Александр Николаевич Маханько
Пламенеющие храмы
– Не стой же столбом! Входи, скорее…
Через несколько дней Мигель Сервет покинул Вьенн, спрятанный в повозке среди тюков с шёлком и парчой. Путь его лежал конечно же в Феррару.
Глава 11
Август 1553 г.
г. Женева, Швейцарский союз
Немое, пасмурное утро давно уж миновало. На смену его прохладе солнечные лучи, падающие с ясного неба и многократно отражаемые гладью озера и ледниками горных вершин, принесли в уютную долину яркий свет и тепло. А вместе с ними и окончательное пробуждение от тишины недавней ночи. Согретый лучами, город стал оживать, наполняясь движением красок и звуков. Захлопали оконные ставни и двери домов, застучали о мостовые копыта коней, задребезжали повозки. Замелькали разношёрстные фигурки горожанок, спешащих в лавки за свежим хлебом. Мужчины же города в большинстве своём сегодня никуда не торопились, оставаясь дома. А куда спешить, сегодня же воскресенье! Можно поваляться в кровати в ожидании, пока жена не позовет к столу. Позавтракав, можно выйти потолкаться на улицы, посмотреть кто да что, поболтать с соседями или просто остаться дома. Хорошо бы, конечно, если подоспел какой-нибудь праздник, к примеру день какого-нибудь доброго героя здешних мест, Бенишон или на худой конец день победы над савойцами. А лучше, если это будет день гуся или праздник молодого вина. Честной люд любого города или деревни всегда был рад поводу повеселиться от души. Женевцы в этом деле были вовсе не исключение, однако в своём веселии не забывали главного – громко не шуметь, не болтать лишнего и не опоздать в храм на службу. Любое отступление от этих норм поведения, кои детально были прописаны в «Церковных ордонансах», зорко отмечалось помощниками Консистории. Нарушителю грозило увещевание и порицание, а то и сразу суд и тюрьма, так что охотников веселиться не по ордонансу здесь обычно не находилось.
Однако сегодняшний воскресный день был самым обычным. Осень со всеми своими праздниками была ещё далеко впереди, поэтому женевский люд отдыхал от дел праведных умиротворённо и разрозненно. Кто-то предпочёл отдыхать, не выходя из дома, так оно было спокойней. Кто-то решался провести свой досуг более духовно и отправлялся в ближайшую таверну или городское казино, где каждый стол украшал печатный том Евангелия. И надо сказать, что при определённой сноровке книга эта совершенно не была помехой для кружек, бутылок и всего остального, что делает общение горожан между собой тёплым и задушевным. Кто-то же из жителей, плотно отобедав и осушив свою законную бутылочку pinot, отправлялся неспешно прогуливаться по городским улицам. Пополудни таковых становилось всё больше и больше. Все бродили вдоль и поперек улиц, при встрече останавливались и приветствовали друг друга, делились новостями, слухами, анекдотами, одним словом настроением. Шумливые потоки разнообразной публики встречались у дверей всевозможных лавок и на перекрёстках, где возникали целые людские водовороты, бурлящие на разные голоса.
Среди всех этих гомонящих толп горожан своей неспешностью выделялась пара господ, солидных как возрастом, так и всем своим видом. Вышли они из дверей одного из домов на Золотой улице, где по обыкновению своему обитали самые достойные семьи Женевы. Держа в руках трости, отделанные слоновой костью, нужные чтобы не столько отбиваться от собак, сколько подчеркнуть высокое положение своих владельцев, они неторопливо направились в сторону ратушной площади. Всякий, встречающийся им по пути, считал своим долгом поприветствовать их поклоном, реверансом или как-то ещё выразить свою им симпатию. Господа принимали эти знаки внимания как должное, но на каждое приветствие вежливо отвечали легким поклоном. Наконец, выбравшись из гущи народа, господа ступили на широкую площадь, где было достаточно просторно, чтобы опасаться быть подслушанным.
– Однако, мэтр Перрен, – оглядевшись по сторонам, заговорил один из них, – может быть нам не стоило вместе выходить в город? Наверняка, наши недруги, увидев нас сегодня, снова заподозрят, что мы опять устраиваем какой-то заговор.
