Александр Селих
Ко мне приходил ангел
– Да, надо, надо. Хорошо, Саня, денег дам. – Арег в отличие от меня не смутился, а одобрительно закивал.
Подошла машина, я занялся своими делами, а он своими. Ругал продавщиц, приезжал, уезжал. Я разгрузил коробки, ящики, и прочую чепуху, перетаскал все, убрал мусор. Арег, как обещал, дал денег, целых пять сотенных, безумные деньжищи.
– А отработаю… – начал, было я, но замолчал под его смех.
– Я вот смотрю, вроде ты, Саня, и не дурак, и не конченный бомжара-то, а иногда такие вещи говоришь, прям дебил форменный, – перебил меня хозяин, – на, держи.
Он протянул мне увесистый полиэтиленовый пакет.
– Все, давай, вали, вечером не опаздывай.
– Спасибо, буду, как штык! Хотя может и опоздаю, но приду обязательно. Арег-джан, Маленковка далеко?
– Да не особо, а что?
– Да так спросил, – и я рванул в сторону своей скворечни, только возьму пуховик, чтобы постирать, высохнет за неделю, и хорошо, лето в Москве не вечное, а когда еще будет случай.
Я пролетел, как пуля, гаражи, весь пустырь и пол парка за минуты, сдвинул матрас, отодвинул половицу, и вытащил мешок со шмотками. Начал было разбирать, а потом понял, что нечего разбирать-то, там только пуховик, вот она моя единственная шмотка. Смешно стало, задвинул свой тайник, положил на место матрас. Сел глянуть на подарки Арега и прибалдел. В пакете лежали три пары носков, новые совершенно, новые трусы, и свернутый спортивный костюм, может не новый, но чистый и совершенно не ношеный, и дорогой на вид, а в самом низу сандалии, такие, спортивные мужские сандали. Я смотрел, и у меня заходили руки, затряслись пальцы. Во Арег, ну мужик, отработаю, Арег, отработаю, и понесся в станции.
Леха, как и обещал, ждал за пакгаузом.
– О, Терминатор, ну ты как после вчерашнего? Как рука, как сам-та, нашита да утра сидели тута, а скины-та пряма вчера как воробышки во все стороны отлетали. Во ты манстрила-та, – тарахтел Леха.
– Слушай, ну хорош тебе, ну слетел чего-то вчера с катушек. С кем не бывает.
– Да, ано панятна, я же чего…
Я явно вырос в глазах местной маргинальной общественности.
– Леха, давай, шевели копытами, так до завтра мыться будем, – мы наконец пошли к станции. – слушай, давай там вон хозяйственный есть мыло купим.
– Да нахрин у меня есть хозяйственное полкуска еще, ты че.
– Не хочу хозяйственное, хочу нормальное мыло, в пень, мыться, так мыться. Стой тут, сейчас приду.
Я пошел к хозяйственному. Сколько себя помню, в магазинах не был, но хозяйственное не хотел, в кои-то веки мыться. Мне показалось, что помню хозяйственное мыло, и что оно вонючее. Вошел в магазин и мне заранее стало весело от реакции продавщиц. Как я предполагал, обе дамы насторожились, вытянулись. Во как у них тут, домино, ярко-крашенные блондинка и брюнетка, причем какие-то одинаковые.
– Ладно вам, девушки, я ненадолго, – начал я, а обе девушки за сорок фыркнули, – мне, красавицы, пожалуйста, шампунь, вон те бритвы, мыло вот то, которое синее, и еще, – обе таращили глаза и не двигались, – не стреляйте так глазами, дамы, я сегодня не в форме, у меня сегодня куча дел, а вот завтра я весь ваш.
Обе рассмеялись, но шампунь, два кусок мыла и станки дали.
– Сто семьдесят с вас, – блондинка складывала мою помывку в пакет.
– Красавица, это же не все, мне еще мочалку подешевле, щетку зубную и пасту, и ножницы тоже подешевле, – мочалка какая страшнючая, – и еще, барышни милые, до трехсот добейте порошком стиральным, мне в холодной воде валандаться, имейте в виду.
Все было кинуто в пакет, я отдал три сотенные и получил две десятки и рубль сдачи, а также желанный, нет, скажу больше, вожделенный пакет. И бегом обратно.
