Александр Вельтман
Странник

День XXXIX

Celui qui n'a pas un grain de chimère dans la tête, pour se consoler de la réalité, je le plains.^[412]

Dolomieu

CCLXXIX

Настал новый день, но я, все еще грустный, как будущность безнадежного человека, не знал, в какую часть света удалиться от тоски, и – бросился в пустыню, лежащую между Сенегамбией, Нигрицией^[413] и Северной Америкой.

Не боясь ни хищных арабов, ни хищных зверей, ни хищных птиц, ни бурных вихрей, вздымающих валы песчаного моря, я сел на высокую насыпь в самом центре Заары^[414] и стал смотреть на медное небо.

Тут видел я все богатство солнца и неуместную щедрость его.

Сыплет лучи без меры, не позволяет пронестись над пустыней ни облаку, утоляющему жажду земли, ни ветру, разносящему прохладу. Одно хочет быть добрым и щедрым.

Кто же скажет, что излишество благодеяния не есть истинное зло?

Смотрите, может ли эта пустыня быть благодарного солнцу за то, что оно щедростию своею обращает ее в ад?

Прощай же, бедная Заара, земля бесплодная и пустынная! ты ли виновна в излишестве и в недостатках своих, которые на пространстве 5 895 760 квадратных верст не дают приют бедному человечеству: ему так тесно на земле!

CCLXXX

Когда я еще был ребенком и, сердитый, с досады, отказывался от пищи, тогда няня тщетно уговаривала меня. Что ж сделал бы я теперь, рассерженный на медное небо Заары и в таком же расположении духа, как Ксеркс во время наказания Геллеспонта и вызова горы Атоса на 6ой^[415], На слова:

 
Милый друг, послушай,
Хоть немножко скушай!
 

я отвечал бы:

 
Не хочу я хлеба!
Дайте мне неба,
Южного неба!
 

CCLXXXI

Так отвечал бы я няне и всем, кто вздумал бы мне давать пустопорожнюю землю, например, посреди Гоби.

Как житель Гоби, человек может не знать наслаждений жизни, может даже не понимать, что на земле существует благополучие. Виноват ли он, что родился посреди пустынной степи? Нет лесов, нет воды, утоляющей жажду. Летом тщетные молитвы о дожде, зима грозит истреблением стад Вода соленая, как море, ядовитая трава сули – вот украшения природы, в которой суждено обитать иногда существу, одаренному разумом.

Но это ничего. Человек, который похож на жителя Гоби, должен думать и чувствовать, как житель Гоби: «Некогда утолю я жажду из чудесного, священного ключа Арашана, сладостно журчащего посреди рая, предназначенного праведным монголам; некогда буду я нетленен, как злато, и буду сиять, как драгоценный камень; некогда перегоню я на своем! тарпане^[416] три тысячи скакунов и получу от Кутухтвы в награду: ружье, панцирь, 15 быков и коров, 15 лошадей, 100 баранов, одного верблюда, 1000 кирпичей чаю, 20 кусков атласу и несколько шкур лисиц и выдр!»^[417]

Воображая иметь такое несчетное богатство, житель Гоби украша им всю свою будущность, строит мысленно Жэхэ^[418] и – счастлив.

День XL

Celui qui est assis, travaille pour se lever; celui qui est dans le mouvement, travaille pour être en repos.^[419]

Hippocrate

CCLXXXII

Du, lieber Berg!^[420]

(Gesangbuch für Kinder, von Stoh)

Возвратясь из степей африканских, чрез пустыню Гоби, в лагерь, я был встречен объятиями доброго моего товарища.

– Что ты так пасмурен? – спросил я его.

«Проклятый жид опять насолил мне!»

Понимаю!

 
Свой своему, к твоей беде,
Невольно друг, что же на поверку:
Разумный рок тебя преследовал везде,
А счастье глупое преследовало, Берку!
 

CCLXXXIII

Мы вошли в палатку.

CCLXXXIV

(В палатке.)

 
А сердце бедное…
 

Сбитенщик (за палаткой)

 
Кипит!
 

Денщик

 
Монета мелкая, как женщина злодейка,
Недолго и в руках надежных наживет,
Ну, встань ребром, моя последняя копейка,
Которую берег на денежный развод!
Горячий! ходь сюды!
 

Сбитенщик

 
Вот кипяток!
 

Денщик

 
Налей-ка!
Почем?
 

