Александр Вельтман
Странник
День XXVII
ССIII
Я сидел с книгой в руках… не помню, читал я или думал о ней… вдруг очутилось предо мной видение, светлое, как мысль об исполнении пламенных надежд и желаний.
Оно
– Конечно, любите вы чтенье?
Я
– Люблю ли?!.. я на небесах,
Когда в твоих, мой друг, очах
Читаю чувств изображенье,
Твержу, учу их наизусть!
Их смысл так сладок и приятен!
То привлекателен, как грусть,
То вдруг, как случай, непонятен!
Скажи мне… нет, не говори!..
Но прямо в очи мне смотри!
Я прочитаю…
Взяв на себя труд Шамполиона[309], я скоро раскаялся…
– Нет! – думал я, – разобрать египетский язык дружбы и любви есть египетская работа!.. и – отправился в Булгарию.
ССIV
Остановись перед самым Базарджиком, на долине Табан-дере, я еще раз оглянулся назад и потом обратил все свое внимание на город.
Аджи-оглу-базар-джик значит: странствующего сына базар малый… Итак, любезный мой караван, видал ли ты когда-нибудь пустой город?… Вот он… Мне кажется, не только люди и животные, но и все насекомые скрылись из него. Какая пустота! какая мрачность! точно как в сердце, оставленном надеждою.
CCV
Идите по улице – вам никто не встретится. Взойдите на двор – собака не хамкнет. Взойдите в дом – вас не спросят: кто вы? зачем вы? кого вам? Взойдите в гарем… о, как неприятна эта пустота!
Фонтаны не льются, они иссохли. В некоторых вода еще слезит, по она уже горька, как слезы… отравлена.
Вот высокое Джалье; но там уже не слышно: Элинин каризини арзулама![310] Предместье города, в которое переселялись турки, армяне и булгары базарджикские на жизнь вечную, так велико, как только может себе представить испуганное воображение, не любящее ни покойников, ни кладбищ. Оконечности города и окрестности ею уставлены гранитными и мраморными камнями;…почти на каждом вырезаны разновидные чалмы, означающие звание и состояние мусульманина, отгостившего па земной поверхности.
CCVI
Теперь далее, от Базарджика к Шумле!.. Но, милые спутники мои, я отвечаю за безопасность вашу и потому предлагаю вам не рассыпаться, не удаляться от меня!.. Дорога до Козлуджи идет лесом… Вот мрачная Ушеплийская долина… толпы турок скитаются по лесам, стерегут неосторожных… Чу? выстрел! пуля просвистала!.. залп!.. Турки!.. И все это мечта, воображение!.. Не бойтесь, милые спутницы мои! Под моим предводительством целы и невредимы выйдете вы из опасности! Но…
CCVII
Сердце мое возгорелось духом воинственным!.. Дайте мне броню мою! шлем мой пернатый! меч мой, меч мой! на котором начертано золотыми арабскими буквами: Когда Чемидзан[311] перестанет покровительствовать мне, ты, меч мой, будешь защитником моим!..
Доблестные, воинственные читатели и читательницы! великий, бессмертный подвиг предстоит вам!.. толпитесь вокруг меня!.. Вы, юноши, готовьте пламенное воображение и лорнеты!.. Вы, старцы, опытная мудрость, надевайте очки!.. Вы, прелестные стрелометательницы, амазонки мои! девы и женщины, правое и левое крыло, дающее крепость центру, запасайтесь огненными взорами!
Предводительствуя корпусом таких волонтеров, мне легко пройти весь мир, и покорить Вселенную – перу моему! но это долго, скучно… вооруженною рукою пройдем мы по Булгарии, чрез Балканы, до Константинополя… Подобно набегу какой-нибудь орды, мы пронесемся… нет!.. разольемся, как Нил, по владениям Махмуда!.. Ожидает ли он нас? успеет ли он издать хати-шериф[312], вызывающий к восстанию на брань против необузданной толпы читателей, напавших на топографическую карту его владений, штурмующих девственную Шумлу, прогуливающихся по р. Тундже, отдыхающих в Эски-Сарае и в лавровых рощах Эдрине и, наконец, осматривающих без спросу все редкости Стамбула?
