Эл. Яскелайнен
Лола, Ада, Лис
Глава 2. Субмарина и механизмы
Бзззынь. Бззззыыынь. Дверь устало распахнулась, и на меня уставились пустые, подернутые недавними сновидениями глаза Нины – невысокой и невзрачной сокурсницы, от нее ушел муж, все 160 сантиметров роста, круглое лицо с припухшими глазами выражали тоску, она как бы скрипела вместе с дверью, впуская меня внутрь. Я потушила улыбку и сунула ей под нос бутылку шампанского, купленного по дороге. Она понюхала и приложилась, побрела в комнату, совершенно не заботясь о моем присутствии. Всюду пахло серым дымом депрессии. Я вышла и вскоре вернулась с парой бутылок мартини.
Нина начитана и умна, цитировала мне Гете на языке оригинала, я же не осилила в универе и перевода, ибо была увлечена тогда блуднями Генри Чинаски и прочими Хантерами Томпсонами.
Нина знала наизусть массу треклятых немецких романтиков и могла часами до хрипоты спорить со мною на темы литературы, курить марихуану и снабжать меня шпаргалками на лингвистических экзаменах, где я, каждую ночь залипавшая в телек с World Fashion, готова была от отчаянья изложить хоть всю историю французских домов моды, но не решить простейший практикум. В общем, мы были такими противоположностями с массой родственных крючочков, что вечно цеплялись, стоит нам только сблизиться, и легко отпускали, если мы отдалялись друг от друга. Такой вот парадокс.
Нина в цветастом халатике пила из горла и постепенно веселела, рыжие кудри до плеч вновь запрыгали в такт болтовне и шутейным спорам. Мы планомерно надирались, пели песни с балкона, время текло как вода, убыстряясь к вечеру. Утешать ее или выспрашивать, ковыряясь в свежих ранах, я не торопилась. Они должны подсохнуть.
Нина вдруг замерла и уставилась в одну несуществующую точку. Внизу, рядом с балконом, на щербатой дороге мокли сбившиеся гуртом автомобили, почти опустевшая бутылка вдруг выскользнула из ее оцепеневшей руки и рухнула на тротуар. «Совсем охренели, етить твою мать!» – донеслось снизу. Я отвела Нину в комнату, она плыла, двигаясь, как в невесомости, – затаившаяся под натиском мартини тоска вдруг нахлынула, обрывая все крючки и контакты. Нина-тонущая-субмарина, абсолютно изолированная и одновременно залитая уже холодной океанской водой. Она свернулась на кровати в калачик, будто раненная в живот, и через несколько минут засопела.
Я сонно прошлепала босыми ногами на кухню, опустошив там стакан теплой воды и тарелку с фруктами. На темном окне едва возилась поздняя осенняя муха, муху тоже клонило в сон.
Утром я приготовила завтрак, безошибочно нашла приготовленную хозяйкой отраву – горку феназепама в стаканчике, на холодильнике – и высыпала ее в унитаз, не без сожаления. Пару штук проглотила сама.
Марафет навела-с.
Все, пора – каблуки опять запели бодрую песню в пустом подъезде. Когда расхлебываешь чужое несчастье, срываешь чьи-то суициды – на душе легчает, видимо, я, как истинная нечисть, питаюсь чужим горем, но по наивности этого не понимаю.
Настроение ползло вверх, деньги из банкомата – в руки, и даже тень ощущения – осознание того, что с Нинкой это может быть последняя встреча, – не печалила меня. Давно привыкнув к своей плотной и легкой тоске и уверенной апатии, я не желала и краем глаза заглядывать в те унылые темные глубины, куда сейчас влекло мою несчастную подругу. Как неудачливый спасатель – отделалась от утопающего и уходила. Заминка могла и для меня стать фатальной. Может быть, большинство людей вокруг, упершись в свои повседневные дела, не замечали шевеления механизмов жизни. Я же видела тень, отбрасываемую невидимым колесом или молотом обстоятельств, что скрипели внутри необъяснимой, огромной жизненной машины. Возможно, и Бога, непостижимого и гигантского, как человек для крохотного жука. Она (или Он) просто работает, приводимая (-ый) в действие непонятными силами и запуская пружины «неслучайностей», которые простые жучки-человечки не в силах познать. А если и чуточку увидеть, как там все устроено, то ужас от этого будет мучить и гнать всю жизнь, как по-своему гонит и меня. Я вижу лишь тень и ускользаю. Смешно, но я покинула Москву за день до того, как псих с ножом устроил на презентации резню, где отправил одну модель к праотцам, а Лере изобразил живописный шрам на спине – прощай, открытые платья. Да и нервы уже не те.
