Эдуард Сребницкий
Остров Веры
– Прошу, – показал Рузавал гостям на пол.
Только тут Алекс заметил у боковой стены покоев Рузавала устроенное по азиатскому или библейскому типу место для трапезы, представляющее собой расстеленную на полу скатерть, окружённую коврами. То, что Алекс не увидел ковров и скатерти сразу, объяснялось и полумраком, и гораздо более привлекающими внимание вошедшего объектами, как то: горящим огнём, золотым черепом и самим восседающим на золочёном троне правителем. Но вот щёлкнул выключатель, и слабый направленный свет электрической лампы сделал место для трапезы более зримым, при том, что остальная часть помещения продолжала оставаться во власти теней.
Рузавал, а вслед за ним Сургон и Алекс, опустились на ковёр. Женщина, поставив на скатерть чаши, наполнила их вином и, прихрамывая, удалилась.
– Испробуй этого вина, – сказал Рузавал Алексу, – и скажи, как оно тебе понравилось?
Алекс взял чашу в руку. Размером чуть более ладони, без ножки, не идеально ровная по форме, чаша была покрыта золотом, как и многое другое в этой комнате. Отпив вино, Алекс покатал его во рту:
– Я не очень большой специалист. Ясно, что вино виноградное, густое, насыщенное, плотное. По-моему, хорошее. Правда, для меня несколько тяжеловатое.
– Не торопись с оценкой, – остановил его Сургон. – Нужно выпить всё разом.
Налито было достаточно много, но Алекс не стал возражать и в несколько глотков осушил содержимое. Едва вино согрело внутренности, как он ощутил тяжесть в руках и ногах, точно они налились свинцом. Затем тяжесть стала быстро распространяться по остальному телу. Наваливалась усталость, слабели мышцы, веки закрывались сами собой. Захотелось лечь и не двигаться, захотелось уснуть. Алекс почувствовал себя гораздо старше своего возраста: пожилым, потом старым и даже дряхлым – больным немощным стариком.
«Меня опоили, дали яд», – понял он и вслух смог произнести только:
– Я… умираю.
И вдруг Алекса точно поразило молнией. Боль и ужас объяли его целиком от головы до кончиков пальцев, заставив содрогнуться, будто пронзённую острогой рыбу. Но уже в следующую минуту боль и страхи прошли, уступая место едва различимому, как далёкий голос, а затем всё более крепнущему чувству радости – радости освобождения. Он стал бестелесным и невесомым, свободным и безумно счастливым. Он мог свободно парить, наслаждаясь ощущением полёта, он мог находиться одновременно в нескольких точках пространства и времени, без удивления принимая свою инобытийность.
Затем он понёсся ввысь – к мягкому тёплому свечению. И чем выше он поднимался, тем явственней испытывал раздвоенность: одна его часть уносилась к небу, а другая, медленно паря, опускалась на землю. Небесная часть избавлялась от памяти и мудрости, скидывая их, словно отжившие перья, а земная часть прирастала ими, чувствуя силу новообретённых крыльев.
И вот, отпустив небесную часть, он вернулся в тело. О бывшей слабости и тяжести ничего не напоминало. Он вновь был самим собой, но, кажется, больше, чем был ранее: в нём поселились спокойствие и уверенность умудрённого жизнью человека.
ГЛАВА 33
Из состояния ирреальности Алекса вывела режущая боль в левом предплечье. Дёрнувшись, он открыл глаза и увидел струйку крови, льющейся из другой его руки в керамическое блюдце с пучком мха.
– Ну, как тебе вино? – спросил кособокий правитель, собирающий в блюдце кровь.
– Странное вино, – произнёс Алекс, глядя на действия правителя. – Мне показалось, будто я состарился и умер, но оставил нажитую мудрость живущим.
– Тогда ты можешь снова наполнить чашу, потому что теперь только мудрость и будешь из неё пить.
– Нет, спасибо, а то я опьянею, – сказал Алекс, принимая вату от закончившего своё дело Рузавала.
Вино было хмельным, и у Алекса туманилась голова.
– А мы закусим, чтобы не опьянеть, – сказал Рузавал.
Только тут Алекс сообразил, что говорят они по-английски.
