Александр Селих
Ко мне приходил ангел
Не бойтесь увидеть дьявола, бойтесь увидеть ангела, ангела с собственным лицом. Звонок в дверь, открываете, а там ангел, такой, как положено – с крыльями, светится, и смотрит, смотрит вашими глазами. Будет страшно, сказать – нечего. И оторопь в ожидании – “а может, заговорит он?”.
В сотнях споров о том, что Бога нет или он есть, о том, какая вера самая правильная и где верный путь, на конце которого истина, бойтесь понять, что с нас и спросится: а откуда столько путей и "богов". Все было дано от изначалья, но и гордыня была дана. Все было дано, чтобы брать и быть человеком. А гордыня, чтобы не брать и оставаться человеком. Вот он, выбор: быть или не быть, брать или не брать. Нам кажется, что мы делаем Выбор. Выбрал путь и пошел. Ан нет, выбор есть в каждом мгновении нашей жизни, в каждом шаге. Каждый вдох это выбор. Не подал нищему – это твой выбор, если рассуждаешь о том, что не обязан – еще более тухлый выбор. Встал с утра и не возликовал оттого, что проснулся, зря, ведь мог не проснуться. Бросили и тебе плохо, вспомни, сколько раз бросил сам. Нет в жизни тех бед, которые сотворил кто-то, есть только те, которые создал сам. Нет испытаний, которые нельзя вынести, есть только те, которые не хочешь выносить. Потому страшно встретить Ангела, нечего ему будет сказать.
Какие Ангелы на земле, спросите вы. Грустные. Ангелы на земле грустные. Вон он идет, тоскливо обвисший. Да и не от чего ему особо-то веселиться. От чего бы ему быть веселым. Бредет он по битым дорогам, волоча облезлые крылья по пыльному асфальту. Тощие крылышки грязно-серого цвета мотаются за их плечами, как застиранные тряпки на ветру. Он бродит вдоль наших дней и ночей в черно-белом мире пустых бутылок и старых газет. Глаза его пустые и прозрачные, в них ничего нет, боль съела их. И только мокрые от дождя волосы струятся по высокому лбу. Бродят от невозможности остановиться, ведь жизнь – это путь. Вот и идет он, в стоптанных за человеческий век ботинках, пряча руки с обломками ногтей в карманы дурацких штанов. Я смотрю на него и цепенею от мысли, что… вот может это мой ангел. Может это тот ангел, который приходил ко мне во сне, тот, что тянул меня за ресницы, когда я валялся на траве и смотрел в небо, и кузнечики рвали струны, и от запаха разнотравья можно было сойти с ума, и ребра просто трещали на вдохе… И смотрел в небо и не знал, где кончается оно и начинаюсь я, я был этим небом. Я в нем растворялся. Я был облаками и плыл сам по себе. Небо впивалось в мои глаза, а я впивался глазами в небо. И я не касался ногами земли, и только придорожная пыль слегка щекотала мои ступни. О, как счастлив я был, как счастлив и бесконечно легок. Я был как перо, которое нес ветер, и я был ветром… я был легким ветром вдоль бабушкиного забора, вдоль деревенской улицы, вдоль реки… я был ветром… я просто был ребенком и был абсолютно счастлив. А Ангел жил в моем сердце.
Я вскоре забыл про Ангела. Ведь мы все забываем про них. Вспоминаем раз в сто лет, когда по башке стукнет. И просто-то стукнуть мало, надо чтобы все эти, как их, чакры посрывало. Потому что если нам чакры не сорвет, то мы не к Ангелам, а к шаманам и ламам рванем, чтобы они там подкрутили, потоки направили, ауру пропылесосили. А лучше вообще совет гуру. Гуры они для того и задуманы, советы давать. Надает такая гура советов, расставит все по порядку в жизни, и мы ходим такие расставленные по их порядку. А еще хорошо заняться какой-нибудь системой самосовершенствования, энергетику там, как бицепс раскачать, ту же ауру раздуть, стать фиолетовым инструктором седьмого дана восемнадцатой степени просветления. Ну и как тут ангелы, какого цвета, дана и степени у них к нам допуск? Иногда я и сам встречаю человека, по одежке, как водится, и надолго впадаю в задумчивый ступор: а что же ты за зверь невиданный? Иногда на себя в зеркало гляну и думаю: кто здесь, а-а?