Латиняне не зря пили вино и признавали первенство Фатума в человековой жизни. Вино Лола тоже одобряла, оно помогало мне уматывать от чертова Фатума со всех ног, но я держала ухо востро, даже когда надиралась – не скрипит ли где гигантское колесо? Вроде как что-то слышу…
Вдруг захотелось снова затаиться дома.
Прислушаться и вырубить телефоны.
Инкапсулироваться.
Сделано.
Надежно.
Тогда, после смерти отца, мама ходила словно в маске, навсегда скрывшей ее прежнее лицо. Глядя на нее, бледную, молчаливую, прихлебывающую вино каждый вечер, я начала бояться. Старалась не смотреть в эти мутные, заполненные дымом внутреннего пожара глаза.
Мать спала в кресле, рядом в тусклых вечерних лучах солнца стояла одна полупустая бутылка вина, вторая валялась на полу, прозрачная, без содержимого. Я крадучись подняла ту, в которой темнело вино, и осушила, проливая сладковатую жидкость на шею, грудь, и скользнула в свою комнату, на кровать. Дверь призрачно скривилась набок, нехотя пропуская полегчавшее и игриво-непослушное тело. Там, в кресле, лицо мамы, погруженной в пьяный сон, было безмятежным, и мои губы и глаза тоже опустошенно улыбались, глядя в потолок. Мне было 14, и я была впервые слегка пьяна.
Вернусь назад, в настоящее.
На исходе третий день моей добровольной изоляции, когда устала глотать книгу за книгой, смотреть в окно на мотающиеся от ветра ветви деревьев – я, профессиональная убийца времени, забеспокоилась. В душе забулькала серая эктоплазма тревоги.
На выход. Я освежилась, прошлась по волосам плойкой, подкрасила губы и глаза – привычно мимикрируя под приличную деву. Усилился ветер, он заставлял ветку неистово наяривать, ударяет в окно кухни, точно торопит.
«Иду, иду уже…» – бормотала я, втискиваясь в узкие джинсы и подбитую мехом косуху.
Такси прикатило меня к дому Леры, молчаливый водитель, пыхтя странной индийской (почему я так решила?) сигаретой, без слова отчалил. Хозяйка сидела на скамейке возле дома, напряженными, алыми-напомаженными губами сжимая сигарету. Моя бледно-розовым покрытая улыбка расслабила нервное кольцо ее рта. Недокуренная сигарета упала. Мы обнялись.
– Привет, принцесса! Слуу-ушай, чо тут было прям щас, меня преследовал мужик странный, ну маньяк какой-то, мерзкий, рожа – фу! Едва успокоилась.
– Да ты что, ну и где он, твой насильник? (полуулыбка)
– Ну хер его знает ли, может, вон в тех кустах. Мать ети. Лола…
Она вновь затянулась невесть откуда взявшейся сигаретой, в лицо мне летел возбужденный дым и маячил огонек у виска.
Мысль, жгучая и любопытная, запрыгала и подлила кипятка в тревогу у меня внутри. Она сделалась обжигающе приятной, как волнение перед днем рождения в 10 лет. Я пустила в ход свое обаяние – вот мы уже под ручку бесстрашно вошли в арку, ведущую к Дворцу железнодорожника, там, где-то на длинных пустынных дорожках, скрывался ее преследователь. В кармане косухи совершенно случайно завалялся пуш-даггер, «кинжал блудницы», его можно было зажать в кулаке и внезапно уколоть торчащим между пальцев коротким лезвием, забытый подарок одержимого паранойей Бурзума. Но, так или иначе, он не давал страху, что пока лишь приятно щекотал, распространиться по проводам нервов.
Мы шли, ветер крутил ее подол, играл ремешками косухи, щипался, то подталкивал в спину, то бил в лицо. Лера, повеселев, курила, лихо свалив сигарету набок рта.
Мне же хотелось хотя бы увидеть краем глаза психопата, ощутить тот липкий эктоплазматический след черной хаотической слизи, что выделяет умирающая, распадающаяся душа. Отчего мне это так интересно?
