носить воду… а просто лежать и все. И что интересно – лежалось с удовольствием. Нервоз ушел, пришла просто лень обычная, скотсткая, всеобъемлющая лень. Вот оно в чем дело, в деревне баню надо было заработать, а тут так, на, бери. Понятное дело, за воду и свет плати, но ведь и в деревне свет не дармовой, и воды еще на своем горбу на носи, а за дрова и уголек будьте нате, никак не дешевле, чем за электричество. Вот и получалось что банька подороже выходила, просто на горбу выезжала. Потому и не было у меня в деревне времени думать особо о том, какой же я таки несчастливый, а тут вроде лежи, радуйся, а поползли уже мыслишки-то. Вон супружница вишь моя злыдня, а то раньше она злыдней не была, и жалко опять себя стало. Не, нельзя мне пока на городские квартиры. Сдурею я от тоски и жалости к себе. Рано еще, не закостенел еще во мне позвоночник, прогнусь я под любой соблазн.
Ну, хорошего помаленьку, надо было выбираться, пора. Простыней обернувшись, стоял и смотрел на кучи барахла, как Нерон на горящий Рим. Ладно, опять пафос попер, фиг с ним, с Римом. Надо вон те джины взять, эти надеть, потом черные еще, и спортивный костюм до кучи, потом еще носки, потом бритву. Сумка набралась приличная, в тот единственный чемодан, который лежал на балконе, это все не влезало, откладывал, докладывал, пока тряс шмотки, что-то брякнуло об пол. Поднял – часы, мои часы, точно, я тогда без часов был, я опаздывал к следователю. Сунул часы в карман брюк, а брюки бросил на пол в спальне, моя по карманам шарить не стала, потому что брюки были залиты кровью и коньячиной, вот часы и лежали там в заднем кармане год. Остановились, но были целы. Часы сунул опять в задний карман, привычка. А чемодан еле-еле закрыл. Чемоданчик и правда не весть какой, старый, я с ним раньше на юга летал. Теперь вот тоже на юга, курское направление, южное. Смешно.
Ну что, теперь с вещами на выход, дорогой Арсеньтий, как не велик соблазн городской квартиры, даже такой ободранной, как сейчас, но… надо ехать. С чемоданчиком и бородищей вряд ли меня кто-нибудь узнает, хотя и не общался я тут ни с кем, мы, бизнесмены, народ работящий, нам некогда было, то бизнес, то бабы, то водочка, на соседей реально времени не было. На бомжа я не похож, на преступный элемент тоже не тяну, так, мужик с чемоданом. Окно закрыл, деревенские шмотки в пакет и с собой, кран проверил, плиту не включал. Все. Пошел. На лестнице никого, да и откуда тут в это время народ. Около трех часов сейчас, кто на работе, кто уже по салонам поехал, дети еще по частным школам. И действительно, спокойно закрыл дверь, спустился, постоял еще во дворе, поглазел на пустые окна квартиры, на пыльные окна своего же офиса, и двинулся к метро. На пол пути сообазил, что у меня есть деньги, и, подойдя к бордюру, поднял руку.
– Медведково.
– Садись, – кивнул водила старенького фольксвагена, – там куда?
– Там? Там мне к Лосю, знаешь, только не к платформе, а прям на Ярославке, где поворот к станции, не доезжая ДПС.
– Гадица.
–Курить можно?
– Кури, только окно приоткрой.
Окно я приоткрыл и закурил себе. Болтать не хотелось, да и водила не сильно коммуникабельный, видать. Ну и хорошо.
Достаточно быстро мы проехали Алексеевскую, ВДНХ, Северянин, три светофора, Мосмарт и приехали.
– Сколько я должен?
– А сколько не жалко?, – традиционно.
– Все жалко, должен-то сколько? – заулыбался я.
– Триста – нормально?
– Нормально, – отсчитал я три сто рублевки и вышел.
Знакомой дорогой я двинул к Арегу. Ой, как хотелось, что бы он был на месте, ой, как захотелось, чтобы его черная машинка стояла с распахнутой дверью и гремела армянской музыкой. Вот кого я хотел бы увидеть, так это его. Но мысли, вздрогнув, остановилась, а как же парикмахерская. Завертел головой по сторонам, где, где она, родная? Ну не может же не быть тут парикмахерской. Я по бомжатским своим временам на парикмахерские не сильно смотрел, но вот всплыло в голове, что если назад вернуться, там салон есть. Пошел, побежал почти, четвертый час, народу не должно быть много, должен же в этом городе хоть кто-нибудь ходить на работу, ну не все же в салонах сидят.
Салон как салон, вроде приличный. Барышня-администратор энтузиазма не проявила.
– Здравствуйте.
– Здрасьти, вам чего.