Сбитенщик

 
Есть в разную цену;
А сбитенек, что – чай твой, чрезвычаен!
 

Денщик (поет)

 
Не черт ли сам тебя занес, брат, на войну?
 

Сбитенщик

 
Какой-те черт, не черт, Савельич, мой хозяин.
 

Денщик

 
Что, борода, видал секим-башку?
 

Сбитенщик

 
А как же, вишь: с Каменским^[421] мы ходили
В Силистру, под Рущук, да был в Базарчику,
Потом под Ботиным в большом сраженье были.
 

Денщик

 
Эгэ-гэ-гэ! так ты, брат, послужил!
 

Сбитенщик

 
Пять лет все при одном полку был маркитантом^[422],
Да при дивизии год целый; с ней ходил
Под Шумлу, крепость за Балкантом!
 

CCLXXXV

Уже было около полуночи. Мне должно было отправиться на левый фланг. Казак, Ермак безымянный, подвел мне коня, подал нагайку, я вскочил на седло и помчался широкою тропинкой около лагеря. Кто-то ехал передо мной рысцой и бормотал что-то про себя. Я тихо следовал за ним. Любопытство прислушивалось к словам его. Это были жалобы самому себе, военная зависть:

 
У нас орудий вечный говор,
Свист ядер, пуль и треск гранат,
И наши головы трещат.
А здесь на полной кухне повар
Готовит барину бивстек^[423]!..
Как славно пахнет теплым супом!..
А как бурчит в желудке глупом!..
Как нежен здесь военный человек!..
Под кровом парусных палаток
Приятные летают сны…
На всем здесь виден отпечаток
Довольствия и тишины,
И в неге тонет петербургство!..
Но между тем, как говорят,
Где два фонарика горят,
Найду я главное дежурство!
 

Отрядный офицер свернул влево, а я вправо; таким образом мы, никогда не встречаясь друг с другом, расстались. Мог ли он догадаться, что я преступным ухом подслушал те слова, которые он говорил сам себе, и выдал их в свет, приделав к ним бахрому из рифм?

CCLXXXVI

Темнота ночная застлала дорогу. Призадумавшись, я ехал полем; вдруг раздался в ушах моих вопрос, на который всякий (хотя бы он был голодная собака) обязан отвечать: солдат!

Этот вопрос, сделанный мне ночью часовым на передовой цепи, я считаю за самый счастливейший и умнейший из всех тех, на которые я должен был отвечать. Без него, под покровом ночи, в предположении, что и плотный некрасовец^[424], с густою бородой, в русском перепоясанном кафтане, в высокой мерлушковой, цилиндрической, перегнутой на бок шапке, стоя на турецкой передовой цепи, также не заметил бы меня, и я, блуждая между передовыми неприятельскими укреплениями, верно, ударился бы лбом обо что-нибудь, принадлежащее султану Махмуду.

Какое неприятное чувство наполнило бы душу мою, если б уроженцы Булгарии, Румилии, Албании, Боснии, Македонии, Анатолии, Армении, Курдистана, Ирак-Араби, Диарбекира^[425] и всех мест и всех островов, принадлежащих блистательной Порте^[426], окружили меня, воскликнули: ля-илъ-лях-алла! Гяур!^[427] и повлекли бы в ставку Гуссейна.

Сидя на пространной бархатной подушке, сераскир^[428] спросил бы меня, каким образом попал я в турецкий лагерь.

– Заблудился, – отвечал бы я.

«Не заблуждения, а путь правый ведет под кров Аллаха и его пророка», – сказал бы Гуссейн и велел бы меня отправить в Константинополь.

CCLXXXVII

 
Снабдив по доброте души
Каким-нибудь негодным мулом,
Какой-нибудь Ахмет-баши
Меня бы вез под караулом.
И долго он меня бы вез
Чрез Карнабат, или Айдос,
Чрез Кирккилиссу, до Стамбула.
Прощай бы молодость моя!
И сколько раз вздохнул бы я,
И сколько раз бы ты вздохнула
И сколько слез бы пролила,
Но мне ничем не помогла!..
 

CCLXXXVIII

К счастию, этого не случилось; вздохи и слезы остались целы. А между тем время было отправляться на зимние квартиры. И я, вслед за историческими лицами 1828 года, скакал на почтовых от Варны чрез Мангалию… Tс! За пересыпью, между небольшим озером и морем, показался на отлогом скате к морю небольшой, пустынный азиатский городок; кроме одной или двух мечетей, из-за домов белела башенка с крестом; это была церковь.