На хлопок Рузавала явилась хромоногая женщина. Расставив перед мужчинами расписные фарфоровые плошки, она внесла затем большую тарелку, исходящую обильным паром. В тарелке возвышалась целая гора очень крупных слепленных из теста комочков.
– Это блюдо называется манты, – сказал Сургон. – В раскатанные нарезки пресного теста кладётся рубленный фарш и готовится на пару. Здесь на Урале больше принято делать пельмени: почти то же самое, но меньшее по размеру, и не паровое, а вареное.
– Как равиоли, – заметил Алекс.
– Как равиоли, – подтвердил Сургон. – Мы же, исседоны, согласно традиции, вкушаем манты.
Алексу положили несколько штук в плошку.
– А чем есть? – спросил он.
По указанию Рузавала женщина принесла гостю вилку и ложку.
– Манты полагается брать руками, – сказал Сургон, – но ты с непривычки можешь обжечь пальцы… Осторожно! – предупредил он, увидев, что Алекс готов испробовать угощение. – Сок в мантах очень горячий.
Алекс осторожно надкусил тесто и втянул в себя полившийся бульон.
– А теперь ешь целиком, – подсказал Сургон.
Фарш в мантах оказался вкусным, но слишком горячим. Заливая бушующий во рту пожар, Алекс схватился за чашу с вином. Сургон же с правителем принялись есть, ловко подхватывая манты кончиками пальцев. Постепенно Алекс приспособился тоже, хотя действовать предпочитал не пальцами, а привычными столовыми приборами. Едва большая тарелка опустела, как хромоногая женщина внесла новую порцию.
– И давно исседоны готовят это блюдо? – спросил Алекс, принимаясь за горячее.
– С глубокой древности, – ответил Сургон, отпивая вино из золочёной чаши. – Для нас манты – символ, имеющий не только кулинарное, но и ритуальное значение, ибо с помощью них мы как бы соединяемся со своим родом, вбираем сущности живших до нас. Эта традиция исседонов описана еще отцом истории Геродотом.
– Со слов… Аристея, – припомнил Алекс.
– Да, благодаря свидетельству путешественника Аристея. Геродот писал: «Об обычаях исседонов рассказывают следующее. Когда умирает чей-нибудь отец, все родственники пригоняют скот, закалывают его, а мясо разрубают на куски. Затем разрезают на части также и тело покойного. Потом все мясо смешивают и устраивают пиршество…»
Рука Алекса с вилкой замерла на полпути. В памяти его мелькнул стол для омовений, который он двигал в предбаннике часом ранее. А Сургон продолжал:
– «С черепа покойника снимают кожу, вычищают изнутри, затем покрывают позолотой и хранят как священный кумир. Этому кумиру ежегодно приносят обильные жертвы».
Вскочив на ноги, Алекс кинулся к двери. Но выбежать на улицу не успел: угощение фонтаном вылилось из него в ближайшее ведро.
Алекса рвало сильно, со слезами и вскриками, и отпустило только, когда желудок на рвотные позывы стал откликаться желудочным соком.
Хромоногая женщина подала Алексу полотенце.
– Вон там можно умыться, – сказала она низким грудным голосом, забирая ведро.
С шумящей от неприятной процедуры и выпитого вина головой Алекс долго умывался, полоскал рот и затем подошёл к комнате, где находились правитель исседонов и Сургон. Проходить внутрь Алекс не стал, оставшись на пороге. Рузавал и Сургон продолжали спокойно возлежать на коврах, отпивая вино из золочёных чаш.
– Ты зря так испугался, – сказал Сургон, обернувшись к Алексу. – Я ведь уточнил: манты – лишь символ. С описанного Геродотом ритуала прошло несколько тысячелетий. Очень многое стало не таким, как прежде: в меняющейся жизни исседоны изменяют свои традиции. И теперь, когда мы, поминая предков, вкушаем пищу, это не значит, что мы едим умерших стариков. Мы лишь символически соединяемся с ними. И разве христиане на таинстве Причастия, Евхаристии, совершают не то же самое? Вкушают освящённый хлеб, как тело Христово, и пьют вино, как Его кровь, тем самым соединяясь с Богом.
– Такие вещи надо объяснять до приведения цитат из Геродота, – пробурчал Алекс, морщась от горечи во рту.
– Я лишь отвечал на твой вопрос, – сказал Сургон. – Да ты проходи, не стой.