Автобусная остановка, стая людей на ветру, хлопает боками синяя торговая палатка. Я озираюсь. Люди отделились от остановки и скрылись в недрах автобуса, за корками стекол их было не различить.
Остался невысокий плотный мужичок, я, как на фотоувеличении, видела его невыразительный жучиный глаз, восковую лысину и жесткую щетку усов. Лера закашлялась, развернулась к нему спиной и умоляюще зашипела: «Вот он, мать, давай отсюда, я как на измене че-то, нуууу, бляяя… давайдавайдавай».
Мои глаза следили за мужиком. Продавщица не высовывала носа из палатки, бродячая собака шаркала о бок ногой, ткань звучно хлопнула на ветру. Пес, глянув на нас, равнодушно зевнул. Через секунду голова усатого дернулась, как будто сработал неведомый механизм, шея вертанулась влево, башка будто стремилась в иную сторону, но, влекомая шеей, нелепо отрикошетила назад и вверх. Он издал утробный булькающий звук и стал поворачиваться, точно сломанная механическая кукла. Кракс(!) и лед на моих глазах, служивший духовным щитом, треснул, я снова ощутила вместо холодного ветра – привкус теплой, тухлой водицы.
Другим зрением я видела, как в жучиных его глазах колыхнулась черная жижа, нефть, эктоплазма, чертова дрянь. Изо рта его она будто изливалась, разбавленная слюной.
Я рванула подругу за рукав, и мы пошли очень быстрым шагом, в голове все кипело, меня душил страх. Нельзя бежать, понимала и стискивала локоть тихо паникующей, рвущейся бежать подруги. Под белесой пеленой не видела ее взволнованного лица.
Он не догонял нас, просто преследовал, останавливаясь, чтоб булькнуть и дергануть головой. Снова ощутить себя получилось только после того, как мы вошли под арку и над нами со стуком понесся поезд. Да-а-а, Лола чуть потеряла управление.
Рев и грохот товарняка остановил его, через плечо я видела, как квадратная фигура замерла, не входя в сумрак арки. Он резко заломил голову и глядел на несущуюся вереницу вагонов. Как будто дальше ему было никак нельзя.
Стремглав кинувшись в недра нетерпеливого автобуса, мы загнанно дышали, прижавшись друг к дружке, скрипучие двери закрылись, заворчал мотор. Лера не курила в салоне, но тискала зубами фильтр. Перекушенная сигарета упала на пол.
Глава 3. Вкусите плоть мою
День последующий. Я проснулась с мурашками, они со вчерашнего дня вольготно путешествовали по мне, внезапно выныривая под кожей. Как кокаиновые клопы. Едва их вытравила, теперь вот эти насекомые ко мне привязались.
Смахнула следы вчерашней туши с подушки, щелкнула теликом. Удушливая вялость, приходящая после напрягов, подкосила напрочь, усыпила меня. Валерия вчера упорхнула к своему новому кавалеру, заливать испуг. Косноязычная дикторша вскользь прошлась по новости: «Местная жительница подверглась нападению неизвестного мужчины… Множественные укусы, подозреваемый скрылся, пострадавшая госпитализирована…»
Мыслительная машина зажужжала, без моего ведома выплетая неприятный узор: усатый преследователь, погоня, искусана какая-то деваха… Р-р-раз! Стая мурашек метнулась по спине, высасывая тепло. Загудела голова, погружая меня в транс, когда все внешние звуки тонут, глохнут, мысли вьются сами собой причудливой нитью, а глаза видят то, чего не следует видеть. Иногда со мной такое бывает.
Бурлящие чернотой разверстые рты, спастические судороги шей, волна пробегает по лицам, изъязвленным, из укушенных ран сочится черная жижа, ползут вьюнками полупрозрачные усики-щупальца из серой эктоплазмы. Некоторые слепо шарят вокруг, иные скручиваются и раскручиваются, как часовые пружины.
Время идет, вот я уже отгоняю видения, отхлебывая из бутылки Абрау-Дюрсо. Помогает слабо, бутылка пустеет, а я все еще будто под прицелом невидимого ретранслятора тревоги. Он тоже, вероятно, похож на кусок серовато-сизой, пятнистой и слизкой плоти, полусфера с гнусно напряженной, подрагивающей антенной из хряща, настроенной на мои частоты.