CCVIII
Подробная карта Турции перед нами. Поле чести открыто. Слава готовит венок Победе. – Друзья мои! «не множество, а мужество» – вот первое правило войны. – «Стадо ослов, предводительствуемых львом, страшнее стада львов, предводительствуемых ослом», – сказал греческий полководец Хабрий[313]. Итак… но сегодня уже поздно.
CCIX
Скинув броню, шлем и меч, я повесил их на одно из дерев, принадлежащих Повелителю правоверных; возвратился туда, где был; надел… разумеется, не римскую тогу… и стал сердиться…
Подле моей комнаты, за деревянной стеною, жил пылкий юноша. Часто исступления сердца его и исступления поэтической души нарушали первый сладкий сон мой. В отмщение за доставленную им мне бессонницу, подобно совести, которая подслушивает человеческие мысли, я приложил ухо к стене.
«Любить пли не любить!» – вскричал он голосом Гамлета[314].
«Себялюбие! предрассудки! закон, установленный папою Григорием Девятым[315]! обязанности! общее мнение… о, сколько препятствий!» – произнес юноша с отчаянием, похожим на отчаяние Лира, когда он говорит: Громы! молнии! вы не дети мои[316]!
«О, если б ты была свободна! если б голос не умер на устах моих, я бы сказал тебе: еще до существования моего я люблю тебя! я люблю тебя теперь! я люблю тебя за гробом Вселенной!..»
– Да! – думал я, – глагол люблю был бы глаголом божественным, если б не спрягался.
«Что мне уверять тебя, – продолжал юноша, – уверения лишают доверенности. Ты прекрасна, добродетельна; ты звезда, ласково светящая, на меня с неба! Два звука, согласованные самою природою! – я и ты! – некогда они были одним существом; но какая-то враждующая сила разорвала его надвое, чтоб со временем, при встрече нашей, насладиться нашим страданием!..[317]
О, долго ль сон коварный длится?
Исчез очарованья мир!
Ты не моя, но ты кумир,
Пред коим вечно мне молиться!»
CCX
Восклицания утихли… все умолкло… Я задумался… гений сна повеял крыльями…
Усни же, милый мой малютка.
Проживший десять тысяч дней
Игралищем слепых страстей,
Рабом послушным предрассудка!
Счастлив, когда в ночной тиши
Ты, как покойник, равнодушен
И сон твой кроток, не нарушен
Болезнью сердца и души!
День XXVIII
CCXI
Этот день я не намерен посвящать ни мирному странствию по Вселенной и по событиям, ни военным походам по Булгарии. Он так хорош, как 1-е маия. Но положим, что он и есть 1-е маия; и потому очень неудивительно, если кто-нибудь пригласит меня ехать вместе за город, в сад, в рощу…
Если слова: поедемте с нами! произнесены голосом, которого эхо отдается в сердце… если эти же слова повторены взором… о, тогда я еду непременно!
ССХII
Если любопытство читателей следует за мною на это гулянье, то… послушайте:
– Неужели? – сказало одно кубическое существо.
– Поверьте! – отвечало другое существо, которого я и описать не умею.
Ах, боже мой, какая жалость!
Тиранить так свою жену!
Ее неопытность и шалость
Считать за грех и за вину!
Ох, эта мне понятий древность!
Вот, умолчи и не злословь
В мужьях всевидящую ревность
И безотвязную любовь!
Несносно!..
«О, это правда! – сказала одна юная дева, прекрасная, как невеста Океании. – Мужчины? – льстецы!.. мужья? – тираны!».
– Как эти речи странны мне!
Не понимаю! верно, вам уж
Не раз случалось, хоть во сне,
Влюбленной быть и выйти замуж? –
сказал я эфирному созданию, которое произнесло оскорбительные слова на весь мужской человеческий род.