Вот кашелка, невольно подумалось, видимо, она там сосредоточенно ногти пилила, а я помешал.
– Мне побриться, постричься и маникюр сделать.
Барышня зависла, что-то посмотрела под стойкой. Сжала мордочку в куриный пупок и, еще раз смерив меня взглядом, пошла в зал, кинув небрежно:
– Минуточку.
Через минуточку она вернулась с мастерицей. Мастерица была молодой и не такой пафосной.
– Пойдемте, чемодан можно оставить у администратора.
Судя по выражению лица, восторгов у администратора эта идея не вызвала, но и выгонять меня, хоть и лохматого, как леший, но явно мытого и дорого одетого, никто не собирался. Да и не ломился народ в это время.
– Голову мыть будем? – спросила мастерица, на бейджике – Лариса.
– Нет, Ларочка, не поверите, только из ванны.
– Как стричься будем?
– Стричься будем аккуратно, но не сильно коротко, – начал по инерции охмурять парикмахершу.
– Да, коротко вам, пожалуй, не стоит, волосы хорошие. Бриться будем?
– Обязательно, эту мочалку резать к чертовой матери.
– Легко, – хихикнула Ларочка.
И процесс пошел, меня, образгивали водой, стригли, опять поливали, опять стригли, короче, я почти час сидел, как кабачок на грядке, только любезничал с мастерицей, и получал несказанное удовольствие. Вот все-таки я избалованная скотина, даже помойка меня не переделала. Минут через сорок я просто перестал себя узнавать, а через час, пообещав Ларочке, что буду теперь стричься только у нее, отвалил в кабинет к маникюрше, куда меня сопроводила уже не такая пафосная администраторша.
Положив свои лапищи на маникюрный столик, я сказал, что буду доволен, если она хоть что-то сможет сделать. Маникюрша, помолчав, взяла-таки в руки мисочку и начала шаманить. Пока я отмачивал свои руки-крюки, она раскладывала орудия пыток. Вот маникюр меня и раньше не вдохновлял, но сейчас просто надо было. После побоев и деревни, на указательном и большом пальцах левой руки шрамы грубыми жгутами наползли на ногти, и все ничего, не красота волновала, я сам пробовал как-то пообрезать… но только разодрал до кровищи, так что потом работать не мог, и плюнул, а они, зараза, мешали.
Еще час и вроде ничего, шрамы как шрамы, не цепляло уже и не мешало. Пока маникюрша собирала свои кусачки и ножовочки и пристраивала их в стерелизатор, я аккуратненько положил пятисотку на столик. Она кивнула и все. И я кивнул и вышел, на выходе, понятное дело, еще и по счету заплачу за маникюр, но то, что девушка сделала из моих кочегарских мозолистых… Не жалко и тысячи. Нет, тысячи уже было жалко, и пятисот жалко, но тысячу не мог так вот взять и отдать. Жаба. Теперь тысяча весила несколько больше, чем раньше.
Забрамши свой чемодан, запихав по карманам визитки и буклет салона, я двинул почти бегом к Арегу, все проковырялся больше двух часов, теперь он точно уехал, его никогда в это время не бывает, да и темнеет, не темно, все-таки март чувствовался во всю, но уже почти шесть. Арег часа через два только будет, он к восьми всегда выручку снимать приезжает.
Но я все равно шел. По крайней мере, привет передам, или блин записку что ли. Вот дурак, а. Ну единственный, кого в этом городе стоило повидать, это мой армянин, а я, дебил, стригся, да хрен с ним, потом бы постригся, нет, зараза, хотел в нормальном виде показаться, в куртке вишь хотел в кожаной пройтись. Только теперь с Арегом увижусь лет через сто. Даун, вот павлин. Всю дорогу я почти на бегу ругал себя почем зря, аж до самой нецензурщины, ну и чем мне еще по мозгам проехать, прежде чем приоритеты выстроятся, как надо. Салонов в Москве как грязи, а Арегу даже подарок никакой не подумал купить. Нихрена ему от меня не надо, но мне это надо, вот урод. И вот она, черная машина, музыка орет, правда, дверь закрыта. Но музыка орет так, что стекла дрожат. Я заволновался слегка, но, ходу не сбавляя, подлетел к палатке. Сунул морду в окошко.
– Вам чего?
– Хозяина.
– Арег, вон мущщина тебя спрашивает.
И тут к окошку изнутри наклонилась знакомая физиономия с глазами, в которых печаль всех армян всего мира, а также всех лошадей, детей и собак.
– Арег-джан выходи.
– епт.. Арс, ты, бля… иду…
И знакомо лязгнул засов, и дверь в боку тонара, и мы с размаху обнялись, и я его как девочку закружил, до того я рад был его видеть.