Мы с Лехой дождались электрички и весело докатили до Маленковки, похохатывая и смущая скабрезными шутками и, как я теперь понимаю, вонью весь вагон. Как я раньше не замечал, что воняю, как куча навоза. Вот это да, как расслабился. От станции до вожделенной запруды на Яузе мы добрались быстро и также весело. Место было идеальное, до затона надо было лезть через овраг, заросший ивовым кустом, а потом еще спускаться, пусть не много, но с обрыва. А на другом берегу была глухая бетонная стена какого-то завода. Мы с Лехой пролезли все кусты и овраги и стояли на берегу, вот красота-то, может, не самая кристальная водичка, но самая лучшая. Я стал скидывать с себя шмотки.
– Леха, тут как, глубоко?
– А хто жа ево знаить-та, ща гляним, – Леха тоже завелся, и с громким матом сиганул в воду, – нормально тута, вота по грудь. Учитывая, что Лехина грудь там, где у меня пупок, я сильно разгоняться не стал.
Боже мой, я врезался в воду, и она врезалась в меня, холодная речная вода мощными струями по телу, и мое тело зашлось от восторга. Мои кости заломало, а мышцы просто разорвало от ощущения леденящей силы. Я глянул в небо и опрокинулся на спину, и я потерял дар речи, я потерял всякую связь с реальностью. Все это уже было, это небо и эта река, и ощущение, что река тебя ласкает, как малыша.
– Я есть, я есть!!! – заоралось во всю глотку.
Я вылез из воды и упал на траву. Вот она, просто холодная вода, выбила все пробки из моих мозгов. Я лежал, вдыхая траву. Моя жизнь, моя бездарная и гавеная жизнь, вынырнула вместе со мной из Яузы. Я вспомнил себя. Ни облегчения, ни тяжести, ничего. Я просто проснулся и все, вспомнил ворота гаража, и понял, почему они закрыли мир. Потому что в этот момент на мой не крепкий затылок обрушилась бита. Именно бита, потому что краем глаза я видел не только руку держащую биту, но и лицо. Лицо, которое не дрогнуло, оно до конца выдержало соответствие.
– Ты, чиво арешь-та так, – гундел из воды Леха-полоскун.
– Ничего Леха, ничего, так, вспомнилось, – я перекатился на спину, – ну что, постирушку закатим, а?
– Дык, а я уже того, стираю.
– Эх, Леха, гуляем, у меня порошок есть, припрячь мыло свое хозяйственное на черный день.
Я встал, собрал вонючее шмотье от Армани в кучу, достал из пакета банно-прачечное хозяйство. Прежде чем стирать, я решил все-таки помыться, у меня была смена одежды, и мне было плевать, если что не досохнет. Я налил полную ладонь шампуня и вылил на свою патлатую голову, и стал мыть и драить изо всех сил. Почему я еще не завшивел, не знаю.
– Угощайся, Леха, – я кинул ему пузырь с шампунем.
– Опа-па, кучирява живешь, где спер?
– А я, Леха, не ворую, представь, я не ворую, и я теперь это точно знаю.
– Вот ты чудик-та, эт сразу ясно, не ясно наскока чудик.
– Ага, Леха, я и сам не знал, насколько я чудик.
Я мылился и нырял прямо нагишом в реку, и я просто и тупо был счастлив, я понял, что докричался до себя. Я наконец-то докричался до себя. Я еще ничего не вспомнил, только ощущения, но я понял, что если пойду по ним как по веревочке, то выйду из тупика. Я смогу вспомнить все. Я понял главное и я готов все вспомнить и принять. Принять себя.
Мы мылись и стирались, убили пачку порошка, кусок мыла и весь шампунь, бриться было нереально трудно, щетина, остриженная не сильно острыми маникюрными ножницами, не хотела сдаваться до последнего, лицо зудело со страшной силой, горело, щипало, драло и дергало к тому же. Вот катастрофа. Ну, ничего, надо же как-то начинать. Вспомнил, что и раньше терпеть не мог бриться, через день в лучшем случае. А сейчас и вовсе, но надо. Основные процедуры закончились к обеду. И мы с Лехой, разомлевшие, лежали на солнце и любовались выстиранным шмотьем. Меня больше всего радовал пуховик и память. И пуховик и память заметно посвежели, несмотря на то, что с первого еще стекала вода, а вторая еще не загрузилась до конца. Мне было хорошо. Я вспомнил далеко не все, но я вспомнил себя, это главное, остальное вспомнится. Главное – есть начало.
