Александр Николаевич Маханько
Пламенеющие храмы
– Церковь же ваша из тела Господня превратилась в вертеп разврата, лжи и грабежа!
– Прекратите же, заклинаю всем святым, что в вас осталось …
– А всякого человека, обратившегося к вашей Церкви за словом Божиим, вы грабите два раза. Первый раз, когда вместо слова истинного вы внушаете человеку невесть что, имеющего с этим словом мало общего. А второй раз, когда за это требуете с него вполне реальную мзду. И если грабеж первого рода вам удается все хуже, поскольку любой чуть мыслящий человек уже легко распознает его, то в грабеже второго рода вы достигли небывалых вершин. Браво! За каждое сказанное вами слово, за каждое свое движение вы уже не просите, нет, и даже не требуете. У всякого, обратившегося к вам, вы вымогаете для себя награду. Из служителей Господа вы превратились в мытарей от Слова Его. Это ваши деяния богопротивны, а не мои слова, дорогой епископ.
– О, Господи, вразуми же этого безумца. Покарай его силою своей .., – епископ, потрясенный слышимым под сенью его храма, уже не мог ни восстать против этого, ни что-либо возразить. Похоже, сердечный приступ все же настиг его.
Члены его окончательно отказались ему повиноваться. Если до того он как-то ещё мог держаться, то теперь безвольно рухнул на руки своих прислужников. Лицо его исказила ужасная гримаса, он ещё продолжал что-то бессвязно бормотать, но изменить происходящее он уже не мог.
Прислужники, сами объятые смятением, неуклюже копошась, поспешили унести прочь своего наставника. Толпа прихожан, силясь осознать произошедшее, безмолвно застыла и на мгновение в соборе установилась мёртвая тишина. Бог весть, что творилось сейчас в умах всех, кто здесь находился. Тёмные крестьяне, ремесленники, немногочисленная знать, от рождения и до гробовой доски жившие одним церковным обычаем, пришли сюда сегодня на праздник. Но вот к алтарю вышел неизвестный молодой человек в мантии и оказалось, что всё, чем они жили до сего момента, было не правильным. Конечно, где-то в глубине души каждого из них иногда ворочались подозрения, что принятый порядок вещей временами слишком уж тяготит и не даёт просвета к жизни. Однако слова, веками дрожащие под сводами этого церковного собора, прочно утвердили в каждом уме мысль, что сей порядок едино определён Богом и Церковью, а потому непреложен. И вот только что на их глазах и порядок, и Церковь предстали несостоятельными и поверженными.
Леммель, стоя на верхнем ярусе бокового нефа, зорко за всем наблюдал. Повисшая в храме пауза не могла тянуться вечно, однако никто из прихожан не хотел первым её нарушать, очевидно из страха оказаться во всем этом виновным. Но вот нечаянно хлопнула дверь притвора и храм, словно получив сигнал, мгновенно ожил. Всё вдруг пришло в движение. Толпа взволновалась и зашумела. С передних рядов, где обычно занимают места самые набожные и преданные прихожане, в сторону человека в мантии, понеслись отчаянные проклятия и угрозы Страшным судом ему ещё здесь на земле с живописанием всех пыток и мучений, ожидающих дерзнувшего болтуна. Занимающие средние ряды недоумённо переглядывались друг с другом со словами «А что, разве не так? Ты посмотри на себя. А вот я …» и начинали в голос спорить друг с другом. Непритязательный же люд, занимавший по обыкновению задние ряды и прочие пространства, одновременно был «за» и «против» всех, свистом и прибаутками подзуживая передних. И во всех рядах сетовали друг другу и Всевышнему на жизнь, пеняли на неотданные долги, делились видами на урожай. Задние помимо прочего травили анекдоты, сговаривались о предстоящей попойке, заключали пари относительно дальнейшей судьбы епископа и этого, который в мантии. Только карманные воришки, сновавшие по всем рядам, молча и основательно занимались своим делом. Собор как встревоженный улей гудел и распалялся всё больше.
«Интересно, что ж будет дальше? – думал Леммель, поглядывая на всё это со стороны. Такой поворот дел в соборе несколько изумил его, – Вразумить толпу уже некому. И кто этот бедняга? Вчерашний студентик, решивший, что ему по силам перевернуть мир? Очевидно. Но теперь ему вряд ли удастся унести отсюда ноги».
– Прежде, чем вы решитесь что-то сделать, ответьте мне только на один вопрос, – эти слова прозвучали внезапно и резко, словно разбившийся в пылу ссоры хрусталь. И произнес их, не выкрикнул испуганно, а именно произнес твердо и уверенно тот самый человек в мантии. Он всё также непоколебимо и бесстрашно стоял у алтаря, перед толпой, которая вот-вот могла разорвать его на куски.