Сам себя иногда не помню, где тут ангелам найти нас, они еще, молодцы, бьются за нас, а мы? Мы быстро теряемся и их быстро кидаем. Прямо как в люди попадаем, так все: самость наша растет и вытесняет сначала ангелов из души, а потом душу из тела. А они бьются о наши лобные кости, о железные ребра нашей логики, бьются до последнего своего вздоха, до последнего взмаха окровавленных крыльев. То, что нам в обычной жизни кажется простым и понятным, то, на что мы миллионы раз махнем рукой, не сильно забивая голову, для них хуже любой пытки, во стократ хуже любых наказаний. Да и что там какие-то наказания в сравнении с тем, что они, просто теряя нас, теряют смысл своего существования. Без своих подопечных не живут они вовсе, так волочатся по земле в надежде, что когда-нибудь мы одумаемся. Вот и грустно Ангелам, грустно бомжевать…
А деваться некуда, они-то к нам на веки вечные приставлены. И любая наша беда – дыра в их сердце, прелом на их крыле. А мы живем себе, рушим себя, свои жизни, жизни своих близких, и убиваем своих ангелов. Легко убиваем, походя, отказывая им в приюте, отказывая в той микроскопической доле любви, которая им нужна, потому что нам нравится быть самыми сильным, самыми ловкими, самыми умными. Просто сильным человек никак не согласен быть, ему обязательно надо быть САМЫМ сильным. А ангел, он что, он может только помочь быть собой. Нам-то без них вроде и проще, никто на совесть не давит, но одна беда – батарея без них садится, а подзарядки нету… вот и мрем, мрем как мухи к зиме, становимся злобными, кусачими, бьемся в суете головой в стекло рядом с открытой форточкой, а измотавшись, мрем.
Умирать здесь тяжело, потому что медленно, жить тоже непросто, а все потому, что с сухарем внутри больно. Ангелу еще хуже. Как вот оно без приюта-то. Плохо, да и страшно, наверное, представить только, смотреть, как ломает жизнь хорошую, только полученную в дар, то есть совсем новенькую, твой ребенок. Как настоящие родители мы сделаем все, но Ангел-то, он все не может. Ангел не может запретить, не может закрыть дома, не может выпороть и поставить в угол, дать денег на лечение, а главное – не может бросить нас, он может только передать умение ценить дом и тепло в доме. Дать почувствовать край, чтобы мы не падали, достучаться то того, кто может помочь деньгами. Но нам это все так не интересно. Нам надо здесь и сейчас. По полной.
Нет, мы уже не младенцы, мы уже не любим просто так, мы любим, “потому что”, и “за то, что”. И нам всегда нужна чужая игрушка, нас никогда не радуют наши, подавай нам ту, которая у приятеля. Все, все знают, как потом дорог именно тот затертый, одноглазый плюшевый медведь, именно он вызывает мягкую, теплую судорогу в сердце. Но нам мало, мало, мы хотим чужих женщин, мы хотим красивых женщин с картинок и из телевизора, хотим любви и никогда, ни на секунду не задумываемся, а есть ли любовь для нас в этой красивой чужой женщине, и даст ли она столько, сколько нужно именно мне.
Мы хотим форму, породу, мы изнываем от желания иметь самое лучшее. А то, что предназначено для нас, что изнывает рядом от нерастраченности чувств и одиночества, кажется нам доступным и простым. И нет мысли о том, что оно и должно быть и доступным, и простым, потому что оно для нас, оно нам, безо всяких условий, просто так, просто бери и пей. Но родничок затягивается, глаза теряют прозрачность, а взгляд – непосредственность. С возрастом появляется собственное мировоззрение, собственная система ценностей, в которой я – победитель, только непонятно, кого побеждать и зачем. Да и система ценностей собственная зачем, если система ценностей уже есть, зачем мировоззрение, если есть мир, воззрели мы на него или нет, он в нас, а мы в нем.
…
Я сидел на подоконнике в холле. Сидел и взирал на пустой двор, на грязный снег. Так, наверное, Мария Стюарт взирала на свой эшафот. Я всегда ощущал себя не то, что монархом, наверное, даже Господом Богом. Мне было сложно быть Богом, но мне нравилось быть Им. А теперь я летел со своего престола. И тупо то курил, то звонил. Вторая пачка с утра, а еще даже не обед. Пустой офис, пустая голова, пустота в пустоте… тяжко. Придумать ничего не могу, весь мозг себе изломал и обрушил, а гениального плана выхода из финансового кризиса не придумал.