Алекс, которого сказанное отчасти успокоило, направился к коврам.
– А это, – указал он на золотой череп в нише. – Он настоящий?
Рузавал так страшно глянул на Алекса, словно хотел испепелить его взглядом.
– Не надо показывать пальцем, – быстро сказал Сургон. – Да, настоящий. Но лет Ему, возможно, более, чем прошло со времён, описанных Аристеем Проконесским.
Алекс сел на своё место. Рузавал прикрыл веки, успокаиваясь после совершённого Алексом святотатства.
– Ты вобрал в себя и исторгнул, как было должно, – проговорил Рузавал, открывая глаза и извлекая нож с блюдцем.
– Опять резать руку? – сердито спросил Алекс.
– Ногу.
Рузавал, не спрашивая, поднял ему штанину на правой ноге, и сделав надрез выше щиколотки, подставил блюдце. Алекс, согласившийся пройти посвящение, вынуждено терпел.
Пока он изливал свою кровь, а Рузавал собирал её в блюдце с мшистой травой, хромоногая женщина принесла другую бутыль вина и другие чаши, меньшие по размеру, а старое убрала.
– Чтобы тебе стало лучше, выпей молодого вина, лёгкого, – сказал Сургон, едва Рузавал отставил в сторону кровяной сбор.
В надежде заглушить рвотную горечь Алекс с охотой отпил новый напиток – свежий и чуть кисловатый: такой, который сейчас и хотелось больше всего. Но вместе с молодым вином в него опять вошли боли и страхи. Только теперь он, Алекс, не был старым и немощным. Хотя не был молодым и сильным. Он был… Кем же он был? Этого Алекс никак не мог ухватить.
Он понимал только, что недавно пребывал в спокойствии и удобстве, пусть и в некоторой тесноте, которую при необходимости раздвигал руками и ногами. И вот теперь его выталкивали оттуда – в пугающую неизвестность, и ничего поделать с этим было невозможно. Он двигался и не мог остановиться. С него будто снимали кожу и не давали ничего взамен. Он отчаянно сопротивлялся, он не желал происходящего, но неведомая сила толкала его куда-то вновь и вновь.
Как же долго продолжались его страдания! Места становилось всё меньше, пространство, по которому он двигался, сужалось, и наконец он оказался стиснут со всех сторон так, что не смог пошевелиться; так, что виски и плечи ему сдавила сила, о существовании которой он раньше даже не догадывался. Вот когда наступила настоящая боль. Вот когда его охватил настоящий страх! И вдруг – холод в голове, холод в теле и свет: веки у Алекса закрыты, но он чувствует сквозь них нечто, осознаваемое как свет. Потом доносится женский крик, другие голоса, он ощущает чьё-то неприятное прикосновение. Его тянут. Он сам готов кричать, но не может. Пусть же произойдёт что-то, чтобы он мог кричать! И что-то происходит – с ним, вокруг него. Как больно, страшно и непонятно. Дайте же крикнуть! Он хочет крикнуть! Хочет! Он кричит!!!
ГЛАВА 34
Алекс ещё сам слышал свой крик. Он лежал на коврах, был пьян и кричал. А возле его левой ноги деловито, как падальщик, копошился кособокий правитель с ножом и блюдцем.
– Хватит, – дёрнул ногой Алекс, перестав кричать. И весело засмеялся: – Вы из меня уже всю кровь выпустили, сэр.
Правитель Рузавал, собрав последние капли и приложив к порезу вату, отставил блюдце. Алекс сел. Несмотря на туманную голову, чувствовал он себя великолепно. Каждый его палец, мускул и орган был наполнен здоровьем, словно неведомым образом обновился. Гармоничная слаженность организма дарила счастье не думать о нём, а душа ликовала, словно ещё не изведала горестей земного бытия. Алекс казался себе младенцем, проживающим первые часы жизни.
– А знаете, ведь я только что родился! – объявил он.
– С днём рождения! – поднимая чашу, провозгласил Сургон, который, кажется, тоже был нетрезв.
Они с Алексом захохотали. Рузавал не поддержал их веселья, хмуро поглядев на Сургона. Алекс уже давно заметил, что в отношениях между двумя исседонами было не всё гладко: что они общаются друг с другом, делят трапезу и принимают участие в текущей процедуре скорее по необходимости, чем по искреннему желанию. А может, Алекс не до конца понимал этих малознакомых ему людей, в особенности Рузавала, да и не особо хотел.