Так вот то место, где жил изгнанный из Рима Овидий, по неизвестной потомству причине! Вот тот город Томи, где лежал надгробный камень с подписью:

 
Hic ego qui jaces tenerorum lusor amorum,
Ingénus peru Naso poeto meo.
At tibi qui transis, ne sit grave, quisqius amasti,
Dicere Nasonis, molliter ossa cubent^[429]
 

CCLXXXIX

Люди по большей части развязывают узлы не умнее Александра Великого^[430]. И потому кто же упрекнет меня за перевод древней латинской рукописи, объясняющей тайну, важную для ученого света.

CСXС

(Октавий Август^[431] и Овидий Назон в теплице Пантеона)

Август

Ложись, Назон!.. распарив кости, приятно лечь и отдохнуть!

Мне кажется… что вместе с грешным телом омылись также ум и чувства и с грязью стерлись все заботы.

Читай мне новое твое произведенье; готов внимать.

Я в бане свой… вполне свободен… как мысль крылатая певца!

Здесь, отдохнув от тяжести державы, я чувствую себя…

Все говорит во мне: ты сам в душе поэт!..

О, если б не судьба мне быть владыкой Рима и прославлять отечество свое, я посвятил бы жизнь одним восторгам чистым, как огнь богов, хранимый Вестой!

Любить и петь любовь… вот два предназначенья, святой удел людей и жизни цель!..

О, я бы был поэтом дивным!.. мой век Октавия бы знал!

Между творцом великим Илиады… и богом песней есть довольно места!..

Наш беден век достойными названия поэтов!..

(вздыхает)

Ну что Виргилий^[432] наш?… Тибулл^[433]?… или Гораций? – Певцы ничтожные, временщики у славы.

Будь сам судьей, Назон!

Овидий

Им судьи время и потомство.

Август

Нет, говори свободно!.. Ты цену им давать имеешь право… Назон живет для славы римских муз.

Овидий

Таких нахлебников у славы очень много!

Август

Виргилиевы сказки про Енея^[434] я слушал, слушал и заснул.

Язык нечист, болотист и тяжел, как воздух понтипейский…

Эклога и конец шестой лишь песни – так – изрядны, сносны…^[435]

Ему бы не простил я глупости народной и восторгов, когда читал на сцене он отрывок; но… кесарская честь… так шла к Виргилию, как тога к обезьяне.

Я посадил его с Горацием за стол свой…

Живые статуи!.. ничем не сдвинешь с места; но одаренные завидным мне желудком!..

(смеется)

Один вздыхал, другой точил все слезы^[436]… Я смеялся… мне для сваренья пищи смех полезен…

Трибун Гораций, кажется, знаком тебе, Назон?., и, верно, знаешь ты, что он бежал с сраженья?., а трус поэтом быть не может.

Его все оды так несносны!.. надутее Эзоповой лягушки^[437], и, кажется, их слава скоро лопнет!..

Овидий

Да… так… но, кажется, что прежде этой славы от зависти к поэту лопнет зависть!..

Август

Из дружбы ты к Горацию пристрастен.

Но слушай, как его Октавий проучил:

Ему и в мысль не приходило, что кесарь может быть поэтом.

Вот я шутя ему однажды предложил учить меня науке стихотворства.

Что ж? вдруг является Гораций мой ко мне с огромным свитком.

Вот, говорит, Наука Стихотворства^[438], когда начнем урок?

Урок?… садись!.. и слушал я с терпением и смехом,

Как с важностью глубокой на челе он толковал цезуру и гекзаметр и альцеический^[439] глупейший свой размер.

Я обещал ему твердить все наизусть; а между тем просил на завтра же задать предмет для описанья в стихах ямбических; и хитро речь склонил к Сицилии роскошной.

Он не заметил сети, и сам мне предложил Сицилию воспеть.

Вот, на другой же день являюсь с торжеством я пред наставника как ученик успешный.

Читаю третью песнь моей Сицилиады^[440]… Ты знаешь сам, Назон, как хороша она!

Что ж, думаешь, Гораций мой плаксивый? Не понял красоты! и вздумал мне мои высчитывать ошибки!..

А, друг! ты хлопаешь ушами,

Так отправляйся же с своей наукою в деревню! Учись сперва, потом учи других!

Овидий

Ты дал урок не одному ему.