– Что вы, дорогой Филибер, не будьте так наивны. Консистории давно известно, кто мы с вами есть и чем занимаемся. Пусть себе подозревают. Пока мы не совершили ничего такого, что могло бы быть признано нарушением законов города. В том, что сегодня нас видели вместе, нет никакого преступления. Любой гражданин или иноземец имеет полное право прогуливаться, где и с кем пожелает. И потом мы с вами далеко не последние люди в Женеве, чтобы бояться глупых наветов.
– Ну конечно, я секретарь Совета, вы генерал-капитан городской обороны. Однако вряд ли наше положение убережёт нас, когда придёт время. Если дальше в Женеве всё будет продолжаться так, как оно есть сейчас, то ждёт нас плаха. Попомните моё слово.
– Не будьте так мрачны, дорогой Филибер!
– И плахой этой давно уже стали «Церковные ордонансы». Консистория вложит топор в руки палача, а Совет, в коем на наших местах будут сидеть кальвинисты, махнёт угрюмому платочком, мол вроде как «Можно!»
– Вы неисправимы в своём упадничестве, Филибер.
– Или вы уже забыли, мэтр, как они поступили с вами пять лет назад, когда вы вернулись из парижского посольства? И как они обошлись с вашей семьёй? Спасло ли вас тогда ваше положение?
– У меня прекрасная память. Не стоит мне об этом напоминать.
Разговаривая вполголоса, эти двое господ кружили по площади, стараясь держаться поодаль шумных компаний. Оно и немудрено, если простой люд в свой законный выходной день вовсю искал повода пошутить и посмеяться (и успешно находил его), то нашим господам в любой день было не до веселья. Последние годы особенно.
– Во что мы превратились, Ами? Во что превратилась Женева? Мы боимся друг с другом встречаться, открыто говорить то, что думаем, делать то, что нам нравится и чем мы занимались всю жизнь. Мы долго боролись за то, чтобы Женева сбросила ярмо савойцев, а для чего? Чтобы надеть на неё и на самих себя ярмо нашего Каина? Противно мне всё это. Противно и гадко. А вам, мэтр Перрен?
– Вы ещё спрашиваете меня, мэтр Бертелье, противно ли мне? Противно и отвратительно не меньше вашего! И даже больше. Я уже проклял тот день, когда Каин вернулся в Женеву. Ведь я тогда первым встречал его у ратуши, едва он ступил на нашу землю. Тогда я был полон сил и надежд и искренне верил, что этот человек поможет воспрянуть нашему городу. Если вы помните, я даже был в числе горожан, кому вместе с Каином было доверено создать эти самые «ордонансы», будь они не ладны! О, как я был наивен! Знать бы мне тогда, что я своими руками взращиваю чудовище, которое способно пожрать своих создателей! Пертам, Гулаз, Порраль. Где они? Что с ними теперь? Но что выросло, то выросло, дорогой Филибер. Вернуть всё назад, увы, невозможно. А чтобы сегодня что-то изменить от всех от нас снова потребуются неимоверные усилия. И первое что нужно, это убрать с дороги нашего Каина.
– Здесь я с вами заодно, дорогой Ами. И не я один. Нас множество во всей Женеве.
– Но сделать это нужно, увы, не силой оружия. Если кому-то вдруг захочется решить дело одним ударом кинжала, то это будет провалом. Суд сочтёт это убийством, а то и попыткой переворота. Мы же не можем нарушать законы города, ибо сами создали их как основу силы и свободы Женевы. Если мы хотим добиться цели, нам нужно свалить Каина идейно. Чтобы не только мы и наши друзья поняли весь ужас и извращённость его доктрины, а все жители и особенно генеральное собрание. Только так можно заставить Каина вместе с его святошами убраться из города.
– Сколько лет прошло с того дня как он появился в нашем городе и сколько копий было сломано. Кто только не пытался это сделать, а всё зря. Победить Каина в идейном поединке, дорогой мэтр Перрен, невозможно. Даже лучшие кардиналы Рима признали в этом своё фиаско. Боюсь, этот способ неосуществим, ибо даже если и сыщется человек, способный переубедить весь город, то одолеть Каина в диспуте ему всё равно будет не по силам, если только он не сам лукавый. Пробовали многие, не получилось ни у кого. Так что ваш modus operandi не более чем иллюзия. К сожалению. Только не нужно споров, дорогой Ами. Все наши слова не будут стоить и захудалого су, если они не превратятся в действие
На какое-то время оба замолчали. Оба мэтра, почётные и уважаемые граждане Женевы, прекрасно понимали свою ситуацию. Спорить было не о чем. Но и смириться с тем, что они вот-вот могут оказаться чужими в своём родном городе, они тоже не могли.
