Эл. Яскелайнен
Лола, Ада, Лис
Часть вторая. Ада/1999
Экспозиция
Ада… проснись…
Я срывала с размытого дерева смутные плоды. Вкус их вязал и утекал куда-то наверх, к носу, мешая дышать.
Мамин голос: «Ада, едрить твою налево…»
Я чихнула. Сон закончился. Мать недовольно ворчала на кухне и нарочито громко лязгала посудой. Август, а я – бедная Лиза, мне потребно в школу. На время приняла театральную позу и взорвалась чихом. Да никакая не Лиза – Адуха в соплях.
Встала – захрустели мои юные, но отчего-то хрусткие суставы. Потягушечки, и запнулась за «Войну и мир», присмотрелась к голени длинной смуглой ноги, кстати, брить или не брить, вот в чем вопрос. Пальцы ноги застряли где-то там, на бумажном Аустерлице, где молодой князь планировал отдать концы.
«Совсем дурная…» – мама хмурилась и одновременно улыбалась, потому что грохот прекратился.
Я на минуту замерла.
Вижу ее, мамину спину. На ней был старенький бежевый плащ. И носок сапога.
Громкий мамин голос: «Занятия не смей прогуливать».
Копаюсь в ящике с бельем.
«Ага, мам».
Деревянная дверь захлопывается, и скрежещет старый замок.
8:45
Чищу зубы и гримасничаю, о-о-о, у меня пена, бешенство, я вращаю глазами – в школу идти не хочется.
«Етить мои кудри, в искусственных и природных водоемах», – декламирую я (что несу?), намыливая тяжелую копну каштановых волос.
Хорошо. Портит впечатление от утра лишь необходимость идти в новую школу, когда солнце еще ласково греет. А мне – дополнительные занятия для неучей. Во время каникул. Блеск. Шумлю желтым от времени феном.
Стою с кружкой чая и жмурюсь. С волос снова капает и прям на стол. Радио горланит Шевчуком.
Под шум фена переключаюсь – не досушилась же, напевая: «Май гееел май гел, донт лаай ту мии!».
Кудри изображают на голове «взрыв на макаронной фабрике» – как мама говорит. Марафет старшеклассницы незатейлив. На дворе 1999-й год, и мне выбирать особо нечего. Джинсы да серая футболка с китайской абракадаброй.
Выхожу на покрытый трещинами, по-летнему сухой асфальт. На небе ни облачка. На козырьке подъезда пышно растет мох. Я высокая и зачем-то всегда корябаю пальцами его влажную подушку. Малюсенькие существа бегут прочь по зеленому ковру мха.
Пока «Икарус» тащится по улочкам N-ска, в голове перекрикиваются Кобейн с Шевчуком. Я, кстати, все время боюсь потерять билетик, к концу поездки он становится зажамканным и несчастным от моих вечно влажных ладошек.
Вспомнила Лолу, эта высоченная дылда-блондинка – моя единственная знакомая в новой школе. Она еще выше меня. Или дело в каблуках?
Так, теперь до школы пару минут от остановки. Она будто возникла тогда из темного угла и произнесла буднично: «Привет. Я – Лола. Познакомились на занятиях для неучей».
Она улыбнулась, ее лицо было точно с картинки модного журнала, которые я видела только в киосках через пыльные стекла, челюсти же мерно шевелились. Из накрашенных блеском губ надулся исполинский розовый пузырь, замер и мастерски втянулся внутрь. Я нервно сглотнула – сложно схожусь с людьми. Но серые гипнотические глаза не терпели возражений.
– Ну… привет, я – Ада. Ну ты помнишь, наверное…
– Клево. На математику пошли.
То было начало августа. Ну-у… эт самое, я часто болела и переезжала, потому меняла школу за школой. Город за городом. Вот и образовалась в моей математической грамотности огромная прореха. Штопать ее выходило из рук вон плохо. Лола же сознательно игнорировала точные науки, зато научила меня читать вожделенные Vogue и пить вино. И много еще чего.
Новая школа глядела пустыми окнами, вахтерша дремала, медленно барражировала под потолком муха.
Да, я частенько читаю и знаю кучу всяких слов. Слов-словиков-словечек.