Не знаю, понравился ли ей ритурнель, приделанный мною к ее песне о мужчинах, потому что, сказав, я в то же мгновение своротил на другую дорожку, остановился подле виноградного куста, сорвал зрелую, наливную, покрытую как будто инеем кисть и… вручаю ее тебе, милая, прелестная читательница! тебе, ангелу, подле которого и самое грешное существо освятилось бы новыми, высокими чувствами!
ССХШ
О юноша, оставь свои мечты!
Забудь коварные надежды и желанья!
Здесь радостей твоих заплетены цветы
В цепь неразрывную печали и страданья!
Оставь доверчивость и пристально смотри,
Как изменяются на всем от света краски:
Жди дня, о юноша, во время ли зари
Нам распознать любовь и непритворность ласки!
CCXIV
Не объясняя причины, по которой наскучил мне сегодняшний день, я предложил солнцу скорее скатиться на запад и осветить все заатлантические известные и неизвестные страны, где человек, по системе Кабаниса[318], должен был первоначально быть растением, потом полипом, потом насекомым, потом орангутангом, потом диким человеком…
Стадо диких людей, которое мирно пасется на лугах, орошаемых алмазными струями реки…
Стадо диких людей, которое живет в мире со всеми животными…
Стадо диких людей, у которых нет долгов на земле, а людей на небе…
Это стадо… но что такое счастие и спокойствие без того, что рождает несчастие и беспокойствие?
CСXV
– Ты слеп!
– Ложь!
– Видишь ли ты?
– Ничего не вижу, потому что ничего не видно!
– Поди уверь, что солнце не свеча,
Что бледная луна не тусклая лампада,
Что звезды светлые не золотые блестки
И не отличия, дарованные небу!..
Впрочем, слепота не грех. Но от этого шуму, от этой ветрености сердца, от этой болтливости языка, от этих нескромных взоров, от этого века, навьюченного ношею бедствий, я удаляюсь и, подобно Язону[319], с моими аргонавтами сажусь на корабль, сделанный из зеркала.
От пристани г. Галаца я отправляюсь вниз по Дунаю, по устью прекрасному в Понт, потом в Пропонт; потом в Геллеспонт; потом, не задевая ни за один остров моря Эгейского и Средиземного, прямо к устьям Нила; Нилом к Мемфису; от Мемфиса, перенеся на плечах корабль свой, – по тому же тракту, по которому аргонавты переносили свои корабли, – на море, отделяющее земли Египетские от Обетованных, спускаюсь по оному до океана, орошающего и Аравию, и Иран, и Индию; океаном до слияния Тигра и Евфрата, и, наконец, плыву медленно вверх по последней реке до самого рая…
Я был в раю…
CCXVI
Тогда был вечер; – и теперь уже вечереет; а так как люди вообще привыкли полагаться на завтрашний день как на начало будущих благ, то и я обращаюсь к читателям с вопросом: вы, верно, устали?
– Ах, нисколько! – отвечают они, задыхаясь от усталости.
Благодарите же богов,
Когда не шли вы, как обозы,
Пустыней дикою стихов
Или распутицею прозы!
День XXIX
CCXVII
Итак, друзья мои, вы уже слышали, что сказал полководец Хабрий. Теперь дайте мне телескоп, я взгляну на позицию всех моих читателей… Хуже пары слепых глаз!.. обезображивает все, как критика пристрастного журналиста!.. протрите ему стеклы![320]
Хорошо! теперь слушайте диспозицию:
«10-ти тысячный отряд юного моего воинства переправляется через Дунай в Никополе. От Никополя, своротив к Систову, он должен восхититься местоположением; но не блуждать в садах фруктовых и виноградных, не срывать ни одного румяного листа с розовых кустов, украшающих горы, скаты, холмы, – не идти быстро мимо Рущука. Если неприятель сделает вылазку, то с презрением посмотреть на него и потом следовать далее чрез Разград по дороге к Шумле.