– И тем не менее, дорогой Филибер, мы должны попробовать.
– Помилуйте, Ами! В который уж раз и на те же грабли. И кто же тогда выступит оппонентом? Не вы ли сами?
– Да как вам сказать, – Перрен непроизвольно понизил голос и огляделся, – наши друзья в Париже известили меня, что в скором времени у нас в Женеве появится такой человек.
– Как?! – от неожиданности Вертелье даже остановился, -Кто же он? Откуда? Да и верно ли?
– Тише, прошу вас! Не кричите так сильно! – Перрен ещё раз огляделся. Рядом никого, но всё же. – Сведения верные. Люди, которые мне это сообщили, не имеют привычки шутить в такого рода делах.
– Но кто же это?
– Неизвестно. Очевидно, что какой-то иноземец. Сообщили только, что он появится в самые ближайшие дни и сам заявит о себе. Нам нужно будет только поддержать его.
– И это всё? Негусто. А я уж подумал, будет что-то стоящее, – Бертелье разочарованно вздохнул, – сами-то вы, что об этом думаете, дорогой Ами?
Перрен помолчал, разглядывая блики на лужах. Признаваться, что у него, генерал-капитана и командира, нет четкого плана действий, не хотелось.
– В любом случае выждем несколько дней. А там время покажет, как действовать.
– Снова ждать? Надоело, Ами!
Бертелье в сердцах пнул башмаком не ко времени перебегавшую дорогу крысу. Известие о persona incognita его взволновало, а необходимость снова выжидать вернула былую досаду. Дальнейший путь по улицам оба мэтра молчали. Наконец ноги сами вывели их к собору Св. Петра. Подходило время вечерней службы. Жители квартала кто поодиночке, кто компаниями понемногу начали сбиваться в мелкие ручейки, которые, наводняя собой многие проулки, сливались в потоки крупных улиц и полноводными реками неслись к одному месту – к собору Святого Петра. Ремесленники, лавочники, купцы, извозчики, чиновники, менялы, прачки, подмастерья, аптекари все спешили занять своё место под сводами храма. Любой, рискнувший пойти в другом направлении, мог сразу отправляться в тюрьму. Всё, как предписано ордонансами.
Публика попроще, исподволь перешептываясь и толкаясь, торопилась поскорее войти в храмовый портал, чтобы занять внутри место поудобнее. Господа посолиднее не спешили так, как все остальные. Подойдя к храму, они останавливались немного в стороне, чтобы без суеты поприветствовать друг друга, переброситься парой слов о делах, о семье, о погоде. Оба наших мэтра, чтобы не нарушать этикета, также чинно присоединились к компании горожан, многие из которых, таких же, как и они сами, называли себя либертинами. Впрочем, называться они могли как угодно, могли ненавидеть самого Кальвина, но явиться на службу в храм обязаны были вовремя.
– Ой, смотрите-ка, кто это? Не иначе наш Каин соизволил объявиться.
