Эл. Яскелайнен
Лола, Ада, Лис
Глава 4. Ржавчина в темноте
Телефон молчал вторую неделю. Я пила кофе, слушала диски из огромной стопки и никуда не выходила из дому. Текли дни и ночи. Спокойные. Менструация почему-то не наступала. Закончился подчистую весь алкоголь, но осталась еда. Встреча с Бурзумом пока не состоялась и отложилась где-то на полках памяти, вперемежку с засохшим кофейным пятном на кухонном столе и снегом на карнизах. Зима, настоящая, не календарная, смыкала холодные челюсти. Я с удовольствием подставила исхудавшую шею. Волосы мои окрашены розовым. Кончались деньги, пойти работать не было и в мыслях. Продажа шубки могла решить вопрос, но чего-то лень. Мать не писала и не высылала денег.
Тень исчезла из снов. Я, видимо, всего лишь безумна, но и борьба еще не окончена. Крутился пятизарядный черный барабан револьвера. Приставила его к виску.
Нет. Эти пули не для меня.
Необходимо было развеять дискомфорт, что тяжелым мешком приехал за моей спиной из осени. Я коротала время до вечера (какого месяца, какого года?), жевала вяленую говядину и отчего-то маршмеллоу, отхлебывая из банки пива. Шубку таки продала. Перемежала «Волшебную гору» и затисканную кипу журналов «Dazed'n'Confuzed», мешок дискомфорта почти опустел – я задремала.
Белый халат напротив меня задает вопросы – оргстекло на столе, я люблю его трогать, под ним прижаты беспомощные бумажки. Ела таблетки, просто так… Да, хотела умереть, вам так удобней?
Человек в халате примирительно мурлычет и обволакивает белизной и усиливающимся рокотом.
Смена декораций.
Человек в кабинете с низким потолком дымился сигаретой. Я видела спину матери. Я – маленькая.
Темная коса вдоль ее напряженных лопаток. Серый бетон. Темнота полная. Я моргаю медленно. Вновь серый пол. На улице губы матери вытянуты в узкую полоску. Припекает угрюмое солнце августа. Пыльно. Мы идем «оттуда», и я вижу, как стоящие стеной кусты боярышника стремительно тускнеют, выдыхаются. Моя рука успевает сорвать один подернутый пылью плод – окрик матери.
Занавес воспоминания опускается.
Утренний SMS.
Лола, ты где??? Бурз в сизо, за пушки. Тебя все обыскались. Хотели уж дверь тебе вскрыть.
Хоть бы Нинку похоронила, хорошая подруга была. Я-то знаю, что с тобой вроде все нормалды, так отпишись, если снизойдешь.
:(
Аттачмент: медведь с нелепо вскинутыми лапами. И надпись: «Превед медвед»
Delete.
Confirm? Yes.
Лола удаляет сообщения и отворачивается к стене, экран телефона гаснет, в темноте жужжит холодильник.
Где-то в квартире, где стоит статуэтка Ганеша.
В губах Леры дымится сигарета, а слева был едва заметный заживающий кровоподтек. Она щелкала по клавишам Сименса. Экран светится в полумраке, виден приватный чат.
Лера: ага аще ее не понимаю
Х: дык совсем поехала башкой
Лера: на порог меня не пускает
Х: как Нинка ее, вскроется, и пиздык-хуяк
Лера: она свою шубейку нереальную загнала этому педику, как его там?
Х: хаха, он щас драную жопку ей прикрывает
Лера: твоя не лучше))))
Х: от сучка)) Чья бы корова мычала вообще. Лола щас вместо Егермейстера жигуль дует зато)
Лера: Лан, не борзей так, Транда Егоровна.
Х: ой-ой, какие мы нежные. Ей контракт тогда светил суперский, слилась.
Лера: А то мнэ не знать, звоню и молчит в трубу
Х: долбанулась вовсе)
Лера: тему сменим?