Я пишу непослушной рукой в тетради, это помогает:
«Чтобы отгонять кошмары, нужна особая магия, тайная, предельное колебание трансцендентной струны, неизвестно куда уходящей. Ритуалы, что вызывают высокочастотную дрожь, отпугнуть Тени, заставлять червей памяти в корчах извергать пожранное и развеивют по неощутимым ветрам плоть беспокойных мертвецов.
С другой стороны, ослабевающие колебания, нисходящие до рокочущих флуктуаций, заставляют иных мертвых растревожено и голодно ворчать в своих альковах. Закон Хаоса, закон Машины, что сама не ведает принципов своей работы. Порядок не антагонист его, он – корка льда над мутной жидкой плотью Истинного Мира.
Мойры непрерывно прядут, то шизофренически теребят в студенистых руках нити судеб, беспорядочно обрывая, связывая и переплетая их. Иногда Мойра вдруг всплескивает руками и гулко, космически хохочет, нити рвутся, перепутываются, в агонии грызут друг друга, точно злобные нематоды. А в видимом мире люди швыряются бомбами, сыплется дождь из голов.
Звероподобные существа насилуют женщин под неоновыми буквами на неведомых языках. Дети в оккупированных хаосом городах раскачиваются на невыносимо скрипящих качелях над разверстой пастью братской могилы. Я стою и набираю в кувшин кровь Богов, что из тех же ниток связаны, просто потолще.
Запрокидывая голову – пью».
Юркий сквозняк вдруг заставил меня очнуться, дрогнула порывом ветра форточка – к бесу такую писанину. Или она от бесов?
Остывший чай и надкушенный вишневый пирог. Никакого шампанского – уже поздний вечер. Вкусите плоть мою. Нужно было найти жертву того, что носил в себе тень. Неважно, бред или реальность. Но поиски откладывать я не могла.
Вдруг захотелось подремать, я избавилась от халатика с нелепыми карпами-кои и голышом нырнула под одеяло. Спать после сна.
Пахнет недавним дождем, да так, что запахи пересиливают звуки – отцовская рука крепко держит мою, золотистый свет пробивается сквозь истаивающие облака. Справа от меня, возвышаясь, теряясь головой в облаках и солнечных потоках, шел папа. Слева медленно шевелилось, глянцево поблескивая, колесо обозрения. Лет мне было столько, сколько лапок у паука, а может быть, сколько у мухи. Я задираю голову, чтоб взглянуть в его лицо, но солнце вдруг прожигает облако, ослепляя меня.
Ничего уже не разобрать.
Тренчкот «Живанши», платок и драматические темные очки – вот такой у Лолы сегодня маскарад. Мисс Бонд, просто Бонд. Я ухмыляюсь ярко-алыми губами и отхлебываю остатки «Егермейстера». Бутылка летит мимо урны. Вот зацокали каблучки. Точно когда-нибудь брошу. Чет мне нехорошо…
Ноль восемь утра, на улице лежит ранний ноздреватый снег-подросток, в воздухе носятся влажные потоки, ноги чавкают в студенистой серой массе, люди вокруг кажутся мне полупрозрачными (черт их знает, что на этот раз было в «Егермейстере»), из сгустков нейтрально-розовой эктоплазмы. Вот на остановке они меняли цвет: нейтральный бурлил в мужчине, становясь в завихрениях кровавым, женщина досадливо рыжела и проступала синими пятнами злого страха в пояснице, они вибрировали в такт его голосу. У меня вдруг загудела голова и, опершись на облепленную объявлениями стену остановки, я вполне изящно сблевнула. Откашлялась. Люди стали делать вид, что меня нет. Так даже лучше.
Светляки перестали прыгать перед глазами только в автобусе, да и никаких «жидких тел» больше не было. Была объемистая кондукторша и дед напротив, он неодобрительно взглянул на мои сапожки. Видимо, на них оказалось немного егемейстерной рвоты. Вытру позже.