– Ответьте даже не мне, а самим себе. Для чего вы пришли сюда? Только ли ради Троицы? И вообще ради ли неё? Или ради чего-то иного? Например, повидать за раз всех своих друзей, соперников, врагов. Подивиться на их платья и шляпы, порадоваться их успехам или позлорадствовать над неудачами, а вглядевшись в их морщины, представить насколько вы сами хороши в сравнении с ними. Нет? Или вы сегодня оказались здесь, не для того, чтобы найти компаньонов возделать землю, сговориться о денежной махинации или составить партию за или против кого-то, стоящего здесь же? Тоже нет? И не вы вскладчину или по отдельности загодя закололи поросенка и извлекли из подвала бочонок вина, чтобы сегодня устроить пиршество и предаться вакханалии? Не об этом ли были ваши помыслы по дороге в храм? Признайтесь себе и не кривите душою. Всё это было у вас во-первых. А помыслы о Боге здесь в храме в день Святой троицы едва ли не для каждого из вас оказались последними в списках желаемого. Это ли не правда? Ответьте себе, положа руку на сердце!
После этих слов молодого человека вся скопившаяся под сводами храма накаленность как-то сразу сникла. Волны грозного ропота до того вольно бродившие среди рядов постепенно, с каждой произнесённой фразой стихали, в конце превратившись в робкий, разрозненный гомон. Большинство народа в храме смолкло. Каждый, кто ещё был способен на это, на мгновение задумался, а осознав обескураживающую истинность своего положения, уже не хотел потрясать кулаками и требовать кары для дерзнувшего нечестивца. Хотелось спрятать глаза и не встречаться ни с кем взглядом. Всё, что он сказал, было правдой или почти правдой.
– А раз так, то стоит ли задерживаться здесь, когда вами намечены для себя другие, более нужные по вашему разумению дела? Займитесь же ими у себя дома, в лавках, кабаках, но не здесь, в храме Господа. Ибо мирскими и корыстными помыслами своими вы только оскверняете дом Его. И напрасно вы думаете, что громким пением псалмов или щедрым пожертвованием вы сможете получить прощение Господа, что добрыми по вашему разумению делами вам удастся снискать Его благодать. Отнюдь. Отец наш небесный уже давно, с момента появления на свет каждого из нас, определил кого удостоить своей благодатью. Но все мы, живущие в мире подлунном, не можем знать промысла Его. Мы, неразумные дети Его, должны соблюдать заповеди, данные Им в Евангелии и верить в великую Его милость, ибо едино она способна даровать спасение души. Все, что нам нужно это Sola scriptura, Sola fide, Solus Christus.
Пока молодой человек произносил свою речь, в храме было более-менее спокойно. В передних рядах кто-то молча сидел, потупив взор, иные ёрзали на скамьях и озирались по сторонам. С задних рядов, поняв, что все интересное позади и ждать более нечего, народ неспешно потянулся к выходу. Однако последние фразы, прозвучавшие на латыни, словно пробудили всех. Расслышав их, люди из передних рядов разом поднялись и споро направились вон из собора, кто с показным негодованием, а кто молча и нехотя. В первых рядах обычно занимали места королевские чиновники, местная знать, торговцы, менялы, а также их многочисленные домочадцы и прочие приближённые. Провозглашённые тезисы были известны им как еретические и противные порядку, а потому кто-то и впрямь возмущался ими во весь голос, а кто-то просто не хотел быть замеченным в малейшем сочувствии к сказанному, даже если он им действительно сочувствовал. В конце концов народ повалил из собора вон, не глядя друг на друга и стараясь подальше обойти смутьяна. Тот же нетронутый, но и непонятый людьми стоял на своем месте молча и неподвижно. Во всём его виде не было и намека на страх от разгневанной толпы. Взгляд же его выражал не растерянность, а скорее осуждение.
– Послушай, Люсьен, – обратился Леммель к своему помощнику, – попроси немедленно подать мою карету вместе с охраной к северному притвору. А сам постарайся узнать всё, что можно об этом человеке, – Леммель кивнул в сторону алтаря, – кто он, из каких краев, чем занимается. Словом, узнай все, что можешь. И жди меня на площади.
Вдвоём они спустились вниз. Люсьена толпа прихожан вынесла вон из собора, Леммель же напротив, краем центрального нефа стал пробираться к среднекрестию.