«Другой 10-ти тысячный отряд идет через Силистрию. Переправа не остановит храбрых. Напомнив сей крепости 1810 год[321], отряд продолжает идти чрез Акадапар, Эмбелер, Экизчи к правому флангу к. Шумлы.
Сам я, предводительствуя главными силами моих читателей, иду чрез Базарджик.
«Пятитысячный отряд преклонных летами и вооруженных всеми градусами очков наблюдает крепость Варну с утесов при с. Франки. В предводители сего отряда избирается старец, украшенный и царем и временем, зпающий наизусть все походы Миниха, Румянцева, Суворова, Потемкина, Каменского, Кутузова[322]…»
Прочитав диспозицию, разумеется, все возвратились по местам; – несколько избранных говорливых читательниц пробарабанили устами своими поход, и все двинулись!
CCXVIII
15 тысяч отборных юношей и прелестных воинственных красавиц со мною! – Песельники, вперед! – закричал я. – Ах, господа, у меня душа обмерла от наслаждения, когда запевалыцик, прелестный, как она, перелился весь в арию: Di piacer mi belza il cor[323].
Быстро двигаюсь я от Базарджика к Ушенли чрез густой лес п хребет гор, скрывающих от Козлуджи север.
Здесь, друзья мои, под предводительством царя, шли мы в 1828 году. Спускаясь с горы, пред Козлуджи, открылись взорам нашим разновидные гряды Балканов. Сквозь лиловое отдаление и светлую будущность я уже видел тогда, как развевались на Эмосе[324] благословенные знамена русские и как русская воля подавала законы владычеству Магометову.
CCXIX
Покуда первые два отряда приблизятся к Шумле, мы сделаем дневку в садах Козлуджийских.
Дика наружность здесь природы!
На юг – дорога на Проводы…
Нельзя здесь, други, не вздохнуть:
Ведет далеко этот путь!
Там… древний мир гиероглифов!
Чернеет Эмоса гряда!
Там спорных праотцев и скифов
Паслися мирные стада!..
День ХХХ
CCXXI
Так как рассветать будет еще в следующей главе, то до восхождения солнца я думал о Чжиндчженской фарфоровой фабрике, о веселом взоре и ясной наружности – явных признаках мудрости, о лжи и упрямстве – пороках, которые должно искоренять с самого младенчества, о выражении Плиния[325]: ut externus alieno non sit hominis vice[326], об уме и глупости умных и о глупости и уме глупых… и т. д.
ССХХII
Утро было очаровательно. За завесой туманов Балканы… отдельные холмы, белеющие скалы по долине Давно… ущелья правого берега долины Проводской; высоты над Мадардой и Шумлой, освещенные солнцем… Мечеть Козлуджийская в садах… лагерь моих читателей… Какие виды!
Я вышел из своего шатра, невольно взглянул на шатер Царь-Девицы, с золотой маковкой… сердце затрепетало желанием битвы, и я вскричал:
Лейб-Амазонский эскадрон
Построить близ моей палатки!
Дежурный
Нельзя-с, большая часть больны.
Я
Как!.. чем?
Медик
От действия луны…
Я
Вот кстати лунные припадки!
Но должно им скорей помочь,
Мы выступаем в эту ночь!
Медик
Есть способ легкий, хоть старинный:
Поить водою розмаринной;
Но натуральный термин…
Я
Ох, с амазонками беда!
Не подражать бы им Минерве![327]
Но мы оставим их в резерве –
Походный с нами гошпиталь.
Однако ж это очень жаль!..
Без них мне скучно!..
CСXXIII
Скучно, скучно!.. нет, без них ни шагу вперед! готов отложить поход к Шумле хоть до конца 3-й части! О, чтоб совершать дела великие, нужно терпение!.. ангельское… дьявольское… думаете вы? нет, мое – т. е. среднее между ними.
Как терпелив тот, который, утолив жажду и голод, чувства, ум и сердце, ложится в пуховые волны и, уже засыпая, чувствует, что что-то ползет по лицу, но боится пошевелиться, протянуть руку, чтоб, спугнув насекомое, не спугнуть и усыпления с очей своих… как терпелив он!