Х: ок ладн)))))))
Аммиачный запах краски для волос. На улице уже серый чахоточный март. У меня отливающая перламутром масса в чашке со сломанной ручкой, надпись гласит: I love NY. Кисть старательно перемешивает колер, он прохладной жижей ложится на волосы. В зеркале заострившиеся скулы, глаза-глазища с плавающими весенними ледышками. Руки стали еще тоньше, но под кожей зашевелились юркие и жесткие пучки мышц, я отжималась, разглядывая пол – его устилали мои рисунки.
Нагромождение механизмов, пересекающихся во всех плоскостях, автопортрет: запрокинутая голова и конусы грудей на сухих ребрах, П-образное здание с аллеей боярышника, от него пробирает жуть.
Пора смывать краску. Волосы искрятся розовым блеском до плеч, гребенка и фен ловко орудуют. На кухне свистит чайник, я грызу горчичный сухарик, пока этот дешевый рамен заварится… На столе непочатая бутылка пива. Давно стоит. Пускай стоит. Я почти каждый день осматриваю маленький револьвер, чищу, прицеливаюсь в свое отражение. Сейчас в новом зеркале сосредоточенные три глаза. Теперь у меня с зеркалами паритет.
Два моих в ковбойском прищуре и обрамлении ресниц, да один пустой немигающий зрачок револьвера с короткой ресничкой-мушкой. Оверсайз черная майка с надписью DKNY. Ключица, мраморно-белая, слева – наполовину видна. Широко расставленный циркуль голых ног. Белесый пушок лобка, когда я хищно прогибаю спину. О да. Здравствуйте, я – Лолита Романова, и я себе чертовски нравлюсь. Сухо щелкает револьвер. Губы делают бесшумное «бум!». За окном с крыши вдруг отваливается кусок льда. Грохочет внизу. Вдребезги.
Весна.
Я, кажется, срослась.
Или окончательно свихнулась.
Осталось зачерпнуть снова той жирной темноты, что водится только в пустынных зданиях, где кто-то погиб, оглашая пыльные стены криками о помощи, может, эта интуитивная магия пропустит меня туда, где обитает враг. Собираюсь.
В заброшенном корпусе завода горит костер, я топчу берцами постапокалиптический, покрытый рыжей пылью мусор. Скукожившиеся пакетики из-под стеклоочистителя, консервная банка, опрокинувшись, извергает жирную рыжую жидкость. Возле костра лежит перевернутая кверху дном лодка, слегка приподнятая, на двух банках из-под краски. Слабо трещит огонь. Под лодкой отчетливо храпит бомж, выводя носом рулады.
Волнения на душе – слабоощутимые фоновые отзвуки. Впереди – черная ямина. Источающая запах гари, но такой старой, как из остывшего тысячу лет назад ада. Мне точно туда, не спеша погружаю серебристые с головы и золотистые телом патроны в барабан. Яма глядит на меня, в крови достаточно бензодиазепинов, чтобы не тряслись поджилки. Надеваю кожаную маску, что пошита из алых сапожек, и щелкаю патроном респиратора – руки мои не для скуки. Храп затих, будто перекрыли кран. Обрамляющие провал усы-арматурины приглашали закрепить веревки. Я медленно спускаюсь, неумело щелкая альпинистским карабином. Зависла над выгоревшим цехом, почти полная темнота – лишь слабые лучики пробиваются через заколоченные окна полуподвала.
Пять минут спустя ад в яме начал оживать. Магия сработала сама собой.
Шелестящая тишина принялась сверлить череп, в голове забегали воспоминания. Крутились, как в хороводе или на аттракционе. Вот я на нем, в центре его, то, что приняла за людей – почти безликие призраки, на бешеной скорости они смешиваются, натекают друг на друга. Кто-то тянет ко мне руки.
Здорова или безумна?
