Александр Харников
Канцлер Мальтийского ордена: Вежливые люди императора. Северный Сфинкс. К морю марш вперед!

Этот змей-искуситель при встрече завел со мной разговор о том, что Россия стенает под игом коронованного деспота, а самые заслуженные и уважаемые люди империи вынуждены покорно склоняться перед императором, который явно тронулся умом. Он намекнул мне, что политикой государя недовольны не только в России, но и за рубежом. Правда, граф Панин не желал смерти друга детства, а предлагал просто устранить царя от власти, а вместо него назначить регентом цесаревича Александра. Знаете, как все это произошло в Британии, где вместо душевнобольного короля Георга III фактически правил его сын, принц Уэльский.

– Это Панину подсказали его британские друзья? – поинтересовался Аракчеев. – Я почему-то не сомневался, что без английских советчиков тут не обошлось…

– Вы правы, английский посланник сэр Уитворт подсказал нам, как лучше устранить от власти императора. Но он предпочитал иметь дело с братьями Зубовыми, у которых были большие связи среди придворных и офицеров гвардии. Я же должен был, не вызывая подозрений, втереться в доверие к государю, а самое главное – уговорить цесаревича Александра примкнуть к заговору или, по крайней мере, не препятствовать нашим планам.

– И что, цесаревич сразу согласился?! – воскликнул Аракчеев.

Пален ухмыльнулся.

– Он знал о заговоре – и в то же время не хотел ничего о нем знать. Мне даже пришлось распустить слух о том, что, дескать, государь, разочаровавшись в старшем сыне, решил сделать своим наследником племянника императрицы, герцога Евгения Вюртембергского. Действительно, хорошо воспитанный и умный молодой человек пришелся по нраву государю. Тот стал оказывать юному герцогу благосклонные знаки, на которые я и обратил внимание цесаревича. Тот поверил мне и заявил, что не будет против отстранения отца от власти.

– Вы понимаете, граф, что, признаваясь сейчас в своих злодеяниях, вы подписываете себе смертный приговор? – спросил я. – Ведь за заговор против священной особы государя возможно лишь одно наказание…

– Я уже и так погубил свою душу, – вздохнул Пален. – Ну, а тело… Оно и без того смертно. Я могу лишь просить государя не вешать меня, как какого-нибудь разбойника с большой дороги, а подвергнуть расстрелянию – я сражался под русскими знаменами и заслужил некоторое снисхождение. А ведь я могу отказаться от своих слов, – вдруг усмехнулся Пален. – Кто их подтвердит? Вы же не записываете все сказанное мною, следовательно, нашу беседу нельзя назвать допросом.

– Вы не правы, – сказал я, доставая из кармана диктофон. – У нас есть прибор, который записывает все произнесенное вслух с помощью особого устройства, – я указал на приколотый к лацкану моего сюртука миниатюрный микрофон. – А потом можно воспроизвести все записанное.

И я нажал на кнопку воспроизведения.

«Кто их подтвердит? Вы же не записываете все сказанное мною, следовательно, нашу беседу нельзя назвать допросом». Пален и Аракчеев вздрогнули от неожиданности, когда в камере раздались слова, произнесенные несколько минут назад.

– Все слова, сказанные вами, – я посмотрел в испуганные глаза Палена, – вскоре услышит государь. Думаю, что он по достоинству оценит их.

– Будьте вы прокляты! – воскликнул Пален. – Вы пришли не из будущего, вы пришли из ада! Ничего я вам больше не скажу! Оставьте меня в покое и дайте спокойно умереть!

– А вот этого, граф, я вам не могу обещать. Мы еще зайдем к вам после того, как все заговорщики будет пойманы. А пока подумайте – может быть, светлые мысли посетят вашу голову.

Я и Аракчеев покинули Секретный дом. Во дворе Алексеевского равелина нас терпеливо ждал поручик Бенкендорф.