– А ты молодой еще мужик-то, и здоровый, вона какой, и зубы все вона целы. И не сидел вроде, разговор у тебя такой пральный, и ни одной татухи нету, как ты к нам та папал-та? Ты жа ни хрина не бродяга по жизни?
– Ну как, Леха, не бродяга, все мы, Леха, бродяги, тока бродим на разных помойках. И это, поверь мне, небольшая разница, все помойка. Леха, вся жизнь помойка, пока нам это нравится.
Мы завели с Лехой долгую философскую беседу ни о чем. Перебрали все ужасы мира, перемыли кости всему околотку.
– Леха, а расскажи мне о себе? Только не эти твои завиральные теории. Кто ты, Леха, и как ты на улицу попал? – мне вдруг захотелось понять, кто он, сам не знаю, зачем, просто хотел знать.
– Та че рассказвать-та, нечива рассказвать-та, все слышь просто, жил себе жил и дожил.
– Да ты Лех не боись, никому не протреплюсь. Просто мне вот захотелось понять, что ты за человек, Леха.
– А че тута понимать, бродяга я и все тута, бамжара помойная. Или эта, как Заумь грить, маргинал мля, вота я кто, – Леха как-то стушевался, не нравилась ему тема. Не любят бродяги откровений. Ушел и все, нету той жизни.
Шмотье мое не просохло, и весило целую тонну. Лехино тоже не высохло, но он предпочитал досушивать на себе просто потому, что другого не было.
– Ты не одевайся, давай на ту сторону перейдем, а там оденемся.
– Зафигом на ту сторону-та.
– Да я тут каждый куст знаю, не парься, выведу как надо.
Леха, пыхтя, собрал все монатки и пошел за мной, я взял свой мешок, и его, не сильно тут много идти, но ведь мелкий какой Леха-то. Ну его, пускай хоть сам перейдет. На другом берегу мы оделись, и мой дружок заверещал и заприплясывал.
– Во, ты пряма артист какой, ты пряма как этот на рекламе-та, я забыл, сильна похож. Во где жа ты такие шмотки взял? Не, ты точно кого-то грабанул.
Ареговские шмотки сидели как родные, мы с ним одной комплекции, тока мое пузцо сдулось. Ну, с сандалиями мужик тоже угадал, ремешки ослабил и все. И то, что чуть маловаты, ничего, а про чистые носки и трусы просто не рассказать. На оставшиеся двадцать рублей решил купить резинку и расческу, ближайшая парикмахерская еще не скоро, а волосы отросли невероятно. Мы выбрались наверх вдоль заводской стены, я стал легче на сто тонн, и все стало легче, несмотря ни на что. Я рассказывал Лехе по дороге, как я пацаном ходил сюда ловить гупешек. Тут очистные от завода и видимо попали рыбки или икра, а вода круглый год теплая, и гупи здесь плодились в невероятных количествах, и я с пацанами лазал через забор с липы прямо на крышу котельной, а потом на сами очистные. Мы вооружались сочками и бидонами и ловили вечерами в пятницу и в субботу рыбок, а в субботу и воскресенье с утра везли их на птичку и там продавали по пяточку, мы за день такие деньги зарабатывали, что нашим родителям и не снились. Но наша лавочка продержалась чуть больше двух месяцев, нами заинтересовались истопники, однажды мы пришли к липе, а заветная ветка отпилена, мало того – по краю крыши мотки колючей проволоки. Так закончился мой первый бизнес.
Мы шли с моим корешком мимо проходной, и я знал, что там будет автобусная остановка, а за ней проулок и мы выйдем обратно к Маленковке. Как это было интересно – знать. Я помнил эти места с детства. Детство вдруг резануло ножовкой прямо пополам, и дыхание сорвалось, и шаг сбился. Что-то произошло еще там в детстве. Но что? Я видимо это знаю, просто не помню. Радовался, но понимал, что это ненадолго, может на несколько часов, а может на несколько дней. Я знал, что когда память придет вся, и не дай бог сразу, я взвою, как волк в капкане, и я не знаю пока, как переживу себя. Но уже точно знал, что переживу.
Мы распрощались с Лехой у станции, я пошел мимо ларьков с газетами, там всегда есть всякая мелочь, расчески, карты, резинки, сигареты, брелоки и даже энциклопедия карманная. Я нашел себе расческу покондовее и резинку попроще. И двинул к Арегу.