Это руки Киры, подруги детства. Они такие же смуглые, но уже взрослые, все в пятнах от инъекций. Руки все вращаются, тянутся, пролетая вдруг над головой, хищно выставляют острые ногти с облезлым маникюром. Щелкает обрываемая веревка. И я не успеваю закричать, падаю медленно мимо стеллажей с пыльным барахлом, бутылями с надписями h2so4 и омертвевшими комками рабочих курток. Медленный полет. Тянусь за банкой с кислотой – упустила.
Алиса упала. В спину впилась пластиковая бутыль с водой, брызнула вместе с содержимым рюкзака. Боль – тупая, ровной волной растеклась от позвоночника, пыль взлетела вокруг, бетонно-серая. Я закрыла слезящиеся глаза, подавилась кашлем.
Кира, за что? Но карусельный хоровод наверху затих.
За то самое?
Беззаботный десятый класс. Будущее студенчество безобидными подводными камнями торчала в середине зеленого июльского моря, серые коробки домов в N-ске кутались в кронах тополей. Я помню мелькание белой юбки, смуглые руки Киры, они счастливы. Порхают, какие-то парни смеются, ветер треплет мои длинные волосы, я радостно верещу, высунувшись из окна авто, скорость размазывает крик. Кира веселится, вспоминается ее маленький капризный рот, как на греческих фресках. Вращается белая в горох юбка. Кто-то близкий, не мой, ее парень, он уже скрыт в тенях, каких-то томных, мускусных, манящих. Я стискиваю бедра так крепко, как могу. Дышу неровно.
Слышу плеск воды. Причудливая игра света и тени. Мне сладко и страшно. Я уже не различаю своего и его тела. Бьюсь в приятных конвульсиях, липких и настойчивых. Ветер колышет листвой и меняет узор теней. Я выбираюсь из-под низкой кроны и швыряю белые девичьи трусы в озеро. Он зовет меня назад, но я бегу и врезаюсь в холодные волны. Вот я и испорченная девчонка, мне хорошо. И на все плевать.
Я взяла чужое.
Кира была в бешенстве, а я тогда не избегала конфликтов, смуглые руки царапались и сплетались в борьбе с моими, длинными, белыми и жилистыми. На предплечье ее ногти раздирают мою первую татуировку – пентакль Венеры. Пелена злых слез мешает, но вот ловлю пульсирующую смуглую плоть – душу ее из всех сил. Треск вырываемого белого локона. Моего. Снизу хрипение побежденной, и вдруг еще пара рук отрывает, отшвыривает меня. Мой торжествующий смехоплач и ее рыдания и проклятия.
Вот что… Опять очнулась на горе чего-то условно мягкого, крошащегося. Концентрат праха. Подобрав ноги, уселась. Окружающая темнота, будто утратила силы, задумалась. Мне не было больше страшно, дорожки слез подсохли, хотя еще один призрак прошлого нанес удар. Пускай. Они теперь лишь обнаруживают себя. Идите ко мне. Где-то мерно скрежетал какой-то мертвый механизм – наверное, железный Сизиф. Таблеточный сон настигал, я забралась под какой-то стеллаж в темноте и отдалась ему.
Серый коридор, там люди в погонах. Вон, невысокий, в мятом черном костюме. Я парю, невесомый призрак, немного проникая в потолки, чувствуя спиной шершавую побелку и бетон. Снова ищу, настигаю лысого, он сидит за столом, роется в бумагах. Я уже была там, давно, с матерью.
Сплошной мерцающий затылок. Его – боюсь. В окне вижу, неожиданно четко, неполную надпись: «Шином…». Тут же теряю управление. Меня вертит и кидает, я кричу – лысый поднимает голову – вместо лица свисает блестящая, жирная капля Тени. Вращение становится невыносимым. Тень вещает сверляще. Не понимаю его речь.