– Александр Христофорович, я хочу вас предупредить, – сказал я, – не спускайте глаз с графа Палена. Он может наложить на себя руки, напасть на конвоиров – словом, совершить любые, самые дикие поступки. И еще – вполне возможно, что его сообщники, оставшиеся на воле, попытаются убить графа, чтобы он не рассказал нам то, что они страстно желали бы навсегда похоронить вместе с ним. Тщательно проверяйте еду, которую подают арестанту, не принимайте никаких гостинцев с воли – словом, будьте бдительны.

– Все будет исполнено, господин Патрикеев, – поручик браво козырнул мне, показывая, что служба и порядок для него прежде всего.

Заскрипели створки Васильевских ворот. Мы с Аракчеевым вышли из равелина и, не сговариваясь, вздохнули с облегчением, покинув это мрачное место.

* * *

5 (17) марта 1801 года. Санкт-Петербург.

Джулиан Керриган, при деньгах

– А почему, уважаемый, мой медальон выставлен на продажу? – строго спросил я приказчика ломбарда по-немецки. – Вот, прошу взглянуть, это ваша выписка, и на ней значится, что все выплаты по процентам произведены полностью и в срок.

– Но вы же все равно не сумеете его выкупить, – гнусавым голосом ответил клерк. – Вам же лучше будет. Если мы продадим ваш заклад, то вы получите гораздо больше указанной в квитанции суммы. У меня уже есть покупатель на этот медальон, который обещал прийти завтра утром. Он готов заплатить за него целых пять рублей.

– Ну уж нет! – возмутился я. – Вот вам ваши три рубля, и прошу немедленно вернуть мне медальон.

Я протянул этому скряге три серебряных монеты, на которых был изображена в центре римская цифра «I», а вокруг нее монограмма из четырех букв «П», соединенных своими основаниями в крест. Над каждой буквой располагалась императорская корона.

Клерк со вздохом взял мои деньги, зачем-то взвесил их на ладони, потом, подозрительно покосившись на меня, приоткрыл сундучок, окованный по углам бронзовыми полосами, и быстро ссыпал туда монеты. Он что-то записал в амбарную книгу, отпер витрину и выдал мне самую ценную мою вещь. Ценную не потому, что сделан медальон был из золота, и весьма искусно.

Для меня он был единственной вещью, оставшейся от любимого мною отца. Если открыть крышку медальона, то можно увидеть миниатюрный портрет бабушки – папиной мамы – в молодости. Я помнил ее уже пожилой располневшей дамой, которая очень любила родного внука и все время для меня готовила разные вкусности. А на портрете она была изображена еще молодой писаной красавицей с пышными рыжими волосами и изумрудно-зелеными глазами.

Мои новые друзья торжественно объявили мне, что с сегодняшнего дня я числюсь у них на службе, и выдали мне авансом целых десять рублей серебром, а также письмо для моего начальства на Адмиралтейской верфи. Когда я объявил, что хочу временно прекратить работу, сарваер^[30] был весьма этим недоволен. Но когда он увидел письмо, а точнее, заметил, кем оно подписано – я, кстати, до сих пор не знаю, кто это был, – отношение волшебным образом переменилось. Я даже получил заверения в том, что меня в любой момент возьмут снова на работу, если мне вдруг захочется туда вернуться.

В ломбард я успел попасть буквально за десять минут до того, как его собирались закрыть. Очень хорошо, что я все-таки успел, ведь иначе я бы никогда больше не увидел последнюю вещицу, напоминавшую мне о моем детстве.

Сухо распрощавшись с клерком, я остановил проходившего мимо сбитенщика, купил у него за полкопейки стакан горячего медового сбитня, выпил этот полюбившийся мне русский напиток и отправился домой.

Путь мой пролегал по набережной, идущей вдоль чудесной ограды Летнего сада. Уже начало темнеть, и было достаточно промозгло, но, как оказалось, я оказался не единственным любителем пеших прогулок.

– Плохо дело, виконт, – неожиданно услышал я уже знакомый мне голос. Язык был английским, но ганноверский акцент и тембр голоса принадлежали, несомненно, тому самому человеку, чей портрет мне показывали русские. Как его звали, я не знал – имени его они мне не назвали.