Прятаться особо некуда, дача уже продана, бегать по стране не на что, да и все равно найдут рано или поздно, и будет все в сто раз хуже. Раз побежал, значит, виноват. Жена говорит: времена уже не те, сейчас уже не беспредел. А я думаю – те времена они всегда те. И морду отрехтуют, и почки опустят, и ребра сломают, убить может и не убьют, а кровищи попускают море. Как потом с такой рожей домой идти, если будет на чем идти. Ха, идти-ползти. Да и дома-то почти нет.
Но до вечера еще есть время. Может, получится соскрести необходимые деньги, я же могу, я же сильный, я же не пацан какой-нибудь, и я продолжил давить кнопки. Была надежда, что у кого-то из знакомых случайно как раз такая сумма лежит в носке и ждет быть отданной в мои предприимчивые руки. Тысячу первый звонок, тысячу первое “алло”. Одна и та же песня в какой-то бесконечный раз, про завалившийся проект, про жесткого инвестора, про то, что если мне сейчас денег, то я доведу все до завершения, и деньги смогу отдать с такими процентами. Долдонил одно и тоже, как заводной механический попугайчик. Каждый меня выслушивал и в ответ я слышал два варианта: “ой, что ты, откуда у меня-то такие деньги”, или – “представь, только вчера отдал, сам без денег”. Да уж, споткнулся – падай.
Вечерело. Зажглись фонари, по серому снегу запрыгали блеклые, желтушные зайчики. Сновали машины, разгребая тонны мокрого снега по обочинам. Чаю бы выпить, но шевелиться было лень. Сумерки за окном и темный офис нагоняли тоску, а нерешаемость проблем просто гипнотизировала. Я сидел как каменный памятник себе самому. Звонить дальше не было ни сил, ни желания. Можно еще что-нибудь выкрутить, но что? Так надоело крутить, вертеть, как надоело все.
– Все надоело, – мой голос стукнулся о стену, и эхо покатилось по пустому холлу, – Вы все меня достали, отвяжитесь от меня, ненавижу-у-у-у, всех не-на-ви-жу, я устал, как я устал, как я уста-а-а-ал…
Эхо скатывалось по ступенькам, а я скатился с подоконника и скорчился на полу. Мне хотелось орать и биться головой об пол, рвать, грызть все подряд и всех подряд. Но орать было не на кого, бить и рвать тоже некого, а орать в пустоту устал. Ну, какого лешего прессовать меня бандитам, если на меня натравили уже всю ментовку, я только и делаю, что доказываю, что не собирался воровать денег. Я только и думал, что о реализации этого долбаного проекта. Ну и вот зачем такую травлю устраивать, можно подумать, что если меня гнать без остановки, то я прям ща побегу и найду бабла, или на скаку решу все проблемы, день – менты с допросами и подписками, день – бандиты с распальцовками, а бабки мне когда отрабатывать?!
Надо было подниматься, а я все лежал и ненавидел весь мир, сжавшийся до размера лестничной клетки. Мир долго-долго уплывал куда-то вниз по лестнице, просто затягивался вниз. И там, внизу, куда ушел весь мой мир, хлопнула входная дверь. Все.
Я резко встал и одернул пиджак. По лестнице застучали далеко не дамские каблуки. Показались ровно стриженые затылки и широкие плечи в черном кашемире. Они миновали один пролет и стали масками воплощенного равнодушии. Позади черных плеч шел прыщавый, тощий очкарик. "Вот она, моя смерть пришла" – мелькнуло в голове – "прыщавая, мелкая и очкастая". И грустно мне стало, не совершу я подвиг, не получу орден, да и говенную какую-то жизнь я прожил. Прыщавый представился и загундел про то, про это, про проекты-кредиты, и все мои жизненные проблемы. А главное, достоверно и очень убедительно объяснил он мне, кто я и как меня зовут. Не поленился молодой человек обрисовать мне перспективы моей будущей, по его прогнозам, безрадостной жизни, да и не долгой, как представилось. Просветил насчет того, как тяжела нынче ситуация в российских тюрьмах, какова статистика смертей на пересылках и этапах. А главное – так прям ясно мне увиделся приговор суда – от восьми и до пятнадцати.