Арег сидел в распахнутой машине со злобной физиономией, курил и выстукивал носком надраенного ботинка ритм какой-то армянской песни. Опоздал я, я знаю. Никогда не опаздывал, всегда заранее и с трепетом, с ужасом я несся к палатке моего благодетеля. А тут опоздал, захлебнулся в восторгах. Не спешил, не бежал. В первый раз в жизни не суетился. Не помню всей жизни, но знаю, что вечная суета и была моей жизнью.
– Здорово, Арег, ну ты меня выручил, ну, мужик, ну слов нету, – я в первый раз протянул ему руку.
Арег вскинул свои по-армянски коровьи глаза. Помедлил немного.
– Ну, здорово, мужик.
Он вышел из машины. Обошел вокруг меня.
– Вот я так и понял твой костюм. В Италии купил, жадность проклятая, подешевле, сильно хотел, даже не мерил. А дома надел – брюхо не влазит. А ты поджарый, тебе хорошо. Прям видал, как тебе купил.
– Да, как надо, и главное не яркий, не люблю яркое шмотье.
– А я, Саня, думал, ты не придешь, думал, долго пить будешь, думал, ошибся, сука…
– Не, Арег, я вспомнил, что пью тока коньяк, а там, где я был, не было конька.
Он понял, что что-то произошло, но он не спросил, потому что мужики такие вещи не спрашивают, а я не сказал, потому что незачем.
– А ты породистый, я и не замечал, – Арег все еще осматривал меня.
– А ты меня и не видел, то не я был, давай знакомиться?
– Да уж, точно не ты, тебя я, мужик, в первый раз вижу, – заулыбался Арег, я понял, что тоже не видел его.
– А ты вот как сюда в палатки-то, ты же не торгаш?
– Я, Сань, торгаш теперь, у меня, Санек, четыре младших сестры, двух сплавил замуж, двух нет, сам вот не женюсь, пока дур не сбыл, отца нет, старший брат погиб в Карабахе, вот теперь я торгаш.
– Ты молодой совсем, сколько тебе? – да глаза не коровьи, телячьи, как я не замечал.
– Двадцать семь.
– А младшей сестре?
– Восемнадцать дуре будет, – Арег прямо как хозяин курятника.
– Почему дуре?
– Да тока игрушки на уме, учиться не хочет, работать не хочет, старшие с ней носятся, как с игрушкой, избаловали. Кому такая жена нужна. Давай тебе отдам. Лупить разрешаю, – мы смеялись и ждали, и я решился.
– Арег, через годок поговорим. Я, знаешь, уйду скоро, может завтра. Не знаю, надолго ли, видимо да. Мне надо сначала начать. Я знаю, что скоро вспомню, с чего все началось. Но не знаю, каким вернусь.
Больше я не знал, что добавить.
– Я, Саня, не понимаю, что у тебя, я только помню, как ты улыбался, глядя на сигареты. Я подумал, что тебе это важно. Рад, что я не ошибся.
Мы помолчали, потому что, а что говорить? Мы все понимали. Я помедлил, а потом решился.
– Арсений, – и протянул руку, – меня зовут Арсений, лучше Арс, и мне тридцать три года, я москвич и маргинал.
Арег помолчал, глядя на свои зеркальные ботинки. А потом засмеялся, добро и открыто.
– Арег, армянский подарок столице, мне двадцать семь, и я торгаш.
Мы еще посмеялись. И договорились, что, когда я соберусь, я обязательно скажу ему об этом. Я и сам в тот момент не знал, что уже собрался. Я убрал, как положено, вокруг тонара, вынес мусор, и начал разметать асфальт. Сегодня миленькая мордашка продавщицы неотрывно следила за мной. Вот сучка. Еще вчера рожу кривила и фыркала. Ща пойдет в атаку, бомжи-то никому не интересны, а так если меня отмыть, то я, вишь, породистый. Нет, девочка, не мой ты случай, раньше я бы тебя не пропустил, простоватая, но вполне себе миленькая, и заводная. Но пустая ты девочка, пустая, как мой вчерашний день. Ни о чем ты девочка. Да и вчера ты даже не предполагала, что в вонючей куче тряпья человек, а сегодня ты такая игривая. Продавщица вышла на ступеньки и смотрела, как я мету асфальт.
– Саша, может, водички? – вишь ты, как изогнулась, не, милая, сама пей, еще бы час назад повелся, и не то, что повелся – визжал бы, как последний дурак, а сейчас – прости, родная, мужа вечером ублажишь. Не гажу у друзей, не гажу, а пару глотков можно.