Я замер. Было уже довольно темно, с неба сыпал мелкий противный снег пополам с дождем, под ногами хлюпало. В вечерних сумерках люди, ведущие беседу, меня вряд ли могли увидеть. А вот мне было слышно их хорошо.

– Генерал, – брезгливо произнес тот, кого его собеседник назвал виконтом, – когда первый заговор закончился полным крахом, вы пообещали, что ваш новый комплот окажется удачней старого. А теперь вы мне говорите, что практически все участники заговора куда-то исчезли, и вы не знаете, куда именно.

– Совершенно верно, виконт.

– Вы понимаете, что за вами могут следить? Ведь те, кто сейчас находится в Петропавловской крепости, вряд ли будут молчать. Бьюсь об заклад, что многие из них расскажут на допросе все, что им известно о заговоре.

– За мной не следят. Когда я шел на встречу с вами, то постоянно смотрел по сторонам, но никого похожего на сыщика не обнаружил.

– Тогда почему вы все еще на свободе? И почему вы, вместо того чтобы передать мне информацию через моего агента, настояли на личной встрече?

Было холодно, мои башмаки отсырели (я так и не удосужился отдать их вовремя в ремонт), и, чтобы хоть немного согреться, я переступил с ноги на ногу. Похоже, что до беседовавших донеслось чавканье подтаявшего снега под моими ногами. Я услышал ругательство, произнесенное по-английски, а потом грохнул выстрел, и по моему плечу словно ударили палкой. Следом раздался второй выстрел, кто-то застонал, а затем я услышал шум упавшего тела. Кто-то снова выругался по-английски, а потом до меня донеслись шаги бегущего человека, удалявшиеся в сторону Арсенала.

Я почувствовал, что мой рукав у плеча и левый бок камзола намок от крови, став теплым и тяжелым. Пошевелив рукой, я убедился, что она действует. И хотя в глазах у меня потемнело, а в ушах раздался звон колокольчиков, я, превозмогая слабость, подошел к лежавшему на булыжнике человеку и опустился рядом с ним на колени. Он был мертв – во всяком случае, я не услышал его дыхания, а поза, в которой он лежал, была не характерна для живого человека. Я попытался встать, но не смог. Тошнота вдруг подкатила к моему горлу, и я свалился рядом с убитым. Последнее, что мне удалось услышать перед тем, как я потерял сознание, были сказанные по-русски слова: «Командир, здесь, похоже, два двухсотых»…

* * *

5 (17) марта 1801 года. Санкт-Петербург.

Чарльз Джон Кэри, 9-й виконт Фольклендский

Все началось сегодня за завтраком. Фрау Бергер опять удостоила меня своим визитом и рассказала, что какие-то заговорщики решили убить русского императора Павла, и что многие из них – весьма приличные и знатные люди – уже арестованы.

Когда она ушла и Лизелотте пришла, чтобы убрать за нами со стола, я встал перед той на колени и с ходу предложил руку и сердце.

– Герр Удольф, но я же простая горничная! – воскликнула изумленная девица.

– Лизелотте, если вы согласитесь стать моей женой, то сделаете меня самым счастливым мужчиной на свете! – я постарался сохранить на лице лучезарную улыбку, хотя на душе у меня было противно – мне, виконту, приходится стоять на коленях перед какой-то там служанкой.

Но она не почувствовала подвоха с моей стороны, кокетливо улыбнулась и проворковала:

– Герр Удольф, я согласна! А венчаться мы будем здесь, в кирхе святой Анны! Это совсем рядом.

– Конечно, милая, – спектакль был окончен, и пора опускать занавес. – А пока сбегай к минхеру Голдевайку. И только если увидишь на его окне полузадернутую занавеску – полузадернутую именно с правой стороны – зайди к нему и отдай вот этот конверт. Он тебе передаст другой, с ним и возвращайся ко мне.

– Хорошо, герр Удольф! – послушно кивнула Лизелотте.

