Александр Евгеньевич Никифоров
Вот был слуЧАЙ. Сборник рассказов
На подходе у «Юбки» замечаю «синеглазку». Водитель – «подосиновик» за рулем. Стремительно сворачиваю за угол, откуда скрытно веду наблюдение.
Из торгового отдела, занимаемого Клавкой, выходит старшина, бережно так, держа под ручку Сергея, кореша моего, сварного нашей бригады. Мило так, между собою беседуя, следуют до
«синеглазке», «воронку», «мусоровозу», это как кому по душе, вариантов тьма. Старшина знакомый, постоянно Степановича воспоминания слушает, при этом «ершом» не брезгуя.
Старшина дверь открыл, Серега назад сел, он вперед. Стартер с минуту визжал, пока мотор завелся. Чихнул «козленок мусорный» пару раз, и уехал.
Я сразу из укрытия выскочил и прямым ходом к «Юбке». Нутром чую, наконец-то среди своих. На наряд мой, все, ноль внимания. Тут и ни такое видели, удивить сложно.
Филиппок в прошлом году, на майские выходные, в тулупе, валенках и с посохом пришел. Как ходил Дедом Морозом, так и пришел. Только-только, сказал, все обошел. Тут по «одежке» не встречают, за модой, никто не гонится, пришел живой, уже хорошо. Пришел и пришел, остальное никого не волнует.
А Филиппком его прозвали, за маленький рост, что способствовало его славе, лучшего гонца. В любом магазинном столпотворение, он легко просачивается между ног, жаждущих, к прилавку…
Заслуженный ветеран, как полагается, на стуле. На столике перед ним, в ряд четыре банки с пивом.
Здороваюсь, крепко пожимая руку, и с вожделением взираю на пиво.
Поймав мой взгляд, хозяин банок, хитро прищуриваясь, спрашивает,
– Как смотришь на то, чтобы пивка глотнуть?
– Категорически пристально, – отвечаю я, и после кивка Степановича, хватая ближнюю банку. И вместе с достижением цели, с невыразимыми словами удовольствием, огромными глотками, поглощаю содержимое. Пиво, вкусное, на удивление, ни капли не разбавленное. Выпив, взираю на Степановича
4
– Замели, Серегу. И «Маруську» мне подварить не успел. Витька старшина, сказал, что пятнадцать суток, как с куста,– поясняет тот.
– А меня не искали? – осторожно спрашиваю я, так как не помню вчерашний вечер, но помню, что пришли мы с Серегой, вместе.
– Тебе-то чего беспокоиться? – удивляется Степанович, – тебя же жена, по дороге с работы захомутала, и домой отконвоировала. Она у тебя баба огонь. Как ни сопротивлялся, все равно вырвала тебя из стройных рядов коллектива. Ты чуть дверку у моей красавицы не оторвал, отцепляться не хотел.
– Всю одежду в ванне замочила, – делюсь я с ним, распахнув куртку, обнажая свой голый торс и красные шаровары.
– Сейчас тепло, голышом по улице скакать можно, не январь месяц, – даже не взглянув, равнодушно тянет Степанович.
– А Серегу-то? Жена, что ли сдала? – пытаюсь выяснить причины, приведшие к лишению Сереги свободы, – подарок не понравился?
– Это ты про пудреницу? – воскликнул ветеран, – так он ее Клавке подарил. Пудра закончилась, он и отдал. Она ему за это пристанище обещала, если домой не пустят. Это при тебе еще было, ты чего, не помнишь?
– «Ерш» вчера, уж больно колючий был, – туманно отвечаю я.
– А как зеркальце твое, об столик грохнули, тоже не помнишь?
Я отрицательно качаю головой.
–Подлечись, – кивает Степанович, на полную кружку пива.
– Да я, – от глубочайшей благодарности, у меня перехватывает горло, – как только, так сразу. Вдвойне.
– Хлебай, – подмигивает Степанович.
Делаю два глубоких глотка, на место их, Степанович, доливает водки. «Ерш» начинает шипеть.
– Где, говоришь, зеркальце?– спрашиваю, дожидаясь, пока «ерш» устроиться в мозгах.
– В манде, – усмехается ветеран, – ты вчера этим зеркальцем, зайчиков на баб, проходящих, стал наводить. Да еще и орал на всю улицу, – гляньте, мужики, вот это «буфера»! После очередных «буферов» к тебе громила подошел. Шкаф, ну такой, трехстворчатый, один в один. Телохранитель видно «буферов». Спросил у тебя сначала вежливо, – Ты куда, чучело обожранное, светишь? Ты ему в ответ, – Кого, мол, волнует, куда я свечу? Он у тебя зеркало вырвал, и сказал, что сейчас тебя расцветит, хотел его сначала об голову твою разбить. Но ты в ответ вскочил, размахнулся, но упал, что тебя и спасло. Тогда он саданул зеркало об стол и ушел. Серега тебя поднял, уже без зеркала, но живого и даже не « засвеченного».