Убедил меня очкарик, что пятнадцать он мне обеспечит, что о восьми могу только мечтать, и времени на мечты не так уж много у меня осталось, ну неделька-другая, и все, следствие закончится, а денег как не было, так и нету. А я как полный придурок стоял и молчал, даже слышать сил не было. Очкарик замолчал, глядя на меня вопросительно, а я только и смог натянуть наиглупейшую улыбку и развести руками… и получить прямо на вдохе, прямо в солнечное сплетение. Я сломался пополам и понеслась.
Били меня долго и основательно, но, видимо, задачи убить не было. Нет, задача выбить бабки, и под ребра, и по почкам, как будто деньги, которые их босс вложил в мой проект, у меня именно в почках, и именно вот так они оттуда посыпятся. Новые ботинки от Гуччи и Ферре ровняли мои бока и остатки моего достоинства, втаптывая меня в кафель лестничной площадки. Черные мысы этих ботинок лаконично и исчерпывающе расставляли знаки препинания в рассказе о моей никчемной жизни. И я вроде как принял их пунктуацию, и перекатился на спину, раскинув руки.
Голова непривычно сильно раскалывалась. Истошно звенело, высокими нотами звенело, вокруг и внутри звенело. Что звенит? Надо подняться, надо подняться. Чего же я сплю-то в одежде и на полу. Что я жрал-то вчера, что во рту такие помои. Какой дурак там названивает, господи, качается мозг, надо же было вчера так нафигачиться. Попробовал подняться и взвыл от боли. Боль сплошная и всеобъемлющая… меня что, каток переехал? Или на меня упала плита? Не, меня вчера отметелили. Пошевелил пальцами, руками, провел мордой по ковролину, ну, вроде не так сильно, как собирались, кости-то целы. Встал на карачки и, дотащив себя до кресла, обрушился в него, выдохнул. Поднялся в два этапа, оттолкнувшись от кресла. Поволок себя к входной двери, качаясь и спотыкаясь на ровном полу. Все мое отражение в зеркальной стене говорило о том, что вчера били не сильно, но хорошо, так хорошо, что сегодня невыносимо плохо. Одежда и лицо одинаковой помятости, согнутые плечи, свежая лиловость по всему, что не под костюмом, хотя и под ним, наверное, тоже синий весь, весь лежалый. Я был похож на упрек самому себе, куча мусора посреди навороченного, новомодного офиса.
– Кто? – выдохнул я.
Какое-то бормотание из-за двери, возня какая-то.
– Ну, кого там принесло?
Беглый взгляд в зеркало…
– Во меня вчера… ну, кто там достает?
Я рванул дверь всем телом, слава богу, хоть дверь не нараспашку… а кто ее закрыл вчера?
– Ну, открываю, открываю, чего надо? – я наконец-то справился с мелко потрясывающимися замками, кнопками, рычажками и прочей тряхомутью системной безопасности разнесенного в дрова офиса.
– Чего надо? – рыкнул я изо всех сил на мужика с битой рожей, – тут не подают, вали отсюда.
– А я не прошу, – мужик поставил ногу в грязном, уродливом ботинке, в проем и прислонился плечом к двери, так что я теперь не мог ее захлопнуть. Шустрый бомжара.
– Нехрен тут говорить, кто тебя в подъезд пустил, вот уроды, спят там что ли, тока бомжей не хватало до полного счастья, – кого-то мне напомнил этот бомж.
– Да ты так не кричи, а то и правда, проснуться, у меня сейчас все как-то коряво получается, – он то ли хамил, то ли извинялся, и как-то просачивался мимо меня внутрь, глядя в пол. Я отступил от растерянности.
– Я что-то совсем расклеился, знаешь, прям элементарных вещей не могу. Вот раньше так все легко было, а щас хоть плачь, – мужик гундосил, глядя на свои растоптанные ботинки, – прям не знаю, как дальше, даже тебя вон потерял, столько искал, совсем отвык от тебя.
Он наконец-то поднял глаза, и я похолодел до костей – молочно белые мертвые глаза.