Август

Ну, а Табулл?… певец любовных дел Сюльпиции с Церинтом, как нравится тебе?… а мне так жаль его!..

Недаром он свои елегии заслюнил: мне кажется, ему Церинт из дружбы позволил сесть в ногах и списывать с натуры восторги страстные свои!..

(смеется)

Постой… прекрасно!.. эпиграмма!..

 
Увы, судьба над ним жестоко тяготеет:
Другие пьют, а он пьянеет!
 

Я, как Метида^[441] вдруг рожаю головой вооруженную Минерву – Эпиграмму!

Ну, начинай, Назон!

Овидий

(развертывает свиток)

Август

Что, не Искусство ли любить^[442]?

Овидий

О, нет, Искусство ненавидеть, трагедия.

Август

Трагедия!.. прекрасно! мы с тобой как будто сговорились!.. и я трагедию недавно кончил и, отдохнув, тебе намерен прочитать.

Названье как?

Овидий

Медея^[443].

Август

Как?… Медея?… Назон, ты, верно, знал, что я пишу Медею… и подшутить желаешь надо мной!

Овидий

Невыгодно шутить мне над тобой!.. Кто ж виноват, что Мельпомена^[444] внушила кесарю и мне одну и ту же мысль!

Август

Так ты не знал, что я пишу Медею?

Овидий

Я только знал одно, что Август – император и долг его писать законы Риму!

Август

Не хочешь ли и ты давать законы мне?… Но полно, в стороне оставим сердце, рассудок нас с тобою примирит…

Но если ты без всякой цели свою Медею написал, то ты легко мне это и докажешь.

(хлопает в ладони; являются слуги)

Курильницу, и с жертвенным пылающим огнем!

Дай свиток свой!

Овидий

Зачем?

(вносят курильницу)

Август

На жертву дружбе. Я состязаться с Еврипидом…^[445] один хочу!

Овидий

Когда бы у тебя родился сын… ужели всех чужих младенцев ты повелел предать бы смерти… чтоб не встречать нигде подобных сыну?…

Август

Зло, колко!.. но прощу, когда исполнишь просьбу.

Овидий

Я, как отец, люблю своих детей!.. на жертву и богам я их не принесу!

Август

(вырывает у Овидия свиток и бросает в огонь) Смотри же на свою пылающую славу!

Овидий

(схватывает свиток Августа и бросает в огонь)

Смотри же и ты на казнь своей Медеи и на дымок, оставшийся от кесарских трудов!

Август

Стража, стража!

(стража входит) (показывая на Назона)

На скифскую границу, в заточенье!

Овидий

(увлекаемый стражею)

Медея!.. ты виновна!.. и я наказан небом за то, что освятить твою желал я память и оправдать тебя хотел перед потомством!

День ХLI

CCXCI

(Вечер.)

(Общество сидит вкруг стола; читают новое произведение Поэта.)

Une demoiselle^[446]

(восхищенная до седьмого неба прекрасными стихами)

 
«Как он хорош, как он умен!
Как мил!.. и я того не знала!..
Ах, если б здесь явился он,
Его бы я расцеловала!»
 
 
И вот является Поэт
Нежданно, робко, осторожно.
Ей шепчут: вот он!
«Что вы!.. нет!»
– Клянусь вам честью! – «Невозможно!..
Я не поверю никогда!»
И кто поверит, в самом деле,
Что истинный талант всегда
Судьбина держит в черном тело!
 

Я

(про себя)

 
О намять, душу не волнуй!
Ужели в жизни все непрочно!
Увы, не отдан поцелуй,
И мне обещанный заочно!
 

ССХСІІ

Поэта посадили также в круговую. Он был робкого свойства.

Я с сожалением смотрел на его страдальческое положение между двумя дамами, которые по-своему экзаменовали ум и чувства его и заметно удивлялись простоте его ответов. А он – учтивец! – стягивался в математическую линию, чтоб не задеть плечами, локтем или рукою за которую-нибудь из своих соседок; но – увы! – стали рассматривать портрет глаза одной из дам; ему также предложили взглянуть; он протянул руку и – провел локтем по лицу хорошенькой соседки справа.

«Сочините экспромт на этот портрет глаза», – сказала ему соседка слева.

Бедный поэт не знал, отвечать ли ему прежде на предложение или извиняться в своей неосторожности.

Только с двух сторон он был виноват, со всех сторон заметили его неловкость.