Я кивнул, деваха ужом вертанулась и протянула открытую на лету бутылку. Я взял, отпил, протянул обратно.
– Меня вообще-то Таней зовут, – заулыбалась прелестница.
– Да я в курсе, – улыбнулся в ответ. Как все просто.
– Ой, а я думала, вы глухонемой… – прям так натурально удивляется козочка. Сколько же тебе лет, восемнадцать? Нет, года двадцать два.
– Ага, и еще слепой на обе руки, – ну, давай веселиться, давай поиграем. Даже на "Вы" удостоила. Правильно, покажи, какая ты воспитанная.
– Нет, правда, – о как губки дуем, ай молодец, красавица, ну прямо Клеопатра Медведковского разлива.
– Конечно, правда, такие губы врать не могут. Ладно, милая, мне еще мести и мести…
– Ой, да бросьте вы, все равно к утру алкота заплюет все, а утром вы опять подметать будете, – так прямо убедительно говорит…
– Такая наша доля, красавица, шей да пори, не будет пустой поры.
– Чего? – смутились блудливые глазки.
– Да так, поговорка вспомнилась, пойду я, милая, до утра, утром поболтаем.
– А где Вы живете? – разочарованно спросила прелестница.
– Да рядом, Танюш, не переживайте, буду как штык, без опозданий, – разочаровалась, кошка драная, но виду вреде не подает.
Составил рабочий инструмент как положено за палатку и двинул в сторону скворечни. Какие-то картины мелькали в голове, но пока не складывались в единую. Я быстро дошел до скворечни. Вот он, мой домик в деревне. Вспышка и темнота, и домик в деревне, маленький домик с наличниками, на переднем дворе ракита, развесистая и наклоненная вправо, на ее нижней ветви висят простенькие веревочные качели с дощечкой вместо сидения. Рядом цветы, а на заднем дворе хлев и курятник, а дальше огромный сад с малинником и смородиновыми кустами, а в саду на кирпичах вместо ножек старая кровать. Я упал на колени и начал загружаться, страшно и болезненно, я корчился, как старый башмак в костре. Я вспомнил, что раньше в этом домике я был счастлив.
Ничего больше. Только, то, что был счастлив. Я лежал на полу скворечни, а перед глазами из темноты выплывал маленький домик, черный бревенчатый сруб, с покосившимся крыльцом, и шиферной крышей. Дом был какой-то нелепый и трогательный, забор корявый, калитка висит на одной петле, слева от крыльца поленница, вдоль забора высокие цветы, желтые тревожные цветы. За домом прилепленный хлев, потом сад, в конце которого обычный деревенский сортир, огород с картошкой, а за огородом небольшая речка, на берегу которой баня, маленькая баня по-черному, а за речкой лес… А за лесом, если идти вдоль берега, через два километра трасса, трасса на Москву. Теперь я понял, что мне делать дальше, я еще не понимал зачем, почему, но знал, что найду себя я только там, в этом маленьком домике.
Утро пришло вдруг, а с утром вдруг пришел август, и дорога в осень, потому что домик тот стоял на краю осеннего леса. Моя осень будет в том домике. Там уже была одна моя осень, я не помнил, долгая она была или нет, но я стоял, привалившись к поленнице, и смеялся, и был счастлив, помню, что я был бесконечно, безудержно счастлив. Я с кем-то разговаривал и смеялся, и мне было очень хорошо, кто это был не помню, помню только, что это была женщина, и у нее были босые ноги и выпачканные землей руки, он была молодой и смеялась со мной вместе, но кто она, сестра, жена, подруга, или просто… нет, не просто, точно не просто. Такая нежность заполнила сердце, что не просто, там кто-то близкий и родной. Потому что я не хотел уезжать, я что-то говорил, говорил, смеялся, а сам не хотел уезжать. Аж щемило сердце, как не хотел уезжать. Я стоял у машины и махал рукой, потом выезжал из этой деревеньки, какая она маленькая, всего семь домов, и катил в сторону трассы, а потом у указателя на Москву выруливал на трассу и гнал изо всех сил. И я помню, почему: потому что хотел быстрее вернуться. И тут вспышкой вспомнил дорогу, вспомнил, как я ехал в Москву. И решение уже было в моей голове.