– Ты типа белка, да? Я понял, ты белка, – я стал пятиться по стене, и вспоминать, где телефон, надо же там какого-нибудь врача вызвать.
– Я ангел, – вздохнул мужик, странным издевочно-извинительным тоном.
– А-а-а, а я тоже почти уже теперь блин ангел, вот мне сейчас одежку беленькую принесут – я рванулся в приемную, там точняк есть телефон.
– Моя голова. Дверь, мать, стол, бля-а-а-а… – я метался по приемной, от стены к стене, похмельная дрожь нифига не способствовала поискам трубки, видимо я еще вчера здесь что-то искал. Мама я, сошел с ума! Я осел на стул.
– Ты бы не кричал так, а то с соседями опять скандал будет, – зазвучало за спиной.
– А-а-а! – я одним махом перелетел пол приемной. Мужик смотрел на меня из дверного проема умоляющим взглядом.
– Я тебя не это, не обижу, ты не бойся, неужели ты меня не помнишь? – спросил мужик, продолжая рассматривать полы.
– Кы-анешна-на помню, – забубнил я. Во дела, вроде не глюк. Во больной, а? В таком виде шариться по приличным подъездам, а на меня как гад похож.
– Я на тебя не похож, я как бы ты.
– Конечно, конечно, как скажете, – во засада, как бы теперь из приемной просочиться.
– Ты не бойся, я не причиню тебе зла, – мужик сделал шаг в кухню.
– Ты эта, там… там… вон… присядь, наверно устал, это стульчик вон, – только мужик не подходи, думал я, и прям сам слышал, что почти визжу.
– Хорошо не буду, – сказал, садясь на стул, мужик-ангел.
– Чего не будешь? – опять взвизгнул я.
– Не буду подходить, я просто поговорить пришел. Поговорить, посмотреть на тебя, может, что еще можно поправить, правда, я уже совсем не в силе, совсем ослаб.
Мне стало плохо, или я разговариваю реально сам с собой, или он мысли читает. Надо завязывать с бухлом, или мне вчера психику всю отшибли.
– Это ты правильно, нельзя тебе пить, плохой ты совсем, – ответил мужик на мои мысли.
– Ты, телепат, мать твою, чего надо? – меня начало колотить гораздо сильней и крупней, а главное, как-то глубже.
– Нет, я твой ангел-хранитель, ну что ты, совсем меня не помнишь? – и он опять поднял глаза. И я сошел с ума окончательно, потому что теперь это были мои глаза, полные такой пустоты и боли, что я отшатнулся, вмазавшись в стену. Холод и ужас. А он все смотрел на меня с такой надеждой, что мне стало совсем страшно.
– Не-а… – а что я мог еще сказать?
– Жаль. Но это ничего не меняет. Я твой ангел-хранитель, и я так не могу больше.
– Не понял? – только вот белок-хранителей мне не хватает, я попытался расслабиться и оторваться от стены. И оторваться от этих глаз.
– Ты меня выслушай, – он сложил руки на столе, как школьник, как он на меня похож, бывает же так. Ладно, с похожестью мы потом разберемся, потому что у меня мало времени.
– Чего у него за хрень за спиной болтается?
– Скоро твоя жена придет.
– Да она на работе… – ляпнул я и осекся, нафига, поговорили бы, и мужик бы ушел, а так до вечера не выгонишь, а с моей, видишь, встречаться не хочет.
– Мне нельзя с ней встречаться, она придет через час, она уже такси вызвала.
Прям он это, так все говорит, что я ему почему-то верю, и прям проваливаюсь в его-свои глаза.
– Ты уже за гранью, я не могу тебя удержать, ты сам выбрал смерть, и ты идешь в смерть, а я иду с тобой, потому что ты смысл моего существования, моя жизнь – это служение тебе на твоем пути. Я не смогу дальше тебя тащить, еще шаг и тебе придется вытаскивать и себя и меня. У тебя было много дорог, но путь один. Но ты спутал свои дороги в узел. Ты выбрал блеф и ложь, а это смерть. Я бы и хотел, как раньше, развести крылом, но не смогу уже, ослабли мои крылья. Не вынесу я тебя, и себя не вынесу.
– Ну, ты прямо эвакуатор, – пафос речи меня взбодрил, и я потянулся к шкафу, там должен быть коньяк на поправку.