Это еще не все, ибо все более целой Вселенной. Это не конец и не начало… Покажите мне в чем-нибудь начало и конец, я скажу: нет, это продолжение.
CCXXIV
Подобные переходы уподобляются известным переходам… или, еще лучше, известному моцартовскому аккорду в увертюре Титова милосердие[328]. Разумеется, что тот, кто не знает генерал-баса чувств человеческих, не может понимать правильности резких переходов; для понятий его доступна только простая гамма… Хайдн[329], выражая создание мира, прежде всего изобразил Хаос… Во всем стройность создается из нестройности… Мысли, мнения, речи, дела, вся жизнь, все подвержено этому закону.
CCXXV
Дневка казалась мне вечностью… Грустен и задумчив сидел я… Беда быть без дела!.. Взяв Лаватера[330], стал я сравнивать физиогномику всех великих людей; но – умственная величина зависит от фокуса понятий и от точки, с которой мы на нее смотрим. Тут я опять задумался… Мысли мои, как прикованные, не оставляли меня; я бил доволен. Но все, что имеет крылья, не создано для постоянства. Скоро мысли мои вспорхнули, понеслись быстро… Где же настиг я их? На очах, на устах, на улыбке, на румянце ланит, па персях, на задумчивости существа, которое так хорошо, как неиспытанное блаженство. Они хотели даже проникнуть в сердце его, во все изгибы сердца… Остановитесь, дерзкие! там ночь!.. тайны сердца совершаются во мраке… С трудом вывел я на свет мысли свои из подземелий, в которых они уже блуждали, – и стал писать письмо. О ваших слышал новостях
От бывшего у нас в гостях
Товарища-приятеля!
Что вы здоровы все подряд,
Я этому сердечно рад,
Благодарю Создателя!
И то с восторгом слышал я,
Что вы, как добрая семья,
Соединились дружбою.
С пером иль с книгою в руках
Проводите часы в трудах
И занимаясь службою.
И в дополненье к похвалам,
Вы ровно к девяти часам
Приходите в чертежную;
И соблюдаете вы в пей
Со рвеньем службы долг своей
И тишину возможную[331].
CCXXVI
– Хотелось знать бы вам весьма
И продолжение письма,
Любезные читатели.
Но продолжать нет сил и слов;
Таких уродливых стихов
Набор рекрутский к стати ли?
Мое житье, мое бытье,
Ты путешествие мое,
Моя энциклопедия!
Пусть свет тебя возьмет, прочтет
И от души произнесет:
Ей-богу – ну комедия!
Конец второй части[332].
Часть третья
Auteur de «St…». Que pensez vous de mon livre?
Une dame… Je fais comme vous, monsieur, je ne pense pas[333].
«Lucius Apuleus» Rioarol.
День XXXI
Явление Странника Аполлону. Мотылек. Пучина памяти. Маре Калабалык. Умственный архипелаг. Философический камень. Пословица
День XXXII
Вселенная Быть или не быть? Чистый воздух. Терпение. Середина. Pudel dicere[334]
День XXXIII
Оракул. В чем счастье. Умственная живопись. Продолжение CCI главы. Рым-ник. Аталанта…
День XXXIV Ювепта-Геба. Шабас[335]
День XXXV
Женщины. Шатер. Царь-Девица. Диспозиция земная и небесная
День XXXVI
Моя рать. Как счастлив тот, кому не помогают падать. Шумла. Реляция. Алэф
День XXXVII
Варна. Владислав IV. Взятие Варны
День XXXVIII
Hippocrate. И т. далее…? Чудная беседа. Чудный скачок. Может быть и быть не может. Тоска. Русская единица. Настоящий век и дни давние. Пленный турок Эмин. Альма. Итог
День XXXIX Заара. Не хочу я хлеба. Гоби.