Я решил не тянуть и не откладывать, встал, собрал свой не сильно хитрый скарб, и пошел к своей стародавней заначке. Я помнил про права, все время помнил. Дойдя до гаражей, я полез на помойку, туда, где я плавал в коматозной нирване так недавно. Там в проржавелом листе железа была дыра, вот в этой язве стены и лежала моя захороночка, завернутая в сто пакетов, бережно оплавленных спичками.
Я успел вымести, выгрести, вынести. И теперь сидел, и курил, ждал Арега, укрываясь от обстрела хитрых глазок. Он подъехал через шесть сигарет.
– О, Арс, чего рано так сегодня? – я поднялся на встречу, и мы пожали руки.
– Я все, Арег, ухожу.
Мы помолчали. Все-таки он умный мужик. Он просто мужик!
– Что надо?
– Ничего, – потому что теперь у меня было главное, дом, а со всем остальным я разберусь. Мы еще помолчали.
– Ну, ты знаешь, если что, где я. Давай, Арс, удачи тебе. Вот это за сегодня, – Арег протянул мне сто пятьдесят рублей. А сунул их в карман. Мы обнялись, похлопали, как водится, друг друга по спинам, и я пошел. Забросил свой мешок на плечо и пошел.
До станции я дошел по инерции, не разбирая дороги, голова моя была занята уже совершенно другим путем. Потолкавшись вокруг платформы больше часа, я нашел-таки Леху.
–– О-о-о-о, ешки-трешки, какие люди… каким ветром к нам посередь белого дня таку звезду занесло, – начал балагурить Леха.
– Хорош, я попрощаться. Ухожу я Леха. Все.
– Во-о-о-о, а че ты теперь ко мне за разрешением ходить-та буишь, ну давай, иди.
Леха вроде смутился, но что там поймешь в этих глазах. А попрощаться хотел. Пускай знает, что я просто ушел, а не сдох где-то, как подзаборный пес. Не дороги и не близки, просто два бомжа на одной помойке. Но попрощаться хотелось, очеловечивался чтоли…
Я шел уже несколько часов, а еще не дошел до трассы, я все шел и шел по городу. Денег на транспорт было бесконечно жалко. "Симферопольского шоссе 2 км" Спасибо тебе, добрый указатель. Я доплелся до остановки и решил передохнуть. Остановка обычная, заплеванная, но желанная. Ноги гудели, по моим подсчетам я прошел уже около тридцати километров. Упал на лавку и вытянулся. Хотя, чего это я, МКАД и все несутся мимо, на остановке только я, улегся на лавку, спина почувствовала ребристое тепло досок. Долго разлеживаться было просто нельзя. Еще столько идти, а идти хотелось, только мешок комковатый и бестолковый. Лавка была узкой и короткой, рука соскользнула и упала на что-то мягкое и теплое. Я вздрогнул от неожиданности прикосновения и сел. Из-под лавки торчал здоровенный, старый солдатский рюкзак. Вытащил его. Вокруг ни души. Я тут уже минут двадцать. Видимо давно стоит рюкзачок, потому что прогрелся хорошо под августовским солнышком. Ну надо же, какая удача, так вовремя рюкзак попался, мешок набивал плечо и сползал постоянно, а тут рюкзак. Я подхватил, было, рюкзак, но он не был легким, подъемный само собой, но не легкий.
Сел, поднял рюкзак, расстегнул клапан, развязал шнурок, открыл. В рюкзаке аккуратно уложенные сверточки и кулечки, стал внимать по одному, и кружиться вместе с головой всем своим нутром. Колбаса копченая, чеснок, вареные яйца, банки с тушенкой, килька в томате, еще колбаса, огурцы свеженькие, тока тепленькие. Кто-то видно на дачу ехал или просто на природу. В правом кармашке пара носков и носовые платки, в левом сплющенный рулон туалетной бумаги. Вот запасливый товарищ. Раз рюкзак так нагрелся, значит с утра стоит, и за ним вряд ли вернутся. Вот повезло! Пожалуй, можно с таким везением смело топать вперед. И без него шел бы, и не жужжал, а с ним все же веселей. Отложил пару яиц, остальные надо будет аккуратнейшим образом сложить обратно. Теперь я спокоен, что дойду, и не просто дойду, а прямо-таки с комфортными пикниками по пути. Я вытряхнул свой нехитрый скарб из мешка на лавку, смотал самым плотным образом пуховик. Затолкал его на самое дно рюкзака, распихал свое банно-прачечное и исподнее по карманам, а продукты, трясясь над каждым сверточком, уложил поверх пуховика. Рюкзак стал похож на шар, но это не могло не радовать. Забросил за плечи и выдвинулся дальше.