– Похоже, ваша сегодняшняя проповедь осталась несколько не понятой для прихожан, не так ли? – произнёс Леммель, приблизившись к алтарю, – иначе они не бежали бы отсюда так резво.
– Что ж, тем хуже для них, ибо слепы они и сами того не ведают.
– Вам не кажется, что ваши тезисы Sola fide и прочие, высказанные, если не ошибаюсь, доктором Лютером, уж слишком режут слух в этих краях. Я много путешествовал по германским землям, вот там они звучат не так остро, как сегодня здесь, уж поверьте мне.
– Что ж, когда-нибудь и в этом храме они озарят заблудшие во тьме души и как должное будут произноситься в каждой проповеди. Иначе и быть не может, ибо они истинны. А свет истины всегда пробьёт себе дорогу в сердца людей, как бы люди от него не закрывались.
– Возможно, вы правы …
– Не возможно, а обязательно. Кстати, с кем имею честь беседовать?
– Прошу прощения, я не представился. Леммель. Правда, компаньоны зовут меня господин Якоб. Сам я родом из Фландрии, имею там несколько мануфактур. Иногда вот вынужден разъезжать по землям разных правителей, чтобы устраивать дела.
– Жан Кальвин, доктор богословия и права.
– Что ж, дорогой доктор, я с удовольствием продолжил бы нашу беседу. Но, по-моему, вам не следует здесь долее задерживаться. Я вижу солдат и похоже они пришли по вашу Душу.
В проеме западного притвора тоскливо блеснули алебарды гвардейцев.
– Если вы не против, то моя карета к вашим услугам. Она здесь, у северного притвора. Решайте же скорее, доктор.
Решимость Кальвина быстро поборола его едва мелькнувшую растерянность.
– Что ж, будь по-вашему.
Вдвоём они быстро вышли из Нотр-Дама через северный его притвор и не мешкая сели в карету с витиеватым вензелем.
– Гони прочь отсюда, – крикнул Леммель вознице, – только не слишком быстро. Мы никуда не спешим.
Покачиваясь на рессорах, карета неторопливо обогнула собор, снова выехала на городскую площадь и, свернув на одну из улиц, покатила в город.
– У нас во Фландрии городки совсем не такие как во Франции. И улицы почище, и дома выглядят поуютнее. А здесь как-то все серо и убого. Вам так не кажется, доктор?
– Вовсе нет. Для меня эти улицы всегда милы и приветливы. В этом городе я родился и вырос. Здесь дом моих родителей, здесь же и их могилы.
– Вот как! Простите. А где вы учились, простите за любопытство?
– Если вы о университетах, то извольте: Париж, Бурж, Орлеан. Но не меньше знаний я приобрел, разъезжая и по самым разным уголкам Франции. В её храмах, на базарных площадях и трактирах, да и просто в дороге. В них я получил целый пласт знаний, которых не найти в университетских библиотеках. Эти знания для меня не менее важны, чем трактаты Аристотеля или Августина.
– И для чего же вы предполагаете употребить свои знания, позвольте спросить?
– Чтобы найти для человека верную дорогу к истине, той, что была завещана ему Господом. Дорогу сию открыл Иисус в своих проповедях и деяниях. Человеку нужно лишь истинно уразуметь его завет и верно и беспрекословно следовать ему.
– Ваши стремления похвальны. Так почему бы вам не стать священником в лоне существующей Церкви?
– О, я пытался и не раз. Но чем больше я размышлял над доктриной католической, тем больше я находил разночтений с Заветами. И ещё больше противоречий между изложенным в Писании и реальными порядками жизни. В проповедях своих я пытался донести до прихожан Слово истины таким, каким завещал его Иисус. Однако Церковь меня не поняла и не приняла, как вы сами сегодня имели возможность убедиться. Как впрочем, я и сам не принял её.
– И как же вы планируете дальнейшие свои дела? С такими убеждениями вы вряд ли найдете себе применение здесь или в Париже. Я слышал, ваш король Франциск совсем не жалует отступников от Церкви католической. Вы с большей пользой для себя могли бы найти себе дело в германских землях. Новые исповедания доктора Лютера там в большом почёте.
– Да, может быть. Но пока что мне нужно некоторое время и немного спокойствия, чтобы закончить свой труд. Некоторые свои размышления я взялся изложить на бумаге. В основном всё уже написано и даже напечатано. Забавно, но один экземпляр своей книги я даже отправил королю. Но всё равно каждый раз находится что-то, что непременно должно быть в этом наставлении …
– Наставлении?
– Да. «Наставление в христианской вере» – так я назвал свой труд, который когда-то я задумал и который должен закончить во что бы то ни стало. Я должен явить его миру. Таков мой обет самому себе.