– Остановись, переболей и остановись, нельзя больше так поправляться, это все, понимаешь, все-е… – ангел-то прям взвинтился и рванул было в мою сторону.
– Э-э-э… – отпрянул я почти в шкаф, – ты бы сидел, мужик.
– Ну, не пей!!! – взревел он, и что-то рванулось в его-моих глазах.
– Слу-у-ушай, ну ты бы не орал, – коньяк темным янтарем потек в кружку, – мне хреново после вчерашнего, а ты орешь, мне надо поправиться, будешь? – и я опрокинул одним махом.
Мужик как-то вдруг посерел, как-то сник. По его лицу прокатилась судорога, а глаза начали затухать, как свет в кинотеатре, медленно погружая зал в темноту. Они гасли, пока не превратились в два пыльных окна брошенного дома, за которыми больше ничего не происходит. Раньше там была жизнь, там были люди, смех, слезы, там ругались, там ждали, надеялись, а теперь только пыльные мертвые окна. Они не были больше мертвенно-белыми, и моими не были. Его глаза прямо на моих превратились в два черных пятна, без белков. Его глаза стали черными блестящими шарами. А я стоял, открыв рот. Он резко отвел глаза, по нему ломанной волной прокатилась нервная судорога. Он взмахнул крыльями, у него там крылья, прямо так вот натурально, огромные такие, рваные, грязные крылья, с кровоточащими порезами… встал и вышел.
– Э, ты куда? Мужик?
Я стоял, как дурак, с пузырем коньяка посреди приемной, и смотрел на лужицы крови на полу. Там, где он сидел, натекли лужицы алой крови. К двери тянулись двойные дорожки маленьких капелек, таких же алых. Я сделал несколько шагов, потряс головой, присел на корточки, держась за край стола, и прикоснулся пальцами к пятнам – кровь, натурально кровь. Затошнило, голова снова закружилась и в ней застучало горлышком о край кружки:
– В смерть, в смерть, в смерть.
Я не хотел в смерть. Меня затрясло, как подзаборного кобеля под дождем. Накатил себе еще кружку коньяка, отстукивая тем же горлышком о край кружки, то-то секретарша возрадуется, а то вечно сучка не довольна, можно подумать, я ей за ум или красоту, овце, плачу, мне стакан нужен чистый, да пепельница. Рванул залпом, как будто последний глоток воздуха, а не пойло.
Вот теперь коньячище пополз горячей змеей к желудку, свернулся там калачиком, замер, а потом стал разрастаться на весь мой мято-битый, колотящийся во внутренней истерии, организм. В голове всплыло все и стало совсем плохо. Я уткнулся в стекло лбом, отстукивая зубами пульс. А там моя драгоценная супруга проплывала через двор. Зацепился за ее фигуру и оттолкнулся от стекла и шизоидно-пьяной истерики. Через двор моей мечты, офис в одном подъезде, квартира в другом, плыла моя жена. Год выкручивал сладкий вариантик проживания. И вот он, вариантик, накрылся и уже видимо навсегда и вместе со мной. Теперь по лестнице стучали дамские каблуки. Моя драгоценная хлопнула дверью, пронеслась по коридору и сходу отпрыгнула обратно.
– Твою мать… – шарахнулась об дверь супруга.
Какая это была супруга! Породистая сука, просто сказочная красавица. Модельный бизнес умер, когда она вышла за меня, все живописцы мира затосковали о такой натурщице. Тонкая, изящная, заточенная, как акула, и такая же стремительная. Чего она мне стоила. Сколько я за ней ходил, и сколько она мне крови выпила своим гонором. Но вот смотрю и думаю – джек-пот. Породистая сучара! Ее бывший ухажер корчился у меня в подъезде, причитая: ты ее не любишь, тебе она не нужна…
Она была мне нужна. Тогда она была самым желанным трофеем. Она была трофеем… и тут жуть накатила, потому что кроме трофея, ничем она больше не была. И это было так просто и понятно, как раньше-то я не задумывался, что держал ее, как держат собак за экстерьер и чистоту линии. И я для нее был ничем. Мы с ней выиграли друг дружку, нет, не выиграли даже, как на охоте подстрелили. Выследили, высидели в засаде. И подстрелили.