А Лола уселась, закинув ногу на ногу. Учебник алгебры служил сиденьем – с подоконника поддувало. Она находилась в своем обычном медитативном состоянии. Я напустила на себя серьезный вид и промаршировала мимо нее, декламируя: «Что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать…»
«Пифагоровы штаны пошил Джанни Версачи», – отпарировала она.
Я загоготала. Пора идти страдать, на матешу.
Математичка-репетитор равнодушно бубнила задания. В такие моменты всегда интереснее, что за муха ползет по окну, та ли самая, с первого этажа? Лола виртуозно сдирала ответы у меня, которые я, в свою очередь, подсматривала в решебнике. Ну и вымучивала из своей кудрявой головы.
Профиль молодой и скучающей учительницы светился напротив окна. Она поправила рыжий локон короткой прически и тоскливо посмотрела на улицу. А мы синхронно заполняли тетради закорючками.
12:00
Вот каблуки моей новой подруги цокали вниз по серым в трещинах ступеням, я топала старыми кедами.
Глава 1. Шампань и Прованс
Лола: «Пойдем со мной».
Делать было нечего «спихо-технические» работы закончены. На заросшей спортплощадке школы колосился пырей. Или как его там. И шины-ограждения наполовину торчали из земли. Лола уселась на шину, тут же ссутулилась и расхлябанно расставила ноги. Под общее молчание из ее кожаного моднейшего ранца была извлечена бутылка шампанского.
«Просекко», – повествовала Лола.
«Может, не надо? Меня мамка спалит, несдобровать».
«Не ссы, принцесса. Я сама боюсь». Лола криво ухмыльнулась и ловко свернула бутылке голову. Чпокс!
Бабушка-собачница неодобрительно посмотрела в нашу сторону. Что не мешало ее бобику навалить подле футбольных ворот.
Лола пила из горла, долго.
«Я не буду, наверн, мне таблетки пить…»
Становится неудобно, я чувствую себя первоклашкой. Наливается от волнения что-то в затылке. Долбаный комок. Он всегда там растет и потом весь день мешает, норовя выдавить мозг наружу.
Лола: «Какие?»
Упаковка перекочевывает в белые сильные пальцы. Розовые таблетки, я успеваю только выдохнуть, парой прыгают в ее рот и заливаются шампанским. Ошалело гляжу на Лолу. Она сидит неподвижно, медленно моргает один раз.
Спустя минут пять нервной тишины выносится вердикт: «Нормально все».
Я закладываю аккуратно дневную дозу лекарства от моей болезни и запиваю щиплющим нос шампанским. Резко отвела бутыль – пена рванулась на волю, облила мне подбородок и колено. Мы обе прыснули со смеха. Бабуся заворчала, а бобик сделал дела на новый лад на другую сторону ворот.
Шампанское быстро ударило в голову. Я захмелела и молола какую-то чушь. Вдруг скулы подруги приобрели жесткость, профиль заострился.
«Сиди спокойно…» – процедила она и нетвердо поднялась.
К нам приблизились двое, грузная и широкоплечая девчонка в потертом спортивном костюме и парнишка лет двенадцати, с изрытым оспинами лицом. Я ничего не понимала и не успела испугаться, когда после короткой перепалки «спортсменка» схватила Лолу за волосы и ловко саданула коленом под дых. Отшвырнула назад к шинам. Я парализовано смотрела, как Лола скривилась от боли и вытянула руку вперед, другой она извлекла из кармана жакета, на котором теперь повисли травинки и комочки земли, круглый рулончик купюр. Пацаненок подбежал и как-то опасливо взял деньги. Парочка развернулась и победной походкой отправилась обратно. Все как во сне.