Мэтр Бертелье произнёс это нарочито громко, указывая тростью куда-то в сторону. Все, кто находились рядом, немедля обернулись. Из тени боковой улицы к храму приближалась высокая согбенная фигура человека в развеваемом ветром чёрном таларе. Это шёл Жан Кальвин, персона, чьё имя чуть не ежедневно слетало с уст каждого жителя Женевы. Не гражданин, но первый человек этого города, глава Церкви, «женевский папа». Кто-то упоминал его с уважением и благоговением, а кто-то и с ненавистью. Когда-то он был одним из многих и почти никем. Больше десяти лет назад власти Женевы, приметив ум, стойкость и веру этого молодого француза, призвали его, чтобы спасти свой город, разбитый войнами, коррупцией, безверием и пороками. Кальвину удалось утвердить в городе евангельскую веру и бесконечными трудами своими воссоздать новую Церковь. Его же стараниями во многом был переустроен и мирской уклад жизни города, управление городским хозяйством и казной. Женева наконец-то ожила и укрепилась, а в душах жителей утвердились спокойствие и лад. Городские власти, боясь возвращения хаоса, признали в Кальвине спасителя и почти что подчинились его воле, принимая его советы как указы и облекая их в форму законов. Кальвин же, чуждый почестям и славе, стремился только к одному – торжеству веры и неукоснительному следованию ей всеми прихожанами, то есть всеми без исключения жителями Женевы. Для этого он словно заковал её в невидимые стальные цепи – «Церковные ордонансы». Невыполнение любым прихожанином, будь то мальчишка-подмастерье или первый синдик города, этих предписаний грозило всевозможными карами – от словесного увещевания до смертной казни. Кальвина можно было понять, он должен был сохранить воздвигнутое им здание Церкви, а для этого нужно было справиться со смертными грехами. Он справился со своими и взялся изжить их из каждого другого. Если не словом, то огнём. Власти города всё это понимали, но вот горожане не спешили это принять. На этой почве чуть ли не все жители разделились на два лагеря. Те, кто радушно приветствовали начинания своего пастыря, назвались гиллерминами, по имени старика Фареля, с которого в городе началось утверждение веры евангельской. Те же, кто не желал расставаться с отвоёванной когда-то свободой в угоду всяким приезжим французам с их ордонансами, назвались либертинами, а их сподвижники за пределами Швейцарского союза прозвались «детьми Женевы».
Сегодня, как и всегда, Кальвин шёл своей легкой быстрой походкой, не глядя по сторонам. Взгляд его, в котором можно было угадать, уверенность и сосредоточенность на каких-то своих мыслях, был остр и холоден. Следом за Кальвином семенили, стараясь выглядеть чинно, трое солдат городской стражи – персональный караул на случай всяких неприятностей. На такой случай, надо сказать, в толпе народа также было несколько пар глаз и ушей, ненавязчиво и зорко наблюдающих за обстановкой. Горожане, заметив Кальвина, кто сторонился, отводя в сторону глаза, кто-то наоборот своим радушием старался обратить на себя внимание. К тем и другим Кальвин оставался бесстрастен. Даже оскорбительное «Каин», открыто брошенное в его сторону, было оставлено им без ответа. Как говаривали в таких случаях заезжие купцы из жарких стран «Собака лает, караван идёт».
– Эй, Кальвин, хочешь косточку? Тогда станцуй нам! -не унимался Бертелье, подманивая какую-то бегающую меж ног собачонку. Животных, будь то собаки, лошади и все прочие можно было называть как угодно, никакие законы этому не претили. Так почему бы не использовать это, чтоб досадить своему неприятелю? Впрочем, ни это, ни все другие ухищрения недругов на Кальвина, человека веры и воли, не действовали никак совершенно.
Кальвин торопился в храм. Вообще-то службу должен был провести патер Авель Пупэн, настоятель храма. Человек правильный и проверенный он был предан кальвиновой доктрине до последней запятой. Однако, доверенные люди Консистории сообщили, что либертины задумали устроить какую-то выходку прямо во время проповеди. Авель по мягкости нрава своего мог стушеваться перед выпадами неприятелей. Поэтому Кальвин решил упредить недругов и своим вмешательством защитить и службу, и патера Авеля.
Подходя к храму, Кальвин ещё издали заприметил и Ами Перрена, и Филибера Бертелье, и прочих ярых своих оппонентов, противников церковной дисциплины. Они стояли своей компанией и негромко переговаривались, поглядывая в его сторону. Неужели действительно что-то затевают? Не глядя в их сторону, Кальвин твердым шагом прошел в южный придел храма. Проходя мимо, он шестым чувством ощутил всю источаемую ими ненависть и их желание вонзить ему в спину кинжал. Однако, смерть настолько часто витала над ним, что Кальвин давно уже её не боялся. Он боялся лишь, что не успеет воплотить в жизнь всё задуманное.
Настало время службы. Площадь, до того шумная и полная народом, замолкла и опустела, словно умерла. Все, кто мог, были уже в храме, лишь караул по обыкновению занял свой пост у соборного портала. Прихожане, расположившись на храмовых скамьях, застыли со сложенными на груди руками. Любое лишнее движение или звук были недопустимы. Патер Авель взошел на кафедру. С этого момента единственное, что разрешалось всем остальным в храме, это молчать, внимать и повиноваться. Под сводами храма зазвучали слова проповеди.