– Я за него вчера пятерку отдал. Трофей из Берлина. Жене купил, – пожалел я подарок.
– Дорого взял. У них там добро этого завались. Помню я в 45-ом в Берлине этом, я в госпитале… – начал ветеран.
– С Серегой чего? – быстренько прервал я его, боясь, что он удариться во фронтовые воспоминания.
– А чего с Серегой? А, – вырвался из цепких лап воспоминаний Степанович, – Серега домой пошел. Дверь открыл, лег на диван и уснул. Утром хозяйка пришла со смены, чуть в «ящик» не сыграла. Спит в ее квартире, совершенно чужой мужик. Она будить его бросилась, а он отмахивается. Обещает еще, что если приставания не прекратит, спать он с ней больше не будет. После этих его слов, она сразу милицию вызвала.
– Да обломался, он, конкретно, – трясущими от волнения руками, прикуриваю я, – А здесь-то он как?
– Витька привез. Здоровье поправить. Пятнадцать суток обеспеченно, сказал. И то это если в суде, оскорбление личности не припаяют, – отвечает Степанович.
– А кого он оскорбил? – не понимаю я.
– Как кого? А бабу? Спать, говорит, с тобой не буду. Она так в заявление и указала « в извращенном виде, словами, оскорбил мое женское достоинство».
– Ну не сволочи ли, Степанович? Налей, пожалуйста. Какие мужики, через этих, этих…
Отчетливо ощущаю на боках, увесистые удары, причем ногами. Больновато. Когда в комнатных тапках, или босыми ногами, не так больно. А тут ощутимо больновато. Хотя удары, знакомые, привычные.
5
И понятно, почему больно – жена только, что с работы вернулась, и туфли красные, свои остроносые туфли, еще не успела снять. В них и охаживает меня по бокам. Надо собираться с силами и подниматься, а то она чего-то в квартире, разуваться, не торопиться. Хоть напомню, про уличную обувь.
С трудом, но начинаю приподниматься. Удары прекращаются. Вместо них начинается монолог. В голове крутиться четверостишье, навеки вбитое школьной программой «Словом можно убить, словом можно спасти. Словом можно полки, за собой повести». Как я понимаю, в данный, конкретный момент, пронизывающую правду поэта.
– Алкоголик, опоек, пьянь подзаборная, – высказывается жена. Она этого могла бы и не говорить, я и сам могу все это сказать, ее же словами.
– Нормальные мужики, как мухи мрут, не задерживаются на этом свете. А таким, хоть бы хны. Наспиртовались, как пауки в банках, и сосут нашу кровь, – продолжается монолог моей половины.
По опыту знаю, тут главное не прерывать, дать высказаться. Плохо же, когда в себе носит. Тем более, кого же она еще, да такими словами, кроме меня, «благословлять» может. Не поймут же.
Опираясь на диван, преодолеваю первую высоту, встаю на четвереньки.
Пару минут, в такой позе отдыхаю. Потом, сжав всю свою волю в кулак, встаю на ноги.
– А может нас обокрали? Пришла, дверь нараспашку, хоть святых выноси. Сторож в зюзю, на полу, ни гавкнуть, ни мяукнуть, – прерывается монолог пинком, по левой ягодице.
– Вот, моду взяла. Больно же, – прошу я, отодвигаюсь на безопасное расстояние. Сил на активное сопротивление совсем нет, иссякли, пока поднимался.
– Туфли хоть бы сняла, пыльные же с улицы, – проявляю я хитрость.
– Туфли чистые, не переживай. Налакировала даже, пока тебя добудилась. Указывать он мне будет, в чем по квартире ходить. Дружкам – алкоголикам, своим, указывай.
– Ничего я тебе, не указываю. Ходи в чем хочешь. У меня может горе, горькое, вот и выпил, – стараюсь оправдаться я.
– Неужели «Юбку» закрывают? – с надеждой, интересуется жена.
– Хуже. Серегу, сварного нашего, на пятнадцать суток посадили, – тоном, приговоренного к высшей мере, поясняю я.
– Да ты что? – восклицает моя половина, – вот жена-то обрадовалась. Я за то смотрю, вся сияющая, мимо меня пролетела. Свечку, наверное, пудовую побежала ставить. В благодарность, за две недели, спокойной жизни. И тебя предупреждаю: если еще раз, бабки мне скажут, что ты мимо их прополз. Даже домой заходить, чтоб на тебя посмотреть, не стану. Сразу к участковому. Пусть тебя на годик в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий) оформит. Я хоть отдохну спокойно.