Внезапное пробуждение и я неистово срываю маску, меня мощно рвет. Выползаю из-под стеллажа, резкий звук не унимается – траванула снова. Видимо ударилась своей дурной башкой. Болит. Зажимать уши или ползти? На четвереньках ползу черти куда – пыль, липкая жижа от моей разлитой воды. Когда звук выходит на невыносимую частоту, я вижу его источник, это лоснящееся, чернее черного. Все вокруг двоится, троится и стремится во все стороны. Стеллажи, как многоярусные кони, скачут вокруг и гремят.
Выпрямляюсь медленно, в моей руке револьвер. Выстрел, и раскатистое эхо – вдруг все наполняет звенящая тишина. Теперь шаги. Во тьме оно шлепает нетвердыми склизкими ногами прочь, будто схватившись за рану в голове. Я выстрелила вслепую, но попала точно.
Вакуум контузии в голове. Чувствую песчинки на зубах, желчь, пыль, слезы, липкая рвота на лице. Но нет того самого звука, разрывающего мозг.
Больше нет.
Неведомо как нахожу выход. На меня глядит ночное небо. Падаю в сугроб. Надо стереть все это. Долго и яростно чищусь, не ощущая холода. Я помаленьку связываю нити прошлого и памяти, я знаю, что буду знать или же просто пойму наконец, прорвав неведомые блоки. Или сойду с ума, который уже перестал отличать явь от снов. Процесс в самом разгаре.
А еще недавно казалось, что все вернулось в норму. Однако, я ничуть не смущена. Разве что болит затылок, зараза.
Щербатый забор как впустил, так и выпустил. Спасибо, взяла необходимое – на улицу, идущую вдоль мертвого завода, выходит Лола, на ресницах тушь, немного теней, блеск на губах. Аккуратная косица, закинутая на левое плечо, пластырь на пальцах, туристический рюкзачок, плеер на поясе вертит диск и поет голосом Ramones. Надо будет выспаться, теперь я могу думать об этом без тревоги.
Глава 5. Головная боль и фуксия
Сегодня у следователя Дорохова адски разболелась голова. Эти чертовы низкие потолки, остоебенило все, бумажные убийства, бумажные и пустые происшествия. Задолбали лица, то наглые, то напуганные, но всегда с неизменной печатью тревоги, вот она, бляха-муха, так и светится во лбу у каждого. Впрочем, сам он, глядя с утра в зеркало, видел ее и у себя. А тут, вообще амба, круглая, крепко посаженная голова Николая Васильича ощутимо поквадратнела. Он, глухо матерясь, нацедил себе из бежевого чайника полстакана воды и закинул аж три таблетки анальгина. Снова дело о краже сумочки, ну етить же твою мать. Поворочал свое грузное, но отнюдь не рыхлое тело в кресле. Радовали мысли о деньгах, темных и подковерных. У него есть, где половить рыбки в мутной воде. Но хер бы с этим, бабосы не пахнут. Фокус отползает от старого здания возле шиномонтажа.
Утро светит робко, по-весеннему. Лола за компьютером.
Привет, Лера, прости, что не писала, были дела-делища. Приглашаю в «Танжер», маман ввалила звездян мне за учебу, но кеша отстегнула душевно. Короч, снова угар-кутеж) номер твой проебан в Тартар, пиши на мыло это, лаффке-чмаффке, давай, всем не давай))))
Клуб «Танжер». Полночь
Лера нежится на кремовом диване в заполненном феромонами и отравленном синтетическим дымом воздухе. Видно ее нетерпение, нервно дергается нога, выбиваясь из ритма музыки вокруг.
Лера танцует с каким-то пижоном. Лола вдыхает второй кальян и рассматриваю извивающиеся впереди тени на танцполе.
Чего ради я вообще здесь. Может, чтобы уговорить вон ту бутылку шампанского или надышаться яблочным ядом из золоченого мундштука. Вот, на нем выпала пара элементов из орнамента, что окольцовывали. Остались темные ямки. Так же и устроены мой разум и память, они почти целы. Но где искать эти выпавшие кристаллы теперь? Уже слегка нетвердо иду в туалет. У зеркала пьяно притулилась девица, ее длинные рыжие волосы купаются в засоренной раковине цвета плоти – в сортирах «Танжера» алый свет.