Кальвин в одиночестве расположился за отдельной скамьёй, предназначенной для священников и церковных лиц, присутствующих на службе. Со своего места он мог видеть не только проповедующего с кафедры Авеля, но и лица прихожан. Разглядывая их со своего места, Кальвин невольно уловил мелькнувшее в себе чувство какой-то новизны, как будто он в первый раз увидел всех этих людей. Конечно за долгие годы жизни в Женеве он не раз мог видеть и наставлять каждого из них. Однако сейчас Кальвин не мог вспомнить, когда же он оставался с кем-то из них лицом к лицу и разговаривал запросто, с глазу на глаз. Немудрено. Все последние недели и месяцы он почти не выходил из своего кабинета, сутки напролёт проводя за своим рабочим столом. Известия чуть ли не обо всех событиях, произошедших не только в Женеве, Лозанне или Невшателе, но и в Лионе, Страсбурге, Париже или Риме, попадали к нему на стол в виде бесчисленных писем, донесений и отчётов. Каждое событие имело свою причину и каждое привносило в мозаику мира свои оттенки. Чтобы добиться в этой мозаике господства красок своей доктрины, Кальвин считал своим долгом самому направлять ситуацию. Для этого в канцелярии под его началом бесконечно составлялись ответные письма, наставления, инструкции, ультиматумы и прочее, что потом рассылалось нужным персонам, где бы те не находились, на соседней улице или в другой стране. Положение дел никогда не было простым, а в последнее время в особенности. За годы неимоверных трудов и бед Кальвин добился того, что его Церковь стала в Женеве источником духовной власти. И как логическое продолжение его доктрины, она же должна была стать и основой власти светской. Кое-кому такое было не по нраву. Чтобы не проиграть им борьбу, приходилось всё время быть настороже. Днюя и ночуя в своём кабинете, словно вечный дозорный на башне, чьи ещё глаза он мог видеть? Кто мог его успокоить или ободрить? В любое время компанией ему были только его секретари. Люсьен с его умным и глубоким взглядом притаившегося хищника, да Анатоль со взглядом то весёлым и недалёким, то усталым. Да, ещё Иделетта. Его жена, чьи глаза вечно были полны тоски и страдания. Радость в них можно увидеть лишь изредка, почти никогда. Вот, пожалуй, и всё. Находясь в центре событий, каждую минуту он был одинок. Вступая в прения на заседаниях городского совета или проповедуя в свои часы в храме, Кальвин уже не видел в своих слушателях обычных людей, тех, с кем можно поделиться мыслями и переживаниями. Господа умные и практичные, те, что заседали в Совете, весьма оберегали своё достоинство. Всё, предлагаемое им, они взвешивали на весах, где на чашах лежали и собственное их благополучие, и спокойствие в городе и за его стенами. Облечённые ответственностью за судьбы одной лишь Женевы, они ради мира и богатства готовы были поступиться требованиями духовной доктрины и церковной дисциплины. За одно это Кальвин презирал их и не желал искать в них опоры. В храме же, проводя свои службы, Кальвин среди массы своих прихожан не видел никого конкретного. В его глазах это была именно безликая, пёстрая, колышущаяся людская масса, лишённая хоть какого-то интеллекта и живущая лишь своими примитивными чувствами. Масса, которая ради её же спасения, нуждалась во вразумлении и укрощении. И спасти её могла только идея, доктрина. А вразумить и укротить – верные доктрине люди. Доктрина – «Наставление в христианской вере», верные люди – Консистория и сам Кальвин. Всё это и было его Церковью.
Проповедь Авеля он слушал вполуха, тем более, что он сам когда-то написал её для церковного чина и знал наизусть. Сейчас, чуть отрешившись от суеты своих неотложных дел, Кальвин неторопливо и с интересом вглядывался в людскую массу, наполнившую храм. Лица, лица … Как же их много! Хмурые и весёлые, испуганные и уверенные, задумчивые и пустые. И все стараются принять вид умиротворённый и благообразный. Получается, правда, не у всех.