– Что ж, прекрасно! Я уверен, доктор, что у вас всё получится. Я вижу, что у вас есть твердость убеждений, решимость характера и бесстрашие. Но здесь вам оставаться нельзя. Куда думаете податься? Может быть я смог бы оказать вам в этом какую-то услугу?
– О нет, благодарю вас. Все свои дела здесь я закончил и уже завтра должен уехать. Направлюсь в Базель, потом в Страсбург, надеюсь там найти своего старого университетского друга. И займусь наконец своим «Наставлением».
Карета не спеша катилась по пыльной улице Нуайона, то здесь, то там попадая колесами в лужи и рытвины. Мощеные камнем мостовые как и собор остались где-то позади. Леммель, сидя на своем диване, в беседе исподволь разглядывал и изучал своего неожиданного собеседника. Ранее он его встречать не мог, в этом нет сомнения. Но в то же время его не отпускала мысль, что он уже знает сидящего перед ним человека или уж точно слышал о нём. Но имя Жан Кальвин ему ничего не говорило. А между тем тот сидел напротив него, иногда поглядывая из-за занавески наружу и щурясь от света, отраженного от витиеватой буквы Б.
– Мсье Леммель, прошу вас скажите вознице, чтобы остановил карету. Я бы хотел выйти здесь.
– Здесь ваш дом? Но в таком случае вас наверняка тут найдут солдаты, чтобы арестовать.
– Я знаю. Но здесь поблизости живет одна дама, у которой я смогу найти убежище. Уверен, она не откажет мне в приёме.
– Ваша дама сердца?
– О нет, это женщина, которая заменила мне мать, когда та скончалась много лет назад.
– Простите.
Леммель дал сигнал вознице, карета остановилась.
– Благодарю вас от всей души, мсье Леммель, за ваше участие. Мне, право, неловко, что мне пришлось доставить вам столько хлопот. Прощайте.
– Очень интересно было с вами познакомиться, дорогой доктор. Мне кажется, это не последняя наша встреча, буду рад увидеть вас снова. Да поможет вам Бог!
Жан вылез из кареты, огляделся и через мгновение скрылся в одном из проулков. Леммель приказал вознице отправляться обратно на площадь. Сидя в карете, он призадумался. «Жан Кальвин? Не припоминаю. Кто он таков? Молод, смел, убеждён. Блестяще образован. Намерен посвятить себя духовной стезе, но в пику Церкви. И что это за «Наставление в христианской вере»? Дешёвый пасквиль против Рима? Нет, не похоже. По всему видно этот молодой человек достаточно серьёзен. Слова его и манера держаться там в соборе и здесь со мной четко свидетельствуют, что действует он не из обиды, не из злобы и уж тем более не из корысти. Не вопреки чему-то, а по собственным, не зависимым мотивам. А как он сумел обуздать толпу! Всего несколько его фраз и та обратила свой настрой против самой же себя. Такое умение дорогого стоит. Более того, похоже у него уже есть своя собственная идейная основа, которую он в состоянии аргументировать и защитить. Нужно непременно найти и прочитать это его «Наставление». Уж не наметки ли это чего-то, что может стать доктриной?»
При этих мыслях у Леммеля в груди похолодело. Уж не тот ли, кто сидел перед ним минуту назад и был тем самым человеком, появление которого давно обещали астрологические карты и который должен был потрясти многие устои? Не факт, что это он. А если это все же он? Но тогда как он, Леммель, мог его отпустить? Что же теперь делать?
Стуча колесами по мостовой, карета снова въехала на городскую площадь перед собором. По случаю праздника на площади было людно. Здесь же рядами стояли накрытые столы со всевозможными угощениями, загодя припасёнными самими горожанами. Тут же на телегах громоздились открытые по такому случаю бочки с вином. Кругом слышались шум, шутки, смех. Собравшись вместе, под звуки лютни обитатели Нуайона и окрестностей распевали свои разудалые песни и лихо отплясывали на брусчатке. Народ во Франции всегда умел праздновать и всегда делал это от души. В этом добром, безудержном веселье уже мало кому было дело как до соборного возмутителя спокойствия, да покарает того Господь, так и до бедняги-епископа, дай Бог ему здоровья.
– Господин Якоб, я всё узнал! – чуть не прокричал Люсьен, ввалившись в карету. Очевидно, что всеобщая атмосфера веселья, царившая на площади, не оставила равнодушным и его, – конечно не всё, но кое-что. Зовут его Жан Ковень …
– Что? Как ты сказал его зовут? -воскликнул уже сам Лем-мель, словно от неожиданности.