Наконец я вышел на трассу и шел по обочине, не очень-то разбирая дороги. Потому что это была не просто трасса или дорога. Это был мой путь, вот такой, с пробоинами и перекосами. И я знал, что я дойду, дойду до того маленького дома с покосившимся крыльцом. Мне некуда было сворачивать, я не знал, почему, но точно знал, что теперь только по главной и никаких поворотов. Теперь всегда вперед. И я шел и шел, до тех пор, пока солнце не закатилось за горизонт и не перестало пачкать небо оттенками оранжево-красных лучей, и пока небо не почернело и не развесило звезды на своем брюхе. Оно бесцеремонно развалило свое звездное брюхо по верхушкам деревьев. Как было хорошо. Это было только мое небо, и только моя ночь. Я был легок и радостен оттого, что у меня теперь был путь. И как пробивается сейчас млечный путь сквозь листву, так и мой путь пробивался через беспамятство и обрывки ощущений. Но он уже был мой путь.
Отойдя от обочины, я выбрал место повыше и посуше. Ни костра не хотел, ни ужина. Просто завалился на мягкий мох, просунул руку в лямку рюкзака и стал смотреть в небо, ходить глазами по млечному пути. Где-то на середине я уснул, а проснулся от сырости и холода. Надо было достать пуховик. Но вчера мысли о ночевке в лесу были далеко, а сейчас и ни к чему, согреюсь на ходу. Съел пару оставшихся яиц и в путь.
Остаток дороги пролетел как американские горки вверх, вниз, вверх и такой простор, и полет. Чем дальше дорога уходила от Москвы, тем более ухабистой и контрастной она становилась. Я не шел, я летел, я не мог остановиться больше ни на секунду, меня кто-то будто толкали в спину и одновременно тянули за волосы вперед. До заветного поворота я летел на одном дыхании… и сник. А вдруг, вертанулся в голове буравчик, там за поворотом не будет деревни, и мозги ухнулись в пустоту… нет, такого не может быть, и рванул дальше, перелесок и вот она, семь домов, ровно семь, и вон он. Мой последний. Особняком. Мой…
Я просто подлетел к калитке, вот она, моя хорошая. И я гладил перекошенную калитку, как гладят женщину, любимую, желанную, самому стало неловко от нежности, которая разлилась по сердцу. А остановиться не мог, шершавая и кривая, желанная калитка. Пересиливая тяжесть ватных ног, я вошел во двор и стал осматриваться, вот они, тревожные желтые цветы, покосившееся крыльцо, три ступеньки, поленница справа, сад, огород с картошкой и баня на берегу речушки за огородом. Вот он дом. Я просто рухнул на траву. Я последние дни все время падал на траву, ноги отказывались удерживать те ощущения, которые врывались в меня. Ни слез, ни боли, ничего. Только тишина, не пустота, а тишина. Я лежал и смотрел на желтые цветы, названия которых не помнил, я не помнил и то, почему они так тревожили меня. Но тем не менее, мне было хорошо и спокойно.
Ключ от дома под средней ступенькой, надо просунуть руку в треснутую боковину и там ключ, старый, кривой ключ. Замок открылся легко, пригнулся, входя в низкую дверь. В сенях деревянная лавка, на ней три эмалированных ведра, накрытых деревянными кругами. Напротив двери, на вбитых в стену гвоздях, висели куртки, телогрейки и какая-то еще рабочая одежда, под ней стояли аккуратные пары калош и сапог небольшого размера, и одна пара огромных кирзачей. Дверь в дом была обита поверх утеплителя цветастой клеенкой, ручка висела на честном слове, потянул, боясь, что оторвется. В доме была такая смешная деревенская чистота, присыпанная толстым слоем пыли. Бревенчатые стены, золотистые, незакрытые ничем, ни обоев, ни вагонок. Огромная комната в три окна и кухня, и гостиная, и столовая. Печка, круглый стол, под ажурной скатертью, грубые табуретки, накрытые смешными круглыми ковриками. Задняя стена вся в книжных полках от пола до потолка, множество книг, просто море. Смешное старое радио на самой верхней полке. Стоял и вспоминал это все, я все это вспоминал, потому что был уже здесь. Скинул рюкзак на пол. Так захотелось ко всему прикасаться, захотелось прикосновений и ощущений от золотистых бревен стены, от вязаной крахмальной скатерти, от печной побелки…
Ходил, ощупывал все вокруг, как слепой, пальцы метались по стене, столу, полкам, по всему, что только попадалось, как будто они жили своей жизнью, как будто они что-то хотели наощущаться вдоволь. Мои пальцы как-то иначе все осязали, они как будто дышали запахом пыли и дерева с дымной отдушкой. Я кружил по комнате, заходил во вторую, что за печкой, кружил, осматривался, принюхивался, все новое, но знакомое, я не узнавал ничего, но откуда-то изнутри было тепло от каждого прикосновения. Переполнившись ощущениями, сел на табуретку, опустил голову на сложенные руки и в голове поплыл низкий женский голос:
Ни о чем песни
И тоска ни о чем
Поднебесье
Режет лучом
Хотел крылом
Не вышло
Все на потом
Я лишний.