«Эх, люди, люди! Понимаете ли вы, кто вы есть и для чего вы здесь находитесь? Каждый из вас пришел сюда в дом Божий со своими страданиями, радостью, чаяниями, страхами. Кто-то пришел просто так, по привычке. Кто-то ищет помощи. И каждый надеется получить свою толику Божией благодати. Как же вы темны. Наивны и темны. Вы уверены, что благодать можно заслужить, совершая благие поступки и пожертвования. Словно всё это примитивно мирское можно обменять на снисхождение Божьей сени. Как просто было бы, совершив благое дело, будь то брошенное нищему подаяние или даже спасенная чужая жизнь, получить уверенность, что Бог тебя заметил и в будущем не оставит своим вниманием. А может быть в свой час и отплатит местом в раю. Ах, если бы было всё так просто! Вряд ли кто-то из вас, кто сейчас так усердно молится, догадывается, что человеческий принцип “quid pro quo“, услуга за услугу, в отношениях с Богом ничуть не применим. Божья благодать не разменная монета и дается она не каждому христианину, как бы он не был добр и прилежен в служении. Каждому человеку чуть не при рождении Бог предопределил, кого он осенит благодатью своей, а кто пройдет свой земной путь, так её и не изведав. Странно это конечно, но ничего не поделаешь. Такова положенная Богом незримая механика. Человеку остается только принять её законы. Принять и следовать».
Размышляя, Кальвин продолжал рассматривать лица прихожан. Многие были ему знакомы, хотя он и не помнил их имён. Он мог мельком встречать их только в храме да на городских улицах. Кое-кто из всех были ему известны очень хорошо. Чиновники ратуши, члены советов, именитые горожане, богатые собственники – владельцы всего, на чём стоит Женева. Этих он знал и в лицо, и по именам. Так уж сложилось, что каждый из них мог рассчитывать на успех в своих делах, следуя не только законам города, но и правилам Церкви. Поэтому многие из них всячески искали расположения Консистории и самого Кальвина. Многие, но не все. Кальвин невольно остановился взглядом на Перрене и Бертелье. Склонив головы, вроде бы слушая проповедь, они о чем-то между собой неслышно перешёптывались. Не иначе действительно что-то замыслили. Стараясь угадать, нет ли здесь ещё их сообщников, Кальвин стал внимательнее оглядывать толпу прихожан. В какой-то момент он поймал себя на мысли, что только что увидел человека, которого раньше здесь никогда не встречал, но с которым был очень давно знаком. Верно, показалось.
«Да, догмат предопределения неоспорим. Будь он ложным, Господь ни за что не дал бы ключей к его доказательству. Однако этот догмат доказан мною безоговорочно. Но как простому человеку понять, избран ли он для Божьей благодати или нет? Ни понять, ни вывести логикой это невозможно. Человек должен сам ощутить в себе Божье водительство. А если ощутить это не достанет духовных сил, Бог всё равно подтолкнет человека к правой стезе. Как это было со мной много лет назад, когда я впервые прибыл в этот город, был изгнан и вернулся вновь. Я избран Богом. Миссия моя – учить вас Слову Его и корчевать скверну из ваших душ. А вы? Все вы? Знаете ли, каково ваше предопределение? Есть ли среди вас ещё кто-то, кого отметил Бог?»
Патер Авель закончил свою проповедь. Подошло время причастия. Храм сразу же оживился. Вся людская масса одномоментно пришла в движение, все лица перемешались. Кальвин старался не выпускать из виду Перрена и Бертелье. Они с несколькими своими сторонниками, готовясь принять причастие, отошли в сторону и стояли, молча переглядываясь. По их нерешительному виду Кальвин понял, что сегодня ждать от них гадких сюрпризов не придётся. Встав чуть в стороне, Кальвин продолжил рассматривать лица прихожан, выстроившихся в очередь к причастию. Здесь в храме перед алтарём, глядя глаза в глаза, можно было сразу понять, что за человек стоит перед тобой. Истинно ли верит или притворяется, искренен ли в мыслях своих или что-то таит, прав во мнении своём или же заблуждается. Вглядываясь в эти глаза, Кальвин всё больше искал в них некую одухотворенность, которая была бы ему самому великой платой за все его труды. Искал и находил.