Я закрываю за собой дверцу. Белые стринги алеют внизу, распяленные меж моих разведенных колен, тоже ало бликующих. Мое журчание прерывает странный выхаркивающий звук. Не рвота или кашель. А совершенно чужеродный выблев. Заторможено натягиваю трусы и стараюсь не шуршать платьем. Страх развеивает алкогольный занавес. Медленно, как в воде, открываю дверцу. Утробные хрипы усиливаются. Вот спина и ноги той рыжей, сведенные в напряженный «икс».
Голова почти над водой, рыжие пряди все сильней расплываются по ней, глаза девушки раскрываются все шире – по горлу прокатывается спазм. Изо рта выпадает ком антрацитовой слизи. Мягко плюхается в воду. Все плывет перед моими глазами, будто сбилась настройка, я спасаюсь, обламывая маникюр об ручку двери. Мягкий диван. Опустошаю шампанское прямо из горла. Лерка уже висит на пижоне. Тяну время и вкачиваю в себя остатки допинга.
Иду назад, с бутылкой. Каблук на чем-то оскальзывается. В туалете нервно мерцают чертовы алые лампы. Никого нет. На дне злополучной раковины черной медузой лежит эктоплазменный комок. Не показалось. Вылавливаю его мыльницей и пристраиваю к горлышку бутылки. Слизь охотно занимает новое вместилище. Затыкаю горлышко бумажным полотенцем. Бутылка кое-как втискивается в объемистую сумку, пальцы мои дрожат. Так. Та-ак.
Продолжаем веселиться. Официант. Еще одну. Танцую с кем-то, висну на шее – чьи-то руки лапают меня за зад, вяло отбиваюсь поначалу, потом перестаю. Черт с ним.
Дома врубаю свет и сразу жмурюсь – озлобленно гребу по стене, мазнув кнопку выключателя. Со мной проклятая бутылка. Вышвыриваю ледышку курицы из тесного морозильника. Укладываю зеленую стекляшку с черным пузырем чуть под углом. Еще две таблетки бензодиазепина и большой глоток холодной воды.
Что было вчера, в «Танжере», Марина не помнила, но вот зря она подсела к лысому и богатому на вид мужику, это точно. Отсосала в сортире тоже зря. Заплатил хоть щедро. Более чем… Бабки не пахнут. Потом вдруг сблевнула. Выпивкой что-ли отравилась?
Ох, тошнит до сих пор. Проковыляв по беспорядку в съемной однушке, в ванной она шарахнулась от зеркала. Черные въевшиеся потеки в уголках рта, серо-черные зубы. Она вдруг запаниковала, странно загудела голова. Судорожно схватилась за щетку и пасту – счистить это. Полезла серая пена. Марина не сдержала спазм. Пена вместе с желчной, скупой струей пролилась на край раковины и коричневый линолеум. Запахло фтором и нутром. Не показалось.
Снова яростно работать щеткой, пока пена не стала красной.
Лола спит.
Во сне Лола снова летала где-то в недрах Машины или своего подсознания. Миновала гигантское зубчатое колесо. Он перемалывал поблескивающие сизые существа. Те безучастно и медленно парили к жерновам, вываливаясь из исполинского ржавого раструба. Мои руки светились яркой фуксией. Миновав циклопических размеров шестерни, я прибыла к особому месту, там всюду чернели мазутные пятна, зараженные механизмы, точно сумасшедшие, то затихали, то срывались на аритмичные серии. Царили визг и грохот и мертвая тишина одновременно. В центре, на содрогающемся узле живых труб, сидела Тень. Вроде бы та самая, круглая лоснящаяся голова и длинные, с множеством суставов, липкие и тонкие руки, толстый набрякший живот. Мне больше не было страшно. Тень булькнула и вытянулась вверх, точно змея, чтобы настичь или рассмотреть меня. Голова ее увеличилась, прошла волной и изучающе смотрела куда-то мимо. За плечо. Не видит? Мои пальцы изобразили пистолет и прицелились в черный головной пузырь. Я выстрелила – пиф-паф.