И вот я стоял с кружкой в руке, а она с ужасом на лице. Мы молчали. И я боялся, что заплачу, мне так захотелось плакать, как мальчику, уткнуться ей в плечо и рыдать, и чтобы она обязательно гладила по волосам. Чтобы проводила своими изящными пальчиками по затылку, чтобы шептала какую-нибудь ерунду на ухо, чтобы сказала, что пора уже домой, что все пройдет. Чтобы все оказалось ерундой и бредом отбитой головы, а она обязательно сказала что-нибудь теплое… или нет, ничего пусть даже не говорит, пусть просто обнимет. И я уже было потянулся в ее сторону, но она все-таки заговорила.
– Милый, я давно хотела поговорить… – и она стала говорить быстро и визгливо, а я смотрел на нее и плакал. Плакал внутрь себя, я заливал свою душу, я топил ее в слезах поверх коньяка. Все равно, все равно… теперь все равно… и ее у меня нет, а может ее и не было никогда? Я отмахнулся. А она все визжала, ну надо же, какой у нее противный голос и омерзительная манера говорить, вот не замечал, да и не говорили мы особо, о чем с ней, она же дура, а может и не дура, даже не знаю.
– Все, пошла вон, овца, – я отвернулся и больше уже не о чем, да и не зачем.
Она еще что-то выкрикивала, даже стукнула своей идеальной ладошкой по столу, и ее дорогой маникюр чиркнул, оставляя легкий след на сердце. Как много она всего говорила, какую-то кучу слов, которые никак не складывались в предложения, не обрастали смыслом, так и опадали мусором поверх меня.
Теперь и она ушла, вишь, оказывается, как, давно собиралась. Вчера вроде еще нет. Хотя может и да, я не помню. Когда трезвый был последний раз тоже не помню. Беги, милая, беги… кино прямо. Мне стало смешно. Я отпустил кружку и пошел на улицу. Потому что, а куда еще. Дома больше нету, работы тоже нету.
Куда, куда, туда! Знаю, куда, к другану моему, вот куда. Хоть поговорю по-человечески, а то совсем одурел от этого всего. Не понимаю, где и когда ошибся. То, что просчитался это точно, но на каком этапе, в какой момент и чего я не учел? Конечно, к другу, благо просто перейти улицу. И я ринулся из офиса, не обращая внимания на боль и тошноту. В два болезненных прыжка проскочил весь двор, в три перепрыгнул улицу, вот его дом, вот подъездные ступеньки. Я уже взлетал к его двери, уже жал на звонок, аж палец выгнулся в обратную сторону. Давай, родной, открывай. И открыл, и я было ринулся внутрь по привычке. Как всегда, когда мне был нужен друг. Я кидался внутрь его дома, как в воду, мы сидели у него в комнате и пили молоко с овсяными печеньями, и я рассказывал, рассказывал… потом молоко сменили на пивко, потом хороший коньяк, иногда на крепкий кофе. Это был мой друган, мой лепший корешок. И я кинулся было в открытую дверь, но натолкнулся на стену глаз и приложенный к губам палец.
– Ты с ума сошел, Машка же спит, – он вышел на лестничную клетку. И я понял, что-дверь-то мне не открыли. Мой друг, мой кореш, стоял в спортивных штанах и тапочках на босу ногу, привалившись к стене и скрестив руки на груди. Я все понял, но не мог даже на секундочку допустить мысль о том, что понял правильно. Нет, только не он, не он, он не может. Андрюха, только не ты, орала моя душа, она билась о ребра и рвалась из горла, но я молчал. Мы покурили, он поинтересовался, кто меня так, я сказал, что шантропа. А что еще сказать. Я просто не мог уйти, я все стоял, как тот подзаборный кобель, разве что трясло уже меньше, и заглядывал в глаза другу. Я искал в них хотя бы искорку. Он все знал и все понимал, но он от меня отказался. Он только что выбросил меня на помойку. А я все не мог сделать шаг, чтобы уйти. Правильно, правильно, у него семья, у него дочка, он защищает семью, он просто боится, что я приволоку свои проблемы в его дом. Правильно, что я за друг, зачем я вообще пришел, конечно, надо уйти. И я сделал этот шаг. А Андрюха попросил беречь себя. О, я буду себя беречь, только зачем, зачем. Каждый шаг отпечатывал вопросом – зачем?