Через час она вернулась. В конверте лежала записка, в которой говорилось о том, что мой немецкий друг будет сегодня вечером в шесть часов в месте, которое я указал в своей записке – на набережной у Летнего сада. Мне нужно было разузнать, что же все-таки произошло, а затем убить его – он был единственным человеком в Петербурге, который знал мою настоящую фамилию, титул и мою роль в заговоре.

На мгновение у меня проскользнула мысль – заодно убрать и Голдевайка. Но подумав, я решил отказаться от этой затеи. Ведь он знает про меня слишком мало. Кроме того, даже если русские и выйдут на него, то единственной ниточкой, которая сможет привести их ко мне, является Лизе. А о ней я уж сам как-нибудь позабочусь.

Не спеша я собрал походную сумку, сложив в нее все, что имело хоть какую-нибудь ценность. Одежду брать не стал – все необходимое можно будет купить и в Швеции. Затем я посмотрел на Лизе и сказал:

– Лизхен, с этой сумкой подойди к Смольному монастырю в половину восьмого вечера. Будешь ждать меня у входа в собор. И собери все самое необходимое для себя. Нам придется на время покинуть Россию.

– А как же венчание? – девица была весьма удивлена и явно разочарована моими словами.

– Мы обвенчаемся с тобой в Швеции. И еще. Напиши записку фрау Бергер и сообщи ей, что ты и я срочно отбываем в Варшаву. Лично ей ничего не говори.

– Хорошо, герр Удольф!

Я оделся потеплее, зарядил два небольших пистолета и сунул их за пояс. Потом подумал и положил в карман сюртука скин ду – небольшой шотландский кинжал. Вообще-то его принято у нас носить за подвязкой гольфа на правой ноге, но я сейчас находился в дикой Московии, а не в заросших вереском горах и долинах моей родной Каледонии.

Оружие должно мне пригодиться, если встреча с генералом Беннигсеном станет для меня небезопасной. Мне все время казалось, что я забыл нечто весьма важное. Но только увидев своего конфидента я понял, где и в чем совершил ошибку – если Беннигсен на свободе, то велика вероятность того, что он либо предатель, либо за ним следят. И когда я краем глаза заметил какое-то движение у ограды Летнего сада футах в шестидесяти от нас, то, не задумываясь, выхватил пистолет и выстрелил в мелькнувшую в полумраке тень. Беннигсен изумленно уставился на меня. Потом, видимо, что-то до него дошло, и он зашарил у себя на поясе, пытаясь достать пистолет. Но я успел раньше и из второго пистолета выстрелил в грудь генералу. Длинный Кассий еще дергался в предсмертной агонии, а я уже со всех ног удирал с этого проклятого места.

Однако за мной никто не гнался. Пробежав с четверть мили, я перешел на шаг. Похоже, что первый выстрел тоже оказался удачным, и я каким-то чудом подстрелил того самого незнакомца – то ли сообщника Беннигсена, то ли русского сыщика. Быстрым шагом я направился к месту рандеву с Лизелотте.

– Спасибо, Лизе! – сказал я, увидев в свете выглянувшей из-за туч луны фигуру своей «невесты», терпеливо ожидавшей меня в условленном месте. Забрав у нее сумки, я направился к ожидавшему меня крытому возку. На месте кучера сидел старый финн, который за большие деньги взялся доставить меня до границы Швеции с Россией. Она проходила северо-западнее Выборга. Пекко – так звали финна – обещал довезти нас по тайным лесным дорогам туда, где нам уже не будут страшны агенты Тайной экспедиции. На всякий случай я предупредил Пекко, что если он сдаст нас русским, то его семье, живущей в Петербурге, несдобровать.

– Не беспокойся, господин, – кивнул своей лохматой головой Пекко, – я никогда никого не обманывал. Ну, если только жену, да и то всего лишь пару раз.

И этот дикарь неожиданно расхохотался, показав мне ослепительно белые зубы. Потом он помог нам надеть теплые медвежьи шубы, усадил в возок, громко крикнул и взмахнул кнутом. Маленькие лохматые лошадки резво побежали по льду Невы.