– Жан Ковень. В этом городе он и родился. Тут же живут его братья и сёстры. Матери нет, давно умерла. Отец тоже. Самого его тут мало кто помнит. Как отроком отбыл в Париж, так с тех пор почти не появлялся. Отец его был здесь большая шишка, не то королевский прокурор, не то глава капитула. Потом разругался со всеми, был отлучён от Церкви и даже похоронен не на кладбище, как все христиане …
Леммель слушал всё это в пол уха. Многое ему стало ясно, едва он услышал имя. Теперь он понял, почему этот молодой человек показался ему знакомым. Имя Жана Ковеня не единожды попадалось ему в письмах его доверенных людей. У Лем-меля они были во всех уголках Европы. Большинство из них состояли при дворах сановных персон, будь то короли, герцоги или князья. Были ли это особы титулованные или безродные значения не имело, и те, и другие находили в сотрудничестве с Леммелем свои выгоды. Но, не оценимое для них, для самого Леммеля это сотрудничество влекло выгоды несравнимо большие. История с Климентом VII была показательна, но далеко не единственна. Имя Жана Ковеня встречалось в сообщениях не часто. Наверное потому, что он не был замечен ни в придворных интригах и склоках, ни в адюльтерах, ни в воровстве, ни в других глупостях, свойственных вельможному кругу. Однако имя Ковеня упоминалось в связи с культурными салонами и тайными собраниями противников Церкви. И всегда он характеризовался как юноша строгих правил и твердых убеждений. Не выскочка и не зачинщик, в спорах с оппонентами непоколебим и весьма рассудителен. Во всём этом сегодня Леммель сам невольно убедился. И вот сейчас в один момент беспорядочная куча событий и фактов сложилась для него в стройный пасьянс. Всё встало на свои места.
«Ковень. Кальвин. Как же я не догадался? Нынешние молодые люди любят переиначивать свои имена на латинский лад. Ох, уж эта молодежь! Как легко она попадается в расставленные ловушки. Да что молодежь, зрелые мужи готовы слепо следовать моде, не ведая очевидного. Изменяя или изымая хоть один символ из имени рода своего, они напрочь отсекают себя от его духовной силы, накопленной предками за сотни лет. А эта сила, незримо направляя и охраняя непутёвое чадо, порою может оказаться несравнимо дороже накопленного золота. Если из написания слова вычесть или изменить хотя бы одну-две буквы, будет ли оно нести в себе туже суть? Изменив имя, непременно изменишь и судьбу. Поэтому нынешний Кальвин уже совсем не тот Ковень. И похоже это тот, кто мне нужен. Если это он, то обязательно ещё проявит себя. А если нет, то я вряд ли когда услышу о нем. Но в любом случае нужно проверить. Искать его сейчас бессмысленно. Кстати, что это за дама, что, по его словам, заменила ему мать? Она вполне может оказаться ключом к нему самому. Он кажется собирался отправиться в Базель, а после в Страсбург? Прямой дорогой ему туда сейчас никак не добраться, значит направится окольным путем, то есть через нейтральные кантоны. Вот и прекрасно, значит там всё и решится».
– Послушай, Люсьен, – прервал Леммель тираду своего помощника, – всё это ты мне расскажешь чуть позже. А сейчас найди-ка мне мсье Креспена, прево. Если ты не забыл, я хотел с ним сегодня повидаться. Я пока подготовлю тебе две записки, одну в Берн, другую в Париж. Отправишь их с голубями незамедлительно. Сегодня мы более никуда не едем, останемся на ночлег здесь в Нуайоне. Распорядись о постое и о лошадях.
– Я всё понял, господин Якоб! Всё будет выполнено.
– И вот еще что. Ты, я знаю, большой любитель книг. Слыхал ли что-нибудь о «Наставлении в христианской вере»? Не знаю, где издана, но по слухам первый тираж разошёлся в Париже. Как бы мне на неё взглянуть.
– На французском? Нет, не припомню. А на латыни это звучит как … Постойте-ка!
Люсьен стащил с крыши кареты один из множества сундуков и, изрядно покопавшись в его внутренностях, извлек на свет небольшую, карманного размера книгу в серой простенькой обложке.
– Извольте, господин Якоб!
Леммель нетерпеливо выхватил её из рук Люсьена. На желтой странице титульного листа было вытеснено новым шрифтом-антиквой
CHRISTIA
пае religionis institutio, totam fere pietatis fumma, quic
quid est in doctrina falutis cognitu neceffarium, complectens omnibus pietatis studiosis lectu dignissimum opus, ac recens editum
IOANNE CALVINO