День XL
Свой своему невольно друг. Мы вошли в палатку. Сбитенщик. Военная зависть. Заблуждение. Дорога в Стамбул. Мангалия. Развязанный узел. Октавий Август И Овидий Назон в бане
День Х L1
Вечер. Его бы она расцеловала?! Бисерная и мозаичная работа. Свекла равна сахарному тростнику. Продолжение поэмы о Мариолице. Нескромность. Смотрите и внимайте! Кистенджи. Петр
День XL1
Пустырь Булгарии. Карамурат-киой или Дана-киой? Покойная квартира
День ХLІІ
Правило жизни. Четки памяти. Красноречивое молчание. Пауза. Галац. В Яссы
ДеньХLІV
Природа и человек. Лучшие минуты жизни. Взгляд на Яссы. Копо. Москаль и молдаванка. Математическая истина. Путевые правила. Улица-маре[336]. Жестокое внимание и насильственное убеждение. Чемодан. Человек-грек капитан Микулай. Гулянье в Яссах: дупа-обычулуй[337]
День XLV
Превращение Любви во Вселенную, а Вселенной в Любовь. Эней и Лавиния. Сердечные полюсы. Кого я видел. Остров любви. Нубия. Москва
День ХХХІ
Γ τό μέγα εν, άλλά τό έό μέγα[338]
CCXXVII
(На берегах Фригии[339] Аполлон в рубище таскает на носилках камни для построения Трои[340].)
Поденщик
Источник света и лучей!
Аполлон
Скажи мне попросту: изгнанник![341]
Поденщик
Светлейшей ясности твоей
Представиться желает странник!
Аполлон
Теперь некстати эта честь!
Где он?
(Странник входит, в пестром переплете, обремененный типографическими ошибками[342].)
Странник
Всепресветлейший…
Аполлон
Лесть! Прошу обыкновенным слогом!..
Странник
Я – я…
Аполлон
Ты – ты? Довольно, с богом!
(Странник выходит в свет.)
CCXXVIII
Ah! ah! (il rit)[343]
Все встречные хотели знать цель его, спрашивали: куда идешь? Посмотрите, отвечал он, на этого мотылька, который летит по одной со мной дороге.
Мгновенный гость существованья!
Зачем и ты летишь на свет?
Ужели и тебе во тьме покоя нет,
Как пылкому уму гордейшего созданья?
Смотри, вся даль алмазами горит:
Не подлетай, златые крылья вспыхнут!
Луч таинства твой взгляд навеки ослепит,
И поздно гордые мечты твои утихнут!
И все и всех судьбы в пределы облекли,
Не преступить заветную границу!
Как рвется узник дух подняться от земли!
Как силится увлечь на небо и темницу!
Глас внутренний твердит, гремит его уму:
«Законы вечные Вселенной не случайны!»
И мысли, слабые светильники! сквозь тьму
Хотят прозреть завесу вечной тайнъи
Прошли века, пройдут века веков,
На общем кладбище улягутся народы;
Но не постигнет ум Создателя миров,
И тайны занавес не снимется с природы!
CCXXIX
В пространной пристани Трои, нагрузив корабль (сделанный, как уже было выше сказано, из зеркала) всем невещественным, я невольно должен был подумать также и о невещественном балласте, столь необходимом для тяжести и равновесия. Всякий может понять, что я говорю про пустословие, балласт умственный; и потому, без дальнейших объяснений, я отправляюсь в Архипелаг.
Подобно мне, несомому по волнам Геллеспонта, в которых некогда отсвечивалась Ида[344] и ее подножие, украшенное паросским мрамором и садами Трои, мысли мои несутся по пучине памяти.
В ней отражается бывшее; чертоги Приама[345], высокие стены и башни, огромные храмы и тот певец, который родился в Смирне, в Родосе, в Колофоне, в Саламине, в Хиосе и в Афинах[346]; и его песни о славе Ахилла и Одиссея, и его Батрахомиомахия[347], и его Гимн Церере, погибавший в неизвестности в продолжение 2760 лет и, к счастию, отысканный в конце прошедшего столетия Христианом-Фридрихом Маттеем[348] в Патриаршей ризнице в Москве.