Постепенно жилые постройки закончились, и накатанная дорога зазмеилась по густому еловому лесу. Время от времени нам попадались по пути небольшие финские деревушки. Где-то через два-три часа езды мы остановились у одинокой избушки, затерянной в лесу. Пекко пригласил нас войти в нее, а сам распряг лошадей, завел их в сарай, повесил им на морды торбы с овсом, а потом закрыл ворота. Похоже, что здесь водились волки.

Закончив все дела с лошадьми, он занялся нами. Пекко растопил печь и стал готовить ужин. Вскоре в домике стало так тепло, что мы сбросили с себя шубы и уселись на широкие лавки у печки.

Мы наскоро поели подогретого в глиняном горшочке мяса, запили его горячим чаем с медом. Потом Пекко бросил на лавку шубу, лег на нее, и через пару минут мы услышали его богатырский храм. Мы же с Лизе забрались на теплую печь. Бедная девушка крепко прижалась ко мне и вскоре заснула, чему-то улыбаясь во сне.

«Жалко ее, – подумал я, – но ничего не поделаешь. Ведь минхер Голдевайк ее видел, и не один раз. Хорошо было бы прикончить и самого минхеера, но времени и так не хватало. Конечно, можно было и не опасаться этой смазливой девицы – ведь даже если русские и найдут Лизе, то что она сможет им рассказать?»

Но мне не хотелось, чтобы ниточка от нее вела в дом Бергеров. Ведь герр Бергер – человек сэра Уитворта. И потому Лизе осталось жить всего ничего – завтра я закопаю ее труп в глубоком сугробе в дремучем лесу, где если его и найдут, то это будет очень и очень нескоро.

* * *

5 (17) марта 1801 года. Санкт-Петербург.

Подполковник ФСБ Баринов Николай Михайлович, РССН УФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области «Град»

Совещание в Михайловском замке, запланированное на предыдущий вечер, так и не состоялось. Императора скрутил жесточайший приступ хронического гастрита. Этой болезнью Павел страдал с детства. Вчера часов в шесть вечера к нам из Михайловского замка пришел камер-лакей и принес записку от царя, в которой тот извинялся и просил перенести нашу встречу на сегодняшний вечер.

Так что сегодня с утра мы приступили ко второй части марлезонского балета – аресту заговорщиков. Начать было решено с братьев Зубовых. Как сообщили агенты Тайной экспедиции, наблюдавшие за особняком на Миллионной, все трое Зубовых безвылазно находились в нем. Время от времени к ним заезжали офицеры гвардейских полков. Одни, не пробыв в гостях и получаса, выскакивали на улицу словно ошпаренные и на третьей скорости пускались наутек, словно за ними гнался сам дьявол. Другие задерживались в особняке допоздна и выходили оттуда изрядно навеселе.

Для проведения операции я взял с собой четверых бойцов. Для массовки мы задействовали также с десяток солдат из Сенатского полка, выбрав из них ребят покрепче и посмышленей. Но в задержании решено было их не использовать – лишние жертвы нам совершенно ни к чему. Да и не были Зубовы похожи на отмороженных боевиков ИГИЛ^[31], которые редко сдавались в плен и отстреливались до последней возможности.

Перед началом операции мы провели разведку объекта и инструктаж участников. Слава богу, в особняке братьев Зубовых не было собак. Уж очень мне не хотелось убивать ни в чем не повинных зверушек. Количество же слуг и гостей в особняке мы подсчитали с довольно большой точностью. Их оказалось на данный момент чуть больше двух десятков. Слуг, дворников, конюхов и прочих лиц из числа обслуживающего персонала можно не брать в расчет – они вряд ли станут вмешиваться в «барские дела» или окажут активное сопротивление слугам государевым. А с самими братьями и их гостями мы справимся. Павел, недовольный тем, что люди, которых он уже раз простил и позволил им вернуться в столицу, отплатили ему за это черной неблагодарностью, и позволил нам не жалеть их и поступать так, как мы сочтем нужным. О чем я и проинструктировал своих бойцов.