Голос с легкой хрипотцой звучал ровно и с такой тоской и надеждой, и я вспомнил глаза, глубокие, нет, просто бездонные и совершенные глаза… вспомнил, как смотрел в эти глаза, слушая эти стихи, вот тут и слушал, тут и сидел, только горела настольная лампа и топилась печка. А за окном в отсветах фонаря качались на ветру желтые цветы, тревожные желтые цветы.
– Все, соберись!
И собрался. Встал и приступил к разбору рюкзака. Знал теперь здесь каждый сантиметр, и знал, и помнил, в углу тумбочка, а это на самом деле маленький холодильник "Морозко". Включил его в розетку, он дернулся пару раз и монотонно заурчал. Сложил подарочные продукты, дверца не закрылась. Зачем-то впихивал туда сгущенку, сгущенку не обязательно в холодильник, вот дурак. Стряхнул рюкзак… и что-то вылетело и стукнуло об пол, мыло, что ли. Наклонился, мыло, завернутое в целлофан, приплавленный сбоку. Занервничал, знал, что там внутри, но не мог даже надеяться… не надеялся, но уже знал точно – там деньги. Много денег. Стал трясущимися руками открывать-рвать, не получалось, сверток запаян надежно, такое количество пленки, что можно на дне реки хранить. Надо бы ножом, метнулся, схватил нож с подоконника, резанул по пальцу, по второму, по свертку. Открыл его, как ракушку, внутри плотный рулончик денег. Раскатал сверточек, доллары и рубли. Доллары знал лучше рублей, дороже. Кровь с пальцев капала прямо на табуретку, не думая, намотал какую-то тряпку. Сел, скинув закапанный коврик на пол. Считал, пересчитывал, раскладывал, перекладывал. Четыре тысячи долларов, сорок одинаково новых и ровных бумажек и тридцать тысячерублевых. Да, кто бы ты ни был, хозяин рюкзака, теперь уж точно не смогу вернуть, три дня прошло, прости меня, чудак, не знал. Надеюсь не последние это у тебя деньги, хотя так упакованы, что может и последние.
Я смотрел на две стопочки. Как много и как мало. Много, безумно много. Мне хватит этих денег с лихвой, чтобы пережить зиму. Но вот на что-то еще, пока не знаю. Да и на что – тоже пока не понятно. Моя память урезонила меня своими провалами. Деньги по одной купюре разложил по книгам, потому как нервно было от такой суммы. Перепсиховал.
Все, двигаться дальше. Пуховик вынес в сени, банно-прачечные, не вынимая из пакета, повесил на крючок возле выключателя, буду каждое утро ходить на реку. Усталость все-таки догнала меня. Но решил, что сначала все-таки на реку. Вода конечно холодная, но терпимая. Вымылся и бегом в сторону кровати, той огромной пружинной, с перинами. Лягу и буду спать, пока не отвалятся щеки. И не просто лег, нырнул в перины и в сон, уснул, кажется, не достав еще головой до подушки, на лету прям выключился. Спал действительно до полного насыщения, проснулся от того, что просто больше уже не мог спать. За маленьким окном утро, предосеннее утро, с длинными тенями, низким пронзительным небом и тяжеленными низкими облаками. Так было забавно проснуться в этом игрушечном домике. Вставать и выходить на улицу, чтобы умыться, тоже было забавно.