Больница скрывалась среди одинаковых тополей. Серые корпуса, вот тот, что нужен, – из него вываливался пар, мороз обхаживал клубы, сковывал, замедлял. Крепкотелая женщина в белом халате курила на крыльце, глядя в глаза статуе Павлова напротив. Павлов на вид мерз, одетый в тонкую снежную шапку и накидку. Женщина – нет. Я шла кое-как, оскальзываясь на свежем льду бывших луж. Он был почти не тронут, теперь мои сапожки-шпильки прострочили на нем очереди неровных отверстий в обрамлении трещин.
В приемной сонно сидела ординаторша, бубнил телевизор, в него вперила глаза похожая на сову гардеробщица. Я вдруг почуяла мерзкое детское больничное волнение, где-то в коридоре прогрохотала по явно неровной плитке тележка.
«Ух, хух. Ну давайте уже одежду, девушка».
Это вывело меня из оцепенения. Тетка повесила мой бежевый тренчик в сторонку от насупленного ряда курток и дутых пуховиков. Молодая, но бесцветная ординаторша со стянутыми в пучок волосами что-то царапала в блокноте, ее лицо так же надежно было стянуто, оставляя тонкие губы и резак глаз. Темное стеклянное забрало спасло меня от полосующего взгляда, взглядом-рикошетом царапнуло по выглянувшему из рукава пентаклю Соломона. Короткий диалог, где ложь и игра, я – корреспондент независимого издания, она – должностное лицо. Вкрадчиво шелестя, ползет иностранная купюра.
Третий этаж, палата 166. Краем глаза я заметила в блокноте сплошь нелепые завитушки и каракули. Галактики и абракадабра вместо слов.
В слабо освещенном коридоре моргала лампа, я бестолково тыкалась во все двери в поисках лифта. Заперто, заперто, заперто, открыто.
Запах кислого растворимого кофе и взгляд человека в белом, отраженный блеск металлических инструментов, их звук, запах. От него заныли зубы. Я закрыла дверь быстрей, чем требовалось.
Найденный лифт со скрежетом пополз вверх, иногда запинаясь, ехавшая со мною старушка шептала молитву.
Травматология. Там оживленно сновали безразличные и веселые медсестры, мужчина на костылях проковылял мимо меня к сортиру.
Палата 166. На кровати под белым одеялом лежала невысокая блондинка с перепутанными густыми кудрями и бескровным лицом. Она смотрела куда-то мимо меня, куда-то не здесь. На шее ее красовался бинт с бурым пятном и вкраплениями черного, я похолодела, на руке же – растрепанная повязка, левой она безвольно пощипывала их обе, теребила медленными, выморочными движениями.
Вдруг в мой локоть вцепилась мужская рука, сильная, но тонкая. Я подавила вскрик и прижала к лицу темные очки.
«Вам незачем здесь быть, больная в состоянии шока, перевозим в психиатрию. А вы хоть и журналист, но посторонняя… Нехорошо… Пойдемте… Ну же».
Я не могла сопротивляться и поймала пустой взгляд укушенной, вдруг промелькнувший невероятной тоской.
Врач, сухощавый и невысокий, с задумчивыми непроницаемыми глазами вел меня все так же, под локоток, точно клещами из полированной стали, а не пальцами. Он что-то вещал снова о шоке, необходимости покоя, консилиумов, реабилитации, лоботомии, может быть.
Вкрадчиво и настойчиво говорил, мягко выталкивая своим голосом меня по неизвестным коридорам, сумрачным, полным старых инвалидных кресел, рядов пыльных каталок, комков странно бурого белья на них. Мы протиснулись мимо огромного облезлого бюро, оно топорщилось заклинившими ящиками. Распахнулся узкий проем, и я снова оказалась в приемной.
«Всего доброго», – прозвучало позади. Трухляво хлопнула дверь за спиной.
«А, ух-хух, вот…» – гардеробщица уже протягивала мои вещи. Уходила я быстрым шагом, почти бежала. Пар расползался, затекая под машины скорой помощи, дремавшие в полумраке. Сильно заныл локоть на ветру.
Теперь нужно забытье, расслабление, бокал за бокалом вливать шампанское, покуда бармен не начнет таять в густом табачном дыму и пьяной пелене. Брошу, если захочу.
Время: поздний вечер.
Место: единственный в N-ске рок-клуб Blackrox.
Алкоголь выращивал вокруг меня плотный и упругий пузырь, в котором гасло окружающее: звуки, образы. Я усердно и окончательно заливала глаза. Вокруг шевелились патлатые юнцы и их блестящие стеклярусными от пива глазами подружки, да несколько здоровенных амбалов с бородами. Кто-то положил мне руку на колено сквозь алкотуман. Я, не поворачиваясь, недовольно изогнула бровь. Рука исчезла.