Экипировавшись по всей форме и вооружившись нашими фирменными прибамбасами, мы выехали к особняку братьев Зубовых не на своих «Тиграх», а на трех черных каретах, запряженных четверками лошадей. Не стоило привлекать к себе излишнее внимание, ведь внезапность – это тоже наше оружие.

Само же задержание прошло на удивление буднично и почти бескровно. Бричеры с помощью тарана довольно легко вынесли входную дверь особняка. Потом мы вихрем пронеслись по широкой мраморной лестнице мимо перепуганных насмерть слуг, шарахнувшихся от жутких личностей в черных балаклавах на лице, и ворвались в столовую, где сидели братья и четверо их гостей – офицеров лейб-гвардии Семеновского полка.

Мы не стали орать «Работает спецназ ФСБ!» – все равно никто в этом мире не понял бы, о чем идет речь. Алан – в миру капитан Казбек Бутаев – открыл дверь и бросил в комнату с заговорщиками свето-шумовую гранату «Заря-2». Потом он снова захлопнул дверь и подождал несколько секунд. Бабахнуло так, что, несмотря на то что мы предусмотрительно зажали уши, в них еще долго звенело. А тех, кто находился в столовой, можно было брать голым руками.

Большинство из присутствующих там от полноты впечатлений обгадились, и в помещении явственно пахло парным дерьмом. С Платоном Зубовым, бывшим любовником престарелой императрицы Екатерины II, случилась истерика. Схватившись за голову, он верещал, словно недорезанный поросенок, и катался по наборному паркету столовой. А вот старший братец его, Николай Зубов, тот самый, который в нашей истории обрушил увесистую золотую табакерку на голову помазанника Божьего, похоже, совсем ополоумел. Ничего не видя и не слыша, он выхватил из ножен шпагу и стал размахивать ею, угрожая изрубить в капусту первого же, кто к нему приблизится.

Этот придурок и в самом деле мог с перепугу кого-нибудь покалечить. Я кивнул Скату – Сергею Рыбину, и тот ударом ноги в промежность на какое-то время угомонил старшего из братьев Зубовых. Николай выронил шпагу, схватился за «фаберже» и, тонко поскуливая, уселся на корточки у большого стола, уставленного винами и закусками.

Достойней всего вел себя Валериан Зубов – «одноногий генерал». Он присел на диван, охватил голову руками и с трудом начал «наводить резкость». Как человек, побывавший в реальном бою и не раз слышавший вблизи грохот пушек и ружейную пальбу, он сумел не выпасть из реальности и понять, что, собственно, происходит.

Ворвавшиеся вслед за моими бойцами солдаты Сенатского полка споро связали всех заговорщиков и потащили их на улицу. Там арестованных уже поджидали здешние автозаки мощностью в четыре лошадиных силы, на которых братья и их гости отправились в новое для них местожительство – камеры Секретного дома Алексеевского равелина Петропавловки.

Мы же, вместе с прибывшими агентами Тайной экспедиции, стали осматривать логово тех, кто планировал свергнуть императора Павла. Надо сказать, что особняк был изрядно загажен – повсюду валялись пустые винные бутылки, битые бокалы и немытые тарелки с остатками закуси. Как я понял, лакеям разрешалось лишь приносить в залу выпивку и еду, а наводить порядок им запрещалось – хозяева опасались, что кто-нибудь из слуг, услышав крамольные речи хозяев и их гостей, донесет на них в Тайную экспедицию.

Мы искали бумаги, которые могли бы стать уликами и пролить свет на замыслы заговорщиков. Но нам так и не удалось найти что-либо, изобличающее братьев и их единомышленников. Зато в потухшем камине спальни Платона Зубова мы обнаружили кучку пепла – похоже, что братья все же решили подстраховаться и сжечь наиболее опасные для них документы.

Оставив агентов Тайной экспедиции в особняке, мы вышли на улицу, где нас поджидали кареты, на которых мы прибыли. Увидев моих бойцов, зеваки, толпившиеся у особняка Зубовых, замолкли и попятились. Уж больно необычно мы выглядели – в разгрузках, с балаклавами на мордах, и со странным, ни на что не похожим оружием в руках.