Он краснел; казалось, что весь поэтический угар выступил ему в лице. «Пишите же экспромт!» – повторила соседка слева и придвинула к нему бумагу и чернилы.

– Что прикажете писать? я не знаю?…

«Найдите, например, ошибку в изображении этого глаза».

– Если это ваш глаз, то…

«То пишите!»

Поэт взял перо и написал:

 
Ошибку отыскать я рад,
Язык мой чувств моих невольник,
По мне бы, должно не в квадрат
Вписать ваш глаз, а в
 

Поэт задумался; дело стало за рифмой.

«Хорошо, хорошо, рифму я сама подберу, – вскричала капризная соседка; – теперь пишите что-нибудь другое, а именно: посвящение этого глаза моему другу; только по-французски».

– Не умею-с.

«Пишите, пишите! говорю вам».

Поэт не умел и не смел отговориться. Слабое существо поэт, а не жеп-щина, подумал я.

Он написал:

 
Mon amie! que cet ceil vous rappele les yeux,
Qui aimaient vous chercher, contempler et comprendre;
Qu'il vous souvient toujours les regards tendres,
Et les larmes qu'ils versaient au moment des adieux^[447].
 

«Хорошо!.. Теперь стихи в альбом, без отговорок! Для вас это легко».

– Трудно, – отвечал, запинаясь, поэт.

«Так же трудно, как нам из горсти бисера связать какой-нибудь узор. Вот вам горсть слов: Coeur, souffrir, souvenir, oubli^[448]; составьте из них какой-нибудь смысл».

– Из поэзии хотят сделать мозаическую работу! – прошептал поэт и стал писать:

 
Deux choses qui font le coeur souffrir,
Que le tourmentent pendant le vie:
C'est d'un côté le souvenir,
De l'autre côté l'oubli^[449].
 

«Браво, браво! и еще раз браво! Это можно поместить не только в альбом, но и в новое издание конфектных девизов!»

Поэт не обиделся этим восклицанием: он знал, что поэзия есть сладость, полезная для сварения истипы, особенно для тех, которым философическая пища тяжела и неудобосварима.

ССХСІІІ

– Скажите пожалуйста! – думал я, – так стихи есть не что иное, как мозаическая, бисерная работа? Нетрудная работа! Буду и я писать стихи! буду писать – и кончено! Горсть слов, немного смысла, музыкальное ухо, небольшой навык – вот и все материалы для произведения стихов.

Читатель, давайте же писать стихи! Верьте, что менее, нежели в несколько дней, мы собьем цену со всех поэм, опер, водевилей и т. д., не говоря о мелочных стишках, которые пишутся в один присест и даже экс-промтум, как вы видели в предыдущей главе. Мы пособьем спеси со всех недорослей, которые величают себя поэтами.

Боже мой! как будто свекла не в состоянии заменить сахарного тростника!

CCXCIV

 
Да перстень с светлым камнем дал…
………………………………………
………………………………………
(Странник. Часть I. Глава CVI.)
…………………………………а он
Последний отнимал мой сон
И увеличивал недуги.
Как часто я ее услуги
Благославлял и проклинал,
А после бредил и не спал!
Однажды, утомленный, хилый,
Я, глядя на нее, алкал
Здоровья, крепости и силы;
Вдруг вижу, входит молодой
Армейский юнкер в ту же хату;
Я не позволил бы с собой
Стоять в одной квартире брату,
Где только угол есть, да стол,
Да благосклонный женский пол.
В другое время, знал бы дворник,
Что я, и ближнего любя,
Способен выйти из себя;
Но истомленный, как затворник,
Я все терпел, я все сносил
И даже денщика не бил.
Моя хозяйка серной с места
Вскочила юнкера встречать.
А он, застенчив как невеста,
Вошел, поклон и стал снимать
С бесильных плеч солдатский ранец;
Взглянул на портупейпый глянец,
Потер немножко обшлагом,
Повесил кивер и потом,
Расслабленный жарою тяжкой,
Возился долго бы он с пряжкой,
Когда б хозяйка не была
Предупредительна, мила.
«Москаль сараку!^[450] как ты молод, –
Она сказала, – как твое
Здоровье сносит жар и холод,
Солдатский ранец и ружье!
Аштаб те!^[451] пряжку расстегну я!»
И вот опа с него сняла
Мундир и галстух и дала
Ему три жарких поцелуя;
Потом просила его сесть.
Без благодарности за честь,
За встречу и прием приятный.
«Хозяйка, как бы что поесть!» –
Сказал ей юнкер непонятный.
А я, я – хилый и больной!
Забыл болезнь и хладнокровье,
Как будто юнкер молодой
С собой принес мое здоровье!
 