«Да, не напрасно я прожил все эти годы. Моя борьба за веру истинную дает плоды. Вся Женева худо-бедно, но приняла эту веру и дальше будет жить только с ней. По крайней мере, не отвергнет её. Иноземцы же, приезжающие из разных мест, пока ещё недоумевают канонам моей Церкви. Но придет время и они всё примут как должное. Иного выбора у них просто нет.»
Перрен с сообщниками, наконец о чём-то договорившись, встали в очередь за причастием. Место перед ними занимал какой-то господин весьма неряшливого вида. Средних лет, с всклокоченной головой и жидкой седой бородкой клином. Одет он был хоть по моде, но как-то неопрятно. Из-под ворота его одежд свисала толстая золотая цепь, а все пальцы его рук были сжаты золотыми же перстнями. Кальвин, стоя чуть позади патера Авеля, также приметил этого господина.
«Сразу видно, иноземец. Ни один житель Женевы не позволит себе выглядеть так дерзко и вызывающе. И в глазах у него не то насмешка, не то презрение. И с таким неверием он ещё смеет подходить к причастию?! Неужели он тоже сообщник либертинов и Перрен нарочно подослал его сюда?»
В какой-то момент глаза всклокоченного иноземца и Кальвина встретились. Бородка клином, глаза, черные, как уголь. И этот взгляд, пронзающий словно выпад пики.
«Я уже где-то видел его, этот взгляд. Но когда? Где? Кто ты? Погоди, не уходи …»
Получив свое причастие, иноземец, неторопливо шаркая башмаками, направился вон из храма. Настал черёд Перрена. Но Кальвин словно забыл про него.
«Неужели? Нет, не может быть! Но нет же, это он! Он!»
– Стража! Немедленно закрыть двери! Задержите этого человека! Задержите! – приказ Кальвина, словно внезапный удар грома, прокатился под сводами собора. От неожиданности все, кто ещё находился в храме, на мгновение оцепенели. Каждому показалось, что задержать сейчас должны именно его. Перрен, не успев раскрыть рот, мгновенно съёжился и застыл неподвижно. Он и сообщники его сейчас желали только одного – тихо провалиться под землю. Очевидно, что задуманная ими провокация сорвалась, даже не начавшись.
Послышался скрип закрываемых дверей и грохот засова. Пара стражников, глухо бряцая доспехами и оружием, быстрым шагом поспешила к алтарю. Толпа народа послушно расступалась перед ними, давая проход.
– Приказываю вам задержать его! – Кальвин указал стражникам на иноземца, только что принявшего причастие, -Мишель Сервэ Вилланов! Обернись! Ты задержан и будешь препровождён в тюрьму.
Толпа в миг отхлынула от человека, на которого только что указал Кальвин, оставив несчастного в одиночестве. Иноземец с золотой цепью на шее, обернулся. Алебарды стражников сразу же нацелились ему в грудь.
– Я? Но в чём же моя вина? В том, что я принял причастие? – растерянно проговорил иноземец, застигнутый врасплох внезапным обвинением.
– Именем Церкви я обвиняю тебя сейчас в ересях, возглашаемых устно и записанных в книги, коими ты попрал веру в Бога нашего Вседержителя мира и Сына Его Иисуса Христа! Не раскаявшись в сих, ты принял сейчас причастие, чем осквернил таинство Евхаристии и совершил чудовищное богохульство! Одного этого достаточно, чтобы предстать перед судом и понести наказание. Не говоря о прочих твоих преступлениях перед Богом.
– Но я не совершил в Женеве никакого преступления. И потом я подданный французского короля …
– Довольно пререканий! Стража! Откройте ворота и уведите его!
Послышался грохот теперь уже отпираемых дверей. Уже звонче бряцая оружием, при полном безмолвии толпы солдаты стражи увели несчастного. Кальвин направился за конвоем следом. После их ухода собор снова наполнился шумом. Сначала явно послышался вздох облегчения «Фу, миновало!» Потом пошел шелест пересудов «А кто этот лохматый с золотой цепью? Римский шпион? Да нет же! Это главарь разбойной шайки. Видали, какая толстая цепь? Чистое золото. А перстни?» Самые сообразительные прихожане поспешили незаметно покинуть храм «Как бы ещё мои грехи тут не припомнили». Перрен, очнувшись от ступора, не глядя по сторонам, тоже поспешил к выходу. Могучих соратников его давно уж простыл след.