Город уходил во мрак вместе с закатывающимся за крыши домов днем, слякотные сугробы казались кучами мусора, мерзкого мусора, отходы зимы, сдвинутые в огромные валы. Тонкие подошвы ботинок тут же втянули сырой холод. Пиджак потрепывало ветром, я прошел сквозь арку, потом повернул к гаражам, сяду и поеду, куда глаза глядят, тачку только завтра заберут, а сегодня она моя. Моя жена больше не моя, просто чужая баба, твою мать смотрел на нее и думал, а кто она, даже орать не смог, чего на чужую тетку орать. Во как: шесть лет прожили, а я вообще не знаю, кто она. Она была такая юная, трепетная лань. Она и теперь лань, только какая-то сильно хищная. Вот когда она такой стала, не помню. Да сейчас лучше думать о том, что она сука, лучше пусть она будет крайней, потому что переварить то, что меня предал друг, я не смогу, просто не смогу. Андрюха, мой дружбан, мой брат, да мы же с ним, мы же ближе братанов… видать нет, дернулась нить в мозгах. И я натыкался на что-то, расталкивал кого-то, спотыкался и шел к гаражу. Одно утешало – гаражик прикупил рядышком. Ай, маладесс… сейчас мою ласточку выгоню и полетим мы с ней кататься, нахрен все до завтра. Все завтра.
Я носился по ночному городу, гонял как чокнутый, подрезал всех, кто зевал на дороге, обгонял и сигналил каждому, кто только попадался. Музыка гремела вовсю, до боли в ушах и рези в мозгах. Ночной город несся за стеклом очередями огней. Рыжие фонари мельтешили у обочин, светофоры чиркали красными и зелеными по обочинам. Я кайфовал, саднило, болело, ломало, но я смеялся и пел во всю глотку, пытаясь переорать магнитолу и себя самого. В этой гонке прошла ночь, утро уже пачкало небо серыми тонами. Надо было рулить в сторону пустого дома. Надо было принять душ, переодеться и катить на очередной допрос. Как осточертели допросы. Сотни кругов одних и тех же вопросов, сотни строчек печатного текста, который надо было перечитывать и подписывать. На адвоката денег уже не было, а адвокаты, зараза, народ такой, что без денег они видимо и маму родную вытаскивать не будут, а уж подбитого комерса тем более. Покатил обратно. Был страшный соблазн не ехать к следователю, но тогда ни о какой подписке речи быть не могло. И если так, сидя под подпиской о невыезде, был шанс найти тех ухарей, которые прокатили меня, и по чьей вине я прокатил инвестора, то вот из изолятора уже не было вообще никаких шансов. Из изолятора даже писать письма жалостливые было уже не кому.
Машину поставил во дворе, какой смысл был гнать в гараж на час, дольше туда-сюда ходить. На часах уже восемь, а в десять, милейший и обходительнейший следователь, который, собака, дотягивался мне едва до плеча и смотрел на меня снизу из-под очков, будет ждать меня, а в одиннадцать уже подаст меня в розыск, независимо даже от того, что я ему позвоню и скажу, что лежу тут с аппендицитом.
Дома все соответствовало ситуации. Супругу уже сдуло, видимо, не один день тряпки паковала. Ни погрома, ни беспорядка. Просто ее не стало в моей жизни и все. Не было ее обуви в галошнице, не было ее плащей и курток в прихожей, не висели ее бесконечные зонты на вешалках, не валялась вечная куча расчесок, шпилек, бутылок и флаконов под зеркалом. Даже журналов дурацких дамских не было и следа. Спальня была пустой. Такой же пустой, как и прихожая. Побродил по комнатам, нахрена нам было аж пять комнат на двоих, наверное, чтобы реже встречаться. Шкафы ополовинились, даже фикуса не осталось. Только идиотские рыбки-барбусы метались по аквариуму. Она никогда их не любила. Рыбки были мои, полосатые хищные твари, которые могли жить, наверное, даже в супе и не требовали никакого ухода, лишь бы кормили. Они чем-то были похожи на меня. Им, как и мне, было наплевать, любят или нет. Эти рыбенции постепенно сожрали всех, гупешки и скалярии были сожраны за пару дней и только веселенькие барбусы шныряли по огромному аквариуму.