– О, черт здоровый, ну ты хорош. Ну не ждал. Не думал, вспоминал часто, знаешь, вспоминал тебя часто, думал, не можешь пропасть, ты сильный, не можешь пропасть. Вот он ты.
– Я, Арег, я не пропал, еще не нашелся, но уже точно не пропал. Сам ты как?
– Да, как я, нормально, все тоже сестру пристраиваю, но теперь смотрю уже и неудобно предлагать, вон ты какой упакованный, а мы так торгаши, – заржал Арег.
– Торгаш ты мой дорогой, бросай ее нахрен, торговлю эту, – Арег слегка натянулся, – Ну часа на два, не больше, больше у меня просто нету. Так кофе хочу, хорошего, настоящего, чтобы знаешь, скулы свело.
И армянин мой выдохнул.
– И жрать хочу, сил нету, помру просто, с утра не жрамши.
– Это не вопрос, дарагой ты мой, это мы ща уладим. Садись быстро, чемодан бросай назад, ща мы к другу моему, тут рядом, а потом я тебя подвезу, куда скажешь.
– А знаешь, Арег, подвезешь, правда это до хрена как далеко, но подвезешь, – я ударил его в плечо, так, слегка по-дружески, – я больше не прячусь, и хочу, чтобы ты мог приехать в гости. Понимаешь, вот станет тебе паршиво, ты можешь сесть и приехать, и я тебе баню натоплю, и всю тоску веником вышибу.
– О, да ты приподнялся, брат. У тебя своя баня теперь.
– Не то слово, главное о косяк мозги не выбить, но я на полку помещаюсь весь, а остальное хрень.
И мы покатились к другу моего армянина, такому же армянину, только не торгашу, а духанщику. Ох, и рад же я был. Вот она, жизнь, пару лет назад я бы даже не заметил вывески, я бы даже в сортир сюда не зашел, год назад я из бачков мусорных за этим кафе ел, и был доволен и вполне счастлив, и не было ничего вкусней остатков долмы… вон они, эти баки с объедками. И надо же, желудок подвело, вспомнились те объедки. Которые были вкусней утки по пекински, вкусней икры и всего на свете, жрал, трясся, и давился, и жрал…
– Лориса пазави, – с порога велел Арег официантке, – пойдем, тут маленький кабинетик есть для своих. Не Метрополь конечно, но жратва вкусная.
– А я знаю, дорогой, харчевался я тут одно время, – я подмигнул ему, – правда с заднего двора, но ничуть не хуже было.
Арег промолчал. Мы сели за стол в этом кабинетике. Вполне себе ничего, главное музыка не орет и никого нету.
– Слушай, брат, я не знаю, как реагировать на твои шутки по поводу столовался с заднего двора.
Видно было что я его смутил.
– Да нормально, Арег, нормально, я не девочка на выдании, и не истерик, все нормально. Ну куда его этот год вычеркнешь, было дело, не сотрешь. Все нормально.
Вошел хозяин. Мы представились, армяне пообнимались, думаю, они каждый вечер так обнимались. Лорис минут пять посидел с нами, пока официантка записывала, что принести, потом сослался на дела и ушел.
– Ну, рассказывай.
И я рассказал, не сильно рассыпаясь в эпитетах, не сильно ударяясь в детали. Да чего там ударятся-то, он меня и так понял. Под долму и хороший, настоящий, да нет, что там – под лучший в мире кофе, и лучшую в мире долму, мы проговорили часа три. Арег сказал, что отвезет меня домой, и вернется в Москву, а по первой траве, как только сможет, приедет, и вот тогда мы может даже по стопке выпьем.
До моей деревни на его ласточке мы долетели за час, правда последние два километра от трассы шепотом по темноте и проселку, но добрались таки.
– Давай теперь я тебя кофеем угощу, правда растворимый и дешевый…
– Давай, а то засну по дороге, плевать, любой давай.
Мой умный армянин удержался от комментариев, треснувшись об оба косяка головой. Мы еще потрепались, уже ни о чем, выпив кофе, Арег засобирался.
– Слушай Арс, ну я надеюсь, что тут днем посимпатичней, чем сейчас. Все, мне пора. Жди в гости. Если что, то на станции в сельпо тебя искать. Я запомнил, давай, поеду.
– Подожди. Знаешь, у меня тут вещица одна из прошлой жизни, вот сегодня сунул в карман, не знаю, по инерции, ни к чему мне это все сейчас, просто ни к чему, хочу тебе отдать, приедешь – буду рад, а не приедешь – будешь вспоминать, – я достал из заднего кармана часы, – знаешь, не дороги они мне ничем, не особенные, никакие, просто часы, просто купил, потому что фишка сезона. Просто жена не нашла, куда я их с похмела сунул. Но это в любом случае… и в любом случае, ты в бизнесе, и лучше меня знаешь, что по одежке… короче. Говна ща наговорю.