Я потихоньку холодела. Особенно от того, что под тонкой кожей Лолы вдруг вздулись синие вены. Опрокинутая бутылка шампанского лежала, поливая ароматной пеной желтоватый пырей. Я моргнула, брызнула в полете бутылка, и раздался звук – нечто среднее между гулким ударом и звоном. Широкая спина девицы подломилась. На нее сыпались зеленые осколки с рассеченного затылка, окрашенного красным. Она, невнятно и плаксиво матерясь, опустилась в траву на колени. Лола стояла и, нехорошо наклонив голову, смотрела на пацаненка, ее глаза будто заволокло пленкой, вены на висках надулись еще сильней, вроде бы скрипнули зубы. Он стремглав бросился бежать, перемахнув через забор. Отряхнув жакет, Лола прошла в тишине к поверженной противнице и подобрала рулончик. Хотелось закричать, но воздух спрятался в легких и вовсе не желал выходить.
«Спортсменка» съежилась и только тихонько матерно причитала.
Цепкая рука вела меня за собой и ровным голосом произнесла на ухо с шампанским выхлопом: «Папа научил играть в городки». Хотя, рука эта все таки подрагивала.
Очнулась я у незнакомой железной двери, Лола как-то замедленно двигалась. Мы оказались в полутемной однушке, заваленной горами вещей и выкроек, один глаз у меня зазудел – от зависти, видимо. Компьютер, навороченная швейная машинка, огромные колонки и серебрящийся в полумраке музыкальный центр. Шампанское бултыхнулось во мне, я снесла несколько пустых бутылок и повалилась на пол. Обеих опять разобрал смех.
Ты напилась.
Я напилась.
Мы – напились.
Подрались.
Плохие девчонки.
Очень.
Кое-как перевернулась на пушистом ковре и смотрела, вот Лола сидит в коридоре с опустошенным видом. Вспомнилась стычка на стадионе, и огромные, покрасневшие вдруг глаза ее плавно захлопнулись.
Забей…
Мир вдруг затянуло черным сном.
Когда я проснулась, был уже поздний вечер. Тут же прошиб холодный пот – влетит, ей-богу влетит! Силуэт с балкона отозвался: «Релакс, Аделя, я звонила твоим».
Я хотела было задать вопрос, но рот мой по-рыбьи сухо раскрылся – ответ опередил:
«У тебя телефон на дневнике написан».
(Все-то она знает.)
Поморщившись, я встала и вышла на балкон.
«Голова слегка трещит», – прозвучало как-то жалобно.
The cure – початая бутылка шампанского легла мне в ладонь. Тяжелая. На этот раз обошлось без пены и обливаний. Город зажигал окна, а мы молча пили, я чувствовала себя то ли жутко взрослой, то ли Холденом из «Над пропастью во ржи».
Но было круто.
«Я вот живу одна, мать с новым мужем отдельно, она считает, что я сманиваю ее мужиков», – Лола широко улыбалась, а глаза оставались непроницаемыми, мои же, со следами татаро-монгольских кровей, уже вновь окосели.
«Так вот, живу одна…» – она внезапно осеклась.
«Круто тебе, а у меня дома родаки и вообще спрятаться негде. Переезжаем который раз, а чет с каждым разом все теснее. Ну или я расту».
«Чем болеем?» (Голос Лолы вдруг выразил особый интерес.)
«В смысле? А, таблетки? Да вообще история со мной, тараканов полная голова».
«Пошли, расскажешь».
Нетвердо плюхнулась на широкий диван.
«Не бойся ты – вещай», – бросил серый силуэт подруги.
«Да не боюсь я…ик. Так вот, толком не помню, с чего все это началось…»
Я сосредоточилась, мысли бултыхались в шампанском и отказывались строиться по росту, зато вдруг проснулся рассказчик.
Я вещала, как будто глядя на нас обеих со стороны. Мои кудри солнцеобразно рассыпались кругом, а аккуратное каре Лолы слегка завалилось, наполовину скрыв лицо. Вот мое зрение поехало куда-то вбок и влево, перелистывая страницы памяти.
Вот я на даче, там стрекочут кузнечики и солнечно. Я ношусь по проселку и гоняю бабочек. Темный провал, как смена слайда, вот бабочка корчится в муравейнике, а рыжие злющие муравьи хватают ее жвалами.
Склад длинных бревен у забора, там я ловлю ящериц, мне, наверное, лет десять, хвостик мой на затылке, а хвостик ящерки оторван. Дергается.