– Я что тебе, хроник конченный? Хочешь, давай зашьюсь, – взываю я к милосердию. Слова эти, надежные как выстрел. Главное сейчас, кучно выстрелить, а попадать в мишень совсем необязательно.
– Удивил. У Нинки, сколько раз зашивался? Не сосчитать. Жопа вся в шрамах, от попаданий «торпед». А что толку? Все мимо, пока в «ЛТП» не отправила. А так? Проблюется после очередной «торпеды» и опять за свое. Денег кучу перевела. Я ей сколько раз говорила, – купи ты, водяры пару ящиков, чтоб захлебнулся, и не мучайся с ним. Еще бы на похороны и поминки осталось. Как говориться, с глаз долой из сердца вон.
– Он после «ЛТП» через полгода, «ласты» и «склеил», – напоминаю я, – здоровье там и пошатнулось. Угробила, твоя Нинка, хорошего мужика.
– В ЛТППППП…? – в голове жены начинают дрожать угрожающие звуки. Я тихонько продвигаюсь к дверному проему, чтобы в случае явной агрессии, удара рукой или ногой, успеть выскочить из комнаты.
– Сказки, он мне, будет рассказывать? Бухарик, был еще тот, все здоровье до «ЛТП» до « корня» пропито. «Белочка», лучшей подругой была, через день, а то и каждый день, в «гости» приходила.
Бабка Варя, месяц уколы от столбняка делала, когда он ее за ногу укусил.
– А, на кой, приставать-то надо было? Вот привычка у этих «сексоток». Идет себе человек домой, никого не трогает, Нет, надо пристать, – высунув голову из-за дверного косяка, подаю я голос в защиту безвременно усопшего товарища.
6
– Человек идет, а он на четвереньках передвигался. Уж кого он, из себя представлял, не знаю. Но когда, как собака, на скамейку ногу стал задирать, тут терпенье лопнуло. Ну, кому это понравиться? Вот бабка Варя и посоветовала ему, что раз так приспичило, то хоть за кустики забеги. А он что? Ее за ногу укусил, да еще и на подруг ее бросился. Орал,– всех, в клочки разорву. И разорвал бы, если б не убежали. Вот и тебе, такая участь ждет, если пить не прекратишь.
– Вот, мужик был, – мысленно воздаю я должное усопшему, – жалко до конца угроз не довел. Надо было до смерти закусать, весь личный состав этого «филиала ЦРУ», серпентарий этот бабий. А так сам, раньше их «коня» двинул, «копыта « отбросил.
– В выходные выпью, и уже пьянь, – начинаю снова свою «защиту», находясь в относительной безопасности, высунув пол-лица, – я даже могу не опохмеляться.
– Ётмь…,– от негодования у жены, перехватило дыхание, – а не ты ли сегодня, в моих теплых красных шароварах, гарцевал по городу? Думаешь, капюшон надвинул, тебя никто и не узнал? Бабка Вера, тебя по пяткам, опаленным, в волдырях, сразу вычислила.
– Ну, надо же, твою в ерша, – мысленно ругаюсь я. Носки надо было одеть. Забыл, как на спор, на бутылку йога изображал. Бабка Вера, вот не забыла, Мата Харя, мать ее, скамеечная. По пьяни, чего не придумаешь. Вот и придумали. По углям босиком бегать, Северные йоги, они мол, крепче, чем индийские. Мясом, жаренным, за два квартала воняло.
А не понять дуракам, что у тех то, пятки не проспиртованные, вот и не горят. А с другой стороны, начни их йоги, водяру хлестать, как мы, за неделю передохнут. Так, что они, по выносливости, даже в эти самые пятки, не годятся.
– Сказал, же завязал, – говорю я жене, прервав гордые мысли за себя и друзей в голове.
– Я посмотрю, как ты завязал, – отвечает жена, голосом, уже настраиваемым на миролюбивый лад.
– Знаешь же родная, уж если завязал, так сразу, – уже без опаски появляюсь я весь, протягивая к ней руки.
–Ты ко мне свои грабли, не протягивай. Объявляю тебе испытательный срок. А пока будешь лишен всех благ, и кухни, в том числе. И напоминаю тебе, что это последнее мое отступление. Дальше будет, или добровольно в ЛТП, или принудительно, под забор.
– Так голодным-то и так «хвост» не распушишь,– пытаюсь обратить все в шутку я.
– Ты лишенец, на работу, ходить собираешься? – отметает она, мой шутливый тон.
– А как же? Стремление к «благам» буду в трудовом поту топить, – опять шучу.
– Топиться, в мокром, побежишь?– отвечает, каверзным вопросом.