Я доложил по рации Игорю Михайлову об успешно проведенном задержании. Нам оставалось лишь отловить болтающегося где-то по городу генерала Беннигсена. Местонахождение его было неизвестно. По всей видимости, он успел сменить мундир, потому что «жучок», который мы воткнули в его сюртук, замолчал. Агенты Тайной экспедиции сбились с ног, разыскивая ганноверца, но их старания пока были безуспешными.

Впрочем, Беннигсен в конце концов нашелся. Произошло это уже вечером, когда на улицах стало смеркаться. Но рассказать что-либо полезное для нас генерал уже не мог – его застрелили на набережной Невы у ограды Летнего сада. Как все произошло, рассказал нам морячок из Штатов, с которым я уже встречался несколько дней назад, и которого мы взяли к себе на службу. Тогда он сообщил нам весьма важную информацию о контактах генерала с человеком, которого тот называл виконтом. Судя по всему, этот виконт и был тем самым резидентом британской разведки, оставшимся в Петербурге за старшего после высылки из России посланника Уитворта.

Именно с ним Беннингсен, видимо, встретился и на этот раз. Только встреча эта закончилась для Длинного Кассия летальным исходом. Похоже, что у «виконта» сдали нервы, и он открыл пальбу из пистолетов в самом центре города. Одну пулю он всадил в американца (правда, осмотрев его, я убедился, что рана не опасная), а вторую – в Беннигсена. Керриган – так звали морячка – успел сказать нам несколько слов, а потом снова потерял сознание от потери крови. И узнали мы о происшедшем на набережной не сразу.

Уже в темноте мы начали поиски виконта, пустив по его следу Джексона – черного терьера Алексея Иванова. Джексон довел нас до Смольного собора, где следы англичанина оборвались.

– Николай Михайлович, – огорченно произнес Иванов, поглаживая по голове виновато поскуливавшего пса, – видимо, здесь этот нехороший человек сел в сани – вон, видите, следы полозьев – и отправился по льду в сторону Охты. А куда именно, я не могу вам сказать, ведь темень кругом…

– Ну, что ж, Алексей Алексеевич, на нет и суда нет. Поисками виконта мы займемся завтра. Сейчас же мы отправимся домой (мы уже начали считать Кордегардию, в которой нас временно разместили, своим домом). И не забудьте – сегодня вечером император ждет нас в Михайловском замке.

* * *

5 (17) марта 1801 года. Санкт-Петербург.

Патрикеев Василий Васильевич, журналист и историк

Вечером мы в расширенном составе провели рабочее совещание в столовой зале. С нашей стороны на нем присутствовали ваш покорный слуга, оба подполковника, Алексей Иванов с дочерью и напарником, и врач «скорой» Геннадий Антонов. Со стороны властей предержащих Российской империи наличествовали император и Аракчеев. Речь должна была пойти о самой животрепещущей для нас проблеме – как нам жить дальше.

Заговор Зубовых, Палена и Беннигсена был ликвидирован. Его предводители сидели в Секретном доме или на гарнизонной гауптвахте. Кое-кого, из числа тех, кто не особо в нем замарался, оставили под домашним арестом. Императору Павлу теперь можно не бояться ночного вторжения банды пьяных гвардейских офицеров и офицерского шарфа, наброшенного на его шею.

Мы свою роль спасителей самодержца выполнили. Павел сделал надлежащие выводы и теперь, похоже, не будет больше миловать потенциальных заговорщиков. По ходу дела мне удалось вместе с Аракчеевым (Алексей Андреевич больше не дичился меня и с вниманием слушал то, что я ему рассказывал о расстановке политических фигур в нашей истории начала XIX века) постарались объяснить Павлу, кто из его придворных, сознательно или нет, оказывал услуги заговорщикам. С позором был изгнан со своего поста крещеный турок граф Кутайсов, отставлена от царского ложа фаворитка Анна Гагарина-Лопухина и возвращена во дворец старая подруга царя госпожа Нелидова.