На следующей сцене я зажимаю голову ящерицы в тисках, глядя, как ее когтистые лапки подрагивают. Меня одолевает азарт преступницы, в сарае пахнет смазкой от старых тисков и чем-то еще. Озираюсь и счищаю останки своей жертвы под грудку ржавых железок.
Вот маленький частокол, на них торчат тельца нескольких ящериц и лягушонок, я убила его палкой, в теплице. Сложно передать, зачем десятилетка с исцарапанными руками, крадучись среди огуречных лиан, убивает палкой лягушку. Сейчас я лишь отматываю кадры.
Меня засекли. Тогда отец впервые меня ударил.
Воздух словно разреженный, ругань матери глохнет, я стою, повесив голову. Но не плачу.
То же самое лето. Я уж зареклась трогать ящерок, и вообще как-то позабылось оно. Гуляю ранним утром во дворе, снова солнечно, серая кошка греется на бортике песочницы, они мягкие и трухлявые, эти бортики. Люблю колупать их гвоздями, которые вечно находятся в песке, скукоженные и коричневые.
Позади меня газует автомобиль, кошка вдруг срывается с места и проносится мимо. На тротуаре плещется что-то серое – котенок, машина переехала его голову и серое смешалось с красно-белым. У меня мутнеет в глазах. Стою, вновь ощущая безвольную немоту. Кошка-мать беспомощно крутится возле тельца и бросается в кусты. Потому что сзади нависает фигура моей матери, и она трясет меня за плечи и что-то кричит.
Да, мама, я это сделала… Я…
Гулкий шлепок по моей голове, и еще один, и еще. Все вокруг звенит этим костяным звоном.
Как комары на балконе, куда меня выставили в наказание. Вновь хочется чесаться, и я чешусь, будто они облепили меня и вновь жрут заживо.
Лола шумно отхлебывает из бутылки: «Зашибись, моя новая подружка – маньячка-убийца».
Я вдруг собираюсь плакать – щиплет глаза.
«Да расслабься, сама вот у прежней подруги отбила парня, случайно. И много чего еще натворила. Бухаю. В-вот видела сама, gangsta shit».
Я вымученно и пьяно улыбаюсь. Не понимаю, что за «щит» такой. Французский учила же.
Лола потягивается: «Ох, ну опять нажрались. Короч, если надумаешь меня убить, ножи на кухне в столе».
Занавес сна постепенно заволакивает обеих.
Вроде бы слышится шум душа…
Мне снятся врачи, с лицами то суровыми, то обеспокоенными.
Я выхожу на улицу из подъезда. А там сплошь белые халаты, они все спешат куда-то и вдруг замирают, головы их смотрят на меня, даже те, что стоят спиной. Но взгляды идут сквозь затылки.
Среди них я вижу четверых, в бурых от крови и ржавчины одеяниях, высокий вытягивает палец в мою сторону, они меня заметили.
3:32
Просыпаюсь в мокрой от пота футболке и с пересохшим горлом. Плетусь на кухню попить.
Носик чайника привычно подкрашивает вкус воды металлом. Ох, как же меня мутит. Но было весело.
Глава 2. Девиация и сирены
Занятия проспали. Лола заботливо кормит меня цитрамоном.
Я же смотрю в потолок, ветер из форточки медленно поворачивает лопасти вентилятора. И как я его не заметила ночью?
Мне не хочется двигаться. Делаю пометку в уме: мол, здравствуй, первое похмелье!
Лола присаживается на край дивана: «Можешь пожить у меня, надо смотаться к парню, в столицу, родители твои не против. Бабас и жратва в достатке. Деньги найдешь в столе».
Я вижу, как шевелится ее идеальной формы челюсть.
«Волшебно…» – комментирую я.
«О, так у тебя парень есть?» – я заметно оживляюсь, пожалуй, даже слишком, потому что Лола неодобрительно смотрит сверху вниз.
«Захочешь – расскажешь…»
«Не захочу».
«Ты вообще не такая, как прочие девчонки», – выходит как-то жалко-примирительно.
«Бинго, подруга!» – она вдруг озаряется улыбкой, и глаза на секунду светлеют.
Я еще что-то болтаю ее вслед, как радио. Лязгает дверь, и скребется ключ. Ей всего семнадцать – а будто взрослая, такое ощущение.