Дрожащими, от жуткого похмельного состояния руками, шарю по дну ванны, пытаясь нащупать и выдернуть пробку слива. Наконец обнаруживаю, и, приложив немалое, а в моем случае, титаническое усилие, с громким плеском, выдергиваю ее.
Вытираю выступивший обильный пот, и с ужасом смотрю на мокрую одежду – двое брюк, четыре рубашки. Ставший от времени, почти бесцветным спортивный костюм. Отдышавшись пару минут, первыми вынимаю ботинки, их не надо выжимать. Кладу их в раковину подошвой кверху, за ночь, я думаю, стекут. С зимними сапогами, совсем просто: вынимаю и ставлю на край ванны, до зимы, и там высохнут.
Приподнимаю, набухшие от воды брюки. Стекающие с них темные струи воды, вызывают определенные позывы. Бросив их опять в ванну, бегу в туалет. При переходе из одной двери в другую, сталкиваюсь с женой.
– Никак, обделался со страха, лишенец? А как же я? Чуть ли не каждый день, то стираю, то мою,
– говорит она, сочувствуя скорее себе, чем мне.
И странно, от ее слов, пропадают позывы к тошноте, и я возвращаюсь назад.
Пропустив меня в ванну, она озирает поле, моей трудовой деятельности.
– Барахло твое, неплохо бы простирнуть, – советует она мне, – порошок под ванной. Много не сыпь.
Обреченно качнув головой, соглашаюсь с ее предложением. Пока она стоит в дверях, опускаюсь на четвереньки, и, кряхтя, шарю под ванной в поисках стирального порошка.
Потеряв терпение, к моим страданиям, жена уходит, прикрыв дверь.
Не поднимаясь, сыплю щепотку стирального порошка в ванну. Много, ни к чему, только пену поднимать. А потом полоскать замучишься. Включаю снова воду. Пока, набирается, отдыхаю. Опускаю в ванну руки, круговыми движениями, поднимаю волну, разгоняя белые точечки порошка.
7
Оставляя за собой на полу, мокрую дорожку, стекающей с плохо отжатой одежды воды, волоку весь ворох на балкон.
Возвращаюсь оттуда с давно подзабытым чувством исполненного хозяйственного домашнего дела.
Жена смотрит в комнате телевизор. С экрана «бровастый звездун», объясняет очередные направления по улучшению нашей жизни. Помню, в глубоком детстве, когда еще соску сосал, из хлебного мякиша в марлю завернутого, он по радио уже вещал, мол, «Советский человек, заслужил, чтоб жить лучше». Уже водку сосу, частенько бывает из горлышка и вперемежку с пивом и вином, а он, теперь уже с экрана, а все не унимается, – «Советский человек, должен жить лучше».
Тут одно, несомненная, правда, если ты Ильич – ты бессмертен. Меня на погост потащат, а он с сожалением скажет вслед, – жалко, еще один, не дождался.
Половинка моя, слушает внимательно, она, таким образом, отвлекается от дел насущных. Сейчас к ней лучше не приставать, она вроде, как не здесь сейчас. Сейчас она мечтает о том, как должен «Лучше жить советский человек».
А простой советский человек, ее муж, то есть я, горит желанием после выполненных работ, достичь соглашения по положенной «трудовой пайке». Как говорит Степанович, «после атаки, хорошо пожрать – первейшее дело».
Под «долгие и продолжительные» аплодисменты, дополняемыми криками «Слава КПСС!», «Ильичу слава!» рвущиеся наружу с экрана, осторожно пробираюсь на кухню.
Из кастрюли, стоящей на крайней конфорке, тянет ароматом щей. На что сразу спазмами, отзывается желудок. Прислушиваюсь к происходящему в комнате. Кроме «партийных» звуков, пока не слышно ничего настораживающего. Стараясь не звякнуть, поднимаю крышку. Среди «льдинок» капусты, возвышаются два «островка» из жирных шматков мяса. Этот «пейзаж» тут же у плиты, чуть не свергает меня с ног, в голодном обмороке. Упасть не успеваю, Решительная женская рука из-за спины, опускает крышку на место.
– На чужой каравай, рот не разевай, – добавляется к действиям руки голос, – еще не заработал.
– А хочешь, посуду помою? – неожиданно и непроизвольно, вырывается из меня. Я готов сейчас на все, только не на длительную разлуку, с «льдинками» капусты и «островками» мяса.
– Ага, ты давай дурочку-то, не включай. Ты где на кухне грязную посуду-то увидел? Или от голода виденья уже начались? – спрашивает, с усмешкой жена.
От досады прикусываю губу. С посудой я оплошал. Ведь еще не ели, да и в обозримом будущем пока еще не светит, мне-то точно.
–Вот полы в квартире вымоешь, тогда еще подумаю, кормить тебя или нет, – выносит окончательный приговор жена, – удаляясь к звукам речей «бровастого».