CCXCV

 
Ах, боже мой!.. Как вам не стыдно
Без спросу брать мою тетрадь!
и из этого поступка видно,
Что вы… умеете читать!
 

(В сторону.)

 
Совсем не то хотел сказать!
 

CCXCVI

Рассерженный нескромностью соседа, прочитавшего без моего позволения продолжение поэмы, найденной мною в Лозове, о Мититике Марьиолице, я сел подле письменного стола, бросил взоры на карту, глаза разбежались: что же было мне делать без глаз? Как ученик аббата Л'Епе^[452], провел я пальцем по карте и ощупал Кавказские горы. По воображению, создал я об них полную логическую идею.

Посмотрите же на эту природу, обогащенную небом, на столпившиеся горы, на светлые ручьи воды живой, на эту щедрую, девственную землю, не тронутую сошником, на эти плодоносные леса, на эти испещренные цветами скаты и покрытые густою зеленью долины; на эти громады скал, на эти слои снегов, по которым можно было бы определить возраст Вселенной; на этот воздух благовонный, как роза, распустившаяся во время создания Эввы! Смотрите, смотрите, гг. читатели и милые читательницы!

Солнце блистательным светом своим завистливо скрывает от взоров бесчисленные светила, плавающие в небе; в отдалении вечные снега уподобляются полотну, разостланному по вершинам цветущего Кавказа: ни волны, ни листья не ропщут на беспокойный ветр. Окруженный неведомой мне доселе тишиною, я слышу только биение своего сердца; вдруг раздается голос… какой голос! Внимайте, внимайте, гг. читатели и милые читательницы!..

CCXCVII

Заняв таким образом слух и взоры моих спутников и прекрасных спутниц, я опять выкрадываю себя из толпы их и еду от Мангалии вверх по морскому берегу; отсчитав 300 стадий, по счислению неизвестного мореплавателя, по Понту Эвксинскому^[453], я приближаюсь к древнему Истеру, преобразованному временем и потомками торков^[454] в Кистенджи.

Там был добрый мой приятель П.П.Л.^[455], человек с славною душой и приветливым сердцем. Заплатив долг климату и трудам кампании, он только что скинул с себя оковы болезни.

Отвыкнув от теплого приюта, от мягкого ложа и лакомой пищи, мне странно казалось соединение всей этой роскоши в бывшем доме паши ки-тенджийского, в котором жил Л.

 
Спокойствие мне показалось чудно,
Но я никак бы здесь не мог сказать,
Что от всего отвыкнуть очень трудно,
А ко всему труднее привыкать.
 

CCXCVIII

После шестимесячного непостоянного крова неба мне так хорошо было видеть над собою резной потолок бывшего харэма^[456]; так хорошо показалось быть снова заключенным в стенах!.. Сон уморил бы меня, если б необходимость вставать не разорвала маковых оков, которыми я был опутан. И сердце, и воображение покоились безмятежно; пульс утих, кровь смиренно совершала обращение свое. Как трудно разлучаться с таким сном!

Так как в продолжение войны каждая крепость обращалась в гошпиталь, то и в Кистенджи любопытство могло бы взглянуть только на несколько бакалей с сидельцами жидами, греками, армянами и русскими маркитантами.

Кто имел необходимость в сале, в балыке, в маслинах, в черных булках и в кислом вине, тот мог купить все эти жизненные потребности за довольно сходную цену.

На стенах укреплений стояли еще огромные крепостные орудия, древние трофеи побед турецких в Германии и Польше^[457]. Молчаливо выглядывали они из амбразур, как головы черепах из своих… как их называют?… похожих на два щита, в которых было погребено тело Аларика^[458], мужественного царя готов.

Не видя необходимости описывать, как интересно плещет Черное море о гранитные подошвы древнего, славного города Истра, я еще менее намерен уверять читателей, что некогда Дунай впадал в море близ этого города и что долина Кара-су есть древнее русло его.

 
Как ни теки, Дунай мой, быстро,
Но без чудес не мог ты перелить
Своей воды чрез гору, что близ Истра
Дорогу вздумала тебе загородить.