Остаюсь одна.
Непривычно и приятно, чуток тревожно. За мной обычно стараются присматривать, чтоб «не отколола номера», так говорит мама.
Я мечтаю, как будто вентилятор – это гребной винт, и мы с комнатой плывем куда-то, надуваю щеки и задерживаю дыхание.
Капитан субмарины «Русалка» рапортует: «Мы пошли ко дну. Вокруг киты и кашалоты, а мне хочется бутербродиков».
Поплыла к холодильнику. Он был импортный и исполинский, а у нас «Бирюса» – она иногда жутко грохочет своим стальным нутром, пугая ночами, а этот мерно рокочет и полон провианта для затонувшего капитана Ады.
Исполинские многопалубные бутерброды и кока-кола. Телек с пультом вспыхнул феерией МТV.
Я погрузилась куда-то на новый блаженный пласт подводного мира. Там не нужен кислород – есть щиплющие пузырьки.
Дневная дрема, снова замысловатые сэндвичи, дикие пляски под No Doubt.
Ты— тырырырырыры эксгелфренд-уоо! Е-е!
Исполнив винт в прыжке, я хрястнулась об диван. Солнце на балконе печет, я осмеливаюсь высунуться туда в майке и трусах.
Интересно, как там Лола, с хахалем-то… В голове пробежала пара непристойных картинок: писаный красавчик, поди. Потом режиссер подбавил жару, а мне, черт дери, шестнадцать – чего только не передумала. Фух!
Смех разбирал меня в невиданной прежде душевой кабинке.
Привыкла уже к внезапно-импульсивным приступам радости, что сменялись рельсами вниз, в ржавое уныние. Как лужа неизвестной глубины в полумраке, куда плюхаешься ногой. И затягивает по уши.
Оно все равно бы настигло меня, особенно когда в доме внезапно погас свет. Предпочла выйти, надев эластичную олимпийку из кишащего нарядами шкафа Ады. Фонари на улицах горели через один, я брела, не замечая дороги, – такое со мной случается. Стало совсем темно, когда я опомнилась. Взывать к собственному благоразумию тут бесполезно, не достучаться и не перепрыгнуть стену, которая становится все выше, как бы мой здравый смысл ни подскакивал. Когда нибудь вырастет слишком высокой, эта стена.
Всюду кусты боярышника и старые советские лавки. Заблудилась.
Сердце дает перебой – нос к носу сталкиваюсь с теми двумя, со спортплощадки. Одутловатая мина толстухи приобретает злобно-глумливое выражение. На голове ее полно бинтов, как шлем.
«Ну ты, в натуре, попала…»
Кто из них двоих процедил это, уже не соображаю – бегу во весь опор мимо кустов, фонарей, урн, лающих собак, дрыхнущих бомжей, влюбленных парочек.
Они не отстают.
Пустырь, трава шелестит, я хорошо бегаю, но вот пропадает дыхание.
Я не слышу себя, топота ног, это начинается…
«Да не тронем, базарю… стой!» (Звук вослед, как эхо на магнитофонной ленте, со щелчками.)
Стройка – вбегаю в лабиринт бетонных стен, и надо мной исчезает лунный диск.
Во мрак, к чернеющим грудам щебня. Я затаилась между ними. В голове мерно начинала выть сирена. Скоро мое тело и лицо начнут слоиться и липко разделяться – проступая сквозь неприметную хнычущую оболочку, выходит Это. Почти теряю способность слышать обычные звуки. Мое лицо вдруг впечатывается в груду гравия. Она то отдаляется, то снова с тихим шелестом обволакивает. Но Мы вместе сильней, чем противница. Мы с треском освобождаемся. Она изумленно глядит на клок кудрей в пухлом кулаке и начинает пятиться. Ускорение. Мы взмываем и приземляемся ей на грудь, одной рукой ногтями под повязку на затылке, второй – за ухо. Наши зубы с треском впиваются в щеку запрокинутой головы. Она кричит, но мы чуем только вибрацию воздуха. В Наших ушах играет джаз сирен. Медленное падение ее тела навзничь. Гравий и пыль. Ее окровавленное и потрясенное лицо. Оно отдаляется быстро – Мы в прыжке. Гулко хрустит падение – коленями в цель. Свернута набок челюсть, и белки глаз закатились. Ее голова теперь похожа на раздавленное яйцо.