В зале нестройный ор и жужжание саундчека вдруг смолкли и уже загремело в унисон. Пора было оторваться от стойки. Скрипнули мои моднейшие кожаные штаны. В тесной толпе отражались гитарные рифы, крики, на сцене бесновались полуобнаженные девицы.
«Распад металла» запускали волны эйфории, заставляя толпу плескаться, слэмовать. Вот внезапный удар плечом в лицо – вкус крови, он оживил меня, сорвал с катушек, закружил в общем шторме и крике.
Потная и задыхающаяся, я была вновь у стойки бара, там сидел, как нервный гриф-переросток, Бурзум. Высоченный и жилистый гривач-байкер, не раз выручавший меня в передрягах, сейчас его костистый нос угрюмо целился в тумблер с остатками вискаря. Я плюхнулась ему на колени и вопросительно уставилась в левый серый глаз.
«Кровь утри, принцесса», – он протянул мне белоснежный платок. Пока я послушно отскребала кровь с губы, он почесал плечо украшенное надписью nihil, и произнес (глоток виски): «Разговор есть, приватный, с глазу на глаз, тет-а-тет, все дела. Где меня искать – знаешь. А, хепибезде бую!» Я заливисто и пьяно рассмеялась.
«Сны, они те еще» (улыбка).
Мягко ссадил меня с колен, вручил квадратную, бархатистую на ощупь, коробочку, вяло отсалютовал через спину. Я взяла чудом заполнившийся стакан и залпом опрокинула еще шотландского колокольного звона в свою голову. Хотя мутило потом от него вполне по-нашему.
На улице носились колкие снежинки, они изрешетили мой пьяный купол, а злой ветер колупал в дырах открывалкой. Где я потеряла шапку? Спешила домой, кутаясь в косуху, уже и не надеясь понять, что за тени сгустились вокруг, или найти выход из собственных снов или как перестать столько пить.
В коробочке угнездился короткоствольный черный револьвер-самопал. На рукояти был эмалью нарисован некто, смутно похожий на Набокова. Дома я уронила коробочку и рассыпала свинцовые семена, что рассеялись по всей прихожей. Потом соберу. Мутило и хотелось спать, я выпила залпом бутылку воды. Силы раздеться пришли только после приступа мощной рвоты – влепила струю в стену ванной. Два залпа с перезарядкой. Надо снизить дозу, наверное.
Грохнулась спать вниз лицом, верхом на вертолетах лечу в страну снов.
Большая Женщина – она вопрошает, восседая на огромном седалище из колыхающейся нежно-слизистой плоти. Прозрачное тело ее гудит в знакомом томно-вопросительном резонансе, сосуды пульсируют все быстрей. Тело состоит из огромного водопада груди и полужидкой массы боков, сдавленных колесами Великой Машины. Внутри сизо виднеется матка-сердце, оно пульсирует, томится, вибрирует, глядит слепым глазом на меня. Она огромна, так что я, пролетев иным зрением через пространство пружин и наковален, едва нахожу ее голову, безглазый и недвижный бугор с полупрозрачной скорлупой черепа внутри. Женщина томно вопрошает. Я – одновременно телесная и бестелесная – вдруг падаю и содрогаюсь в бешеном и болезненном оргазме. Матка моя меня пульсирует, смутное пространство инобытия тонет в темноте, озаряемой белыми вспышками спазмов. Ноги мои сплетаются и перекрещиваются, а руки, восстав против меня, царапают горло и грудь. О чем же вопрос?!!!
Нервное и частое биение сердца, пульс, мутное послевкусие наслаждения, страх. Шаркнула по кнопке торшера, судорожным броском сжалась в круге света – тьма непричастно и удивленно таращилась. Спазмы внизу живота только-только угасали.
Какого черта происходит вообще??!
Я завернулась в чистую простыню, ожидающую утренней замены, и съежилась – унять дыхание и стук в груди. Между явной безопасностью в квартире и не менее явной угрозой с иной стороны была стена, которую мой замутненный разум преодолеть не мог, а угроза могла. Оставалось три часа до рассвета. Теперь не уснуть.