Немедленно голова оказалась точно перед моим носом и заверещала на все голоса.
Безумные вопли матери, гомон людей в больнице, причитания над гробом, бубнеж у доски, шепот, вздохи, ругань – мои собственные проклятия.
Вдруг пронзительно так, детский голос:
Ло-о-о-ла, выходи!
Ща-ас!
Мой ответ, и краткая вспышка света вырывается из моих сложенных «пистолетом» пальцев, Тень покрывается ноздреватыми наростами, извергает дым и заслоняет обгоревшую голову и грудь руками. Визг чудовища вновь выбрасывает меня из сна.
Проснулась от приступа кашля, горло драло немилосердно, будто надышалась дымом от пожара. Сухие глаза, без слез. Часы показывали 4:00. Встала и пошла в кухню, не включая свет. Холодильник резанул желтыми лучами. Бутылка неведомо отчего наполнилась за пару часов снегом по самое горлышко.
Впрочем, удивляться я уже перестала, небось сидела тут ночью, шизофреничка-лунатичка чертова, и набивала бутылку снегом, соскребая его со стенок морозильника, да пускала слюни.
Пара ударов, нервных, молотком для мяса на старой кухонной доске. Зеленые осколки заплясали вокруг. На деревяшке остался плотный комок снега – помятый цилиндр с пузырчатой поверхностью. Только и всего. Я отвернулась. На стиралке меня поджидали бутылка хереса и развороченная косметичка, со вчерашнего дня, что ли? Утро внезапно уставилось в окно. Глотаю противный херес, выкручиваю до упора помаду цвета фуксии – мажу пересохшие губы, ставлю помаду обратно. Цилиндр лежит себе. Отхлебываю щедро и сбрасываю его на пол. Он раскалывается, обнажая полость, покрытую темно-серым скользким налетом.
Я прыснула нервным хриплым смехом, шлепнула ногой по полу – ойкнула – зеленое стеклышко ужалило стопу. Села, прижалась к холодной стиральной машине и нашарила бутылку. Совсем и не противный этот херес. Сверху брякнулась задетая помада – оставила короткую черточку на полу. Поджала наманикюренные пальцы ноги – немножко крови под ними. Осколок внутри не мешал. Потом вытащу.
Дверца стиралки вполне сносно упиралась в спину.
Ничего мне не померещилось. Нет.
Август уже выдавливал из себя слезы. Самое время шастать по кладбищам. Вот, серый камень памятника, надпись на нем: Старкова Нина Александровна. На фото не похожа на себя. Небо еще не снизилось по-осеннему, но уже роняет редкие капли на непокрытую голову худой и высокой девушки, присевшей на могильную скамейку. Она колупает острым ногтем зеленый пузырь краски на скамье, смотрит перед собой, дождь пятнает ей белый хлопковый свитшот с логотипом университета. Отросшие светлые корни волос уже напитались водой. Розовые волнистые пряди тоже помаленьку намокали. Ногами в узких черных джинсах она сжимает традиционную кладбищенскую бутылку водки. Трещит крышка. Запрокидывает голову и делает два неженских мощных глотка. Потом вынимает из кармана недоеденный шоколадный батончик и судорожно грызет. На время ее красивое лицо приобретает черты крайней печали. Затем вновь непроницаемо. Чуть приоткрылся рот – помада слегка пострадала от горлышка и шоколада. Дождь вдруг ударяет мощно. Лола выпрямляется и переворачивает бутылку. Водка, смешиваясь с потоками дождя, проливается на неухоженную могилу, рассекаемая упругой зеленой травой.