Еще много сильных топчущих ударов ногой в голову, пока серые камушки вокруг не покраснели.
Мы видим, как мальчишка с ужасом смотрит на Нас, в непроглядной темноте, где чернее той ночи только гравийные курганы и столбы, – страх подсвечивал белки его широко открытых глаз.
Мы ощущали свист рассекаемого воздуха на бегу, плевать, что физическое тело вышло за свой предел, сквозь рулады сирен, однако, пробивались первые росточки боли. Прыжок, и мы оба срываемся в глинистую яму. Этот соперник куда слабей, он наверняка умоляет о пощаде, но Мы перегрызаем ему глотку. Чисти зубы, да, чисти, маленькая-скользкая-гнилодышащая тварь. Сдохни.
Он еще ползает, плеща под себя глянцевой чернотой крови. Две ноги в медленном полете – приземлении. Хруст и чавканье пятки. Конвульсии приятно сотрясают воздух. Мы сидим и с интересом выдавливаем ему глаз.
Наверх. Вытереть липкий палец о шершавый бетон стены.
Ослепляющий свет бьет физически, Мы хором плаксиво вскрикиваем и падаем, загребая ногами.
Они здесь. Те самые врачи.
Моментально слабеем и склеиваемся. Сила уходит. Ненависть уходит. Сирены воют с особой печалью.
Ревун переходит на дискант, и я сжимаюсь в комок и заливаюсь слезами от ужаса и омерзения. Вкус крови и глины во рту. Тошнота. Сильные руки волокут меня в машину, ржаво-коричневую, я продолжаю содрогаться и понемногу выплескивать желчь.
Снова застеленное клеенкой сиденье. Я вижу врача в песочном, с бурыми пятнами, одеянии. Ощущаю укус шприца. Пятна на его маске начинают движение, как бактерии под микроскопом, больше ничего не вижу, не слышу и не осязаю. Одетая в чехол из мрака.
ХХ: ХХ утра
Солнечные лучи будят меня на пляже. N-ск пересекает широченная река, я вглядываюсь: одна рябь да рыбачьи лодки.
Вчерашний кошмар. Не задаюсь глупыми вопросами. Да, вчера Мы убили двоих людей, вот и люди пошли в расход. Что мне теперь делать?
Я прищурилась – солнечный лучик царапнул зрачок.
Врачи упаковали воспоминания, я уверена, тщательно все записав и измерив. Я или просто полоумная, или какой-то нелепый фантастический эксперимент. А может, оба сразу.
Мне остается только принять и в очередной раз обреченно ждать продолжения. Или умереть? Боюсь. Мерзкая трусливая нечисть. В этот раз ненависть к себе слаба и только скребется где-то в животе.
Все тело болит с головы до пят.
Пожимаю плечами и раздеваюсь – вещи под куст – они, как ни странно, чистые. С визгом забегаю в воду. Она уже прохладная, почти осенняя. Плыву на спине и смотрю вчерашние события в памяти, почему-то у толстой девчонки голова ящерицы, а пацан – огромный лягушонок с дрянным запахом изо рта.
Смеюсь. Дикий смех долго не оставляет меня, даже когда в голове начинается кровавая муть и глаза сами зажмуриваются от боли. Не помню, как оказываюсь на берегу. Теперь – нервно. Нервно одеваюсь, и надо… Надо попасть в квартиру Лолы. Таблетки, черт их подрал бы!
Дрожащие руки и тесные карманы – нащупываю блистер, не помню, чтоб брала их с собой.
Сейчас, сейчас. Меня колотит, а зубы размалывают розовые драже. И теперь под язык – так быстрее.
На обратной стороне блистера, как всегда, ничего не значится. Просто блеск фольги. Ложусь на песок, в ту же вмятину, где себя и обнаружила. Пока унимается дрожь.
Я – снаряд, падающий в одну и ту же лунку, всегда.