Из своего подмосковного имения со дня на день должен был приехать другой близкий друг Павла – граф Федор Ростопчин. Павел отправил его в отставку из-за интриг Палена. Правда, я посоветовал императору с осторожностью относиться к предложениям Ростопчина, касаемым внешней политики России. Иногда графа изрядно заносило, и он начинал выдавать такое, что делало его похожим на Жириновского. Недаром Екатерина Великая, неплохо разбиравшаяся в хитросплетениях мировой политики, называла Ростопчина «сумасшедшим Федькой».

Многое из предложенного можно было сделать прямо сейчас, а многое – чуть погодя. Поэтому мы хотели обсудить лишь те вопросы, решение по которым следовало принять немедленно. И в первую очередь – об отражении нападения британской эскадры адмирала Нельсона на Ревель.

– Скажите, Василий Васильевич, – обратился ко мне Аракчеев, когда разговор зашел о предстоящем набеге британцев, – а этот самый Нельсон не передумает на нас нападать? Может быть, мы напрасно беспокоимся?

– Я полагаю, что не передумает, – ответил я. – Во всяком случае, в серьезности его намерений мы сможем убедиться, когда британцы нападут на Копенгаген и разгромят береговые батареи датской столицы и флот королевства. В нашей истории это произошло 2 апреля по григорианскому календарю, или 21 марта по юлианскому, то есть через две недели. Нельсон спешит – он хочет застать русскую эскадру на рейде Ревеля прежде, чем растает лед в восточной части Балтийского моря – а это произойдет достаточно скоро. Ведь зима была мягкая, и лед на море тоньше, чем обычно.

Нельсон рассчитывает застать наши корабли врасплох и истребить их, воспользовавшись их неготовностью к неожиданному нападению. Этот однорукий адмирал считал основой всего союза стран, провозгласивших вооруженный нейтралитет, именно Россию. Он предложил датчанам без боя пропустить британскую эскадру через проливы, соединяющие Балтийское и Северное моря. Но датчане отказались это сделать.

– Неужели Нельсону удастся безнаказанно разгромить датский флот? – спросил Павел. – Ведь датчане превосходные моряки и не раз доказывали свою храбрость и умение сражаться во многих морских битвах.

– И в этот раз датчане храбро отбивались от внезапно напавшего на них врага. Потери с обеих сторон были огромными. Адмирал Паркер, возглавлявший британскую экспедицию, даже отдал приказ Нельсону прекратить бой и отступить. Но тот сделал вид, что не понял сигнала командующего, и продолжил сражение. А сам предложил датчанам на время прекратить огонь, ради, как он писал, «человеколюбия». На самом же деле это было обычное британское коварство. Адмирал хотел получить столь нужную ему передышку, чтобы снять с мели выскочившие на них британские корабли и наскоро отремонтировать наиболее пострадавшие. В конечном итоге ему удастся уговорить датчан прекратить сопротивление и протащить свою эскадру в Балтику.

– А что произошло потом? – спросил император, внимательно слушавший меня.

– А потом пришло известие о вашем убийстве, государь. Дания и Швеция были нейтрализованы, а русский флот…

– Что с ним случилось? – спросил император, пропустив мимо ушей мои слова о своей насильственной смерти.

– При проходе британской эскадры через Зунд Нельсон потерял много времени. На фарватере было немало мелей, и, чтобы облегчить корабли, пришлось перегрузить тяжелые пушки на купеческие корабли, а потом, когда эскадра вышла из проливов, поставить их на место.

Шведские корабли, узнав про копенгагенский погром, укрылись в Карлскруне, вход в которую надежно защищали мощные береговые батареи.

30 апреля – или 12 мая по григорианскому календарю – английские корабли появились в видимости наших берегов. Но русской эскадры в Ревеле уже не было. За неделю до появления британцев наши корабли, пробив канал во льду, ушли в Кронштадт. Нельсон привел к Ревелю одиннадцать линейных кораблей, один фрегат, два брига и два люгера. Но он так и не осмелился напасть на порт и город. Более того, русским чиновникам, прибывшим на борт флагманского корабля однорукого адмирала, было заявлено, что он прибыл в Ревель… с дружеским визитом.