– Когда же закончится моё посвящение? – спросил он то, что интересовало его больше.
– Тебе предстоит пройти новое испытание, – сообщил Сургон: – показать свою жизнедательную мужскую силу.
– Это как?
– Во все века мужчина являлся подателем жизни. Главнейшей его функцией наряду с защитой и обеспечением рода была функция репродуктивная: способность к созданию потомства. Даже Бога древние люди изображали с возбуждёнными детородными органами.
– Что ж, думаю, эта функция мне по силам, – самодовольно заявил Алекс.
– Тогда ты должен её продемонстрировать.
– Где продемонстрировать? Здесь?!
– Здесь, – подтвердил Сургон. – Познай три раза женщину и достойно заверши испытание.
Алекс, откинувшись на ковре, вновь пьяно захохотал:
– Ничего себе испытание! Оно обязательно?
– Обязательно, – обронил Рузавал.
– O’key. Если некуда деваться, я готов. Где эта женщина?
– Там, – показал Рузавал за спину.
Оглянувшись, Алекс увидел хромоножку, которая прислуживала им за столом. Несмотря на физический недостаток, вряд ли способный придавать человеку привлекательности, всё же было в этой женщине нечто, делающее её желанной, соблазнительной – и Алекс отметил это сразу. Поэтому он не стал противиться, тем более, что хмель предоставлял возможность не слишком привередничать в требованиях к любовной партнёрше.
– Но нельзя ли хотя бы снять с её лица эту проклятую сетку? – единственное, о чём осведомился он.
– Нельзя, – сказал Рузавал. – Вдруг тебе не понравится её внешность? Все мы неидеальны, а эта женщина и без того далека от физического совершенства.
Теперь засмеялась женщина: не смущённо, как можно было бы ожидать при столь нелицеприятной, если не сказать оскорбительной для неё оценке, а откровенно и даже бесстыдно – как попирающая условности, сознающая свою силу жрица любви. Алексу очень захотелось уединиться с ней. О Тае он в это момент не думал: она находилась по другую сторону сознания, и происходящее не имело к ней отношения.
– Где всё должно осуществиться? – спросил Алекс.
– Она покажет, – сказал Рузавал.
Ничего не видя вокруг от охвативших его чувств, Алекс поднялся на ноги и вскоре оказался в спальне, восточное убранство которой казалось материализацией ауры той экзотической, таинственной и притягательной женщины, что была здесь хозяйкой. Стрельчатые арки и замысловатый орнамент стен, шёлк, парча и бархат убранства, терпкие и сладковатые ароматы воздуха – всё вокруг обещало сладострастие и негу. Полупрозрачный балдахин висел под сводами спальни, как призрачная дымка; широкая кровать ожидала избавления от тесных покрывал; но более кровати заняться любовными утехами манил толстый персидский ковёр, расстеленный на половину комнаты. Туда, поняв желание партнёра, грациозно опустилась его спутница.
Когда Алекс, слегка покачиваясь от выпитого за вечер вина и бурно проведённого часа, вернулся к столу, Рузавал и Сургон, разделённые невидимой преградой, в молчании возлежали с налитыми чашами. При появлении Алекса, Сургон обернулся к нему с испытующим взглядом.
– Как всё прошло?
– Почти превосходно! – сообщил Алекс.
– Почти?
– Да. Поскольку мне удалось познать эту женщину только дважды, а не три раза, как вы хотели.
– Она тебе не понравилась?
– Что вы! Огонь! Хотя… слушайте… – понизил он тон, – ведь у неё одна грудь! Не две, как у всех женщин, а только одна. И никакого шрама, я посмотрел.
От входа раздался бесстыдный смех. Алекс густо покраснел: он не заметил, что его партнёрша зашла следом.
– Я имел ввиду… – начал он.
– Всё так и есть, как ты говоришь, – прервал его Рузавал. – Но по твоим словам, она тебе понравилась, и ты дважды познал её.
– О да! Конечно! Я подтверждаю.
– Тогда подойди ко мне и подними на животе майку.
Алекс понял, что его приглашают на очередное кровопускание. Он не противился и даже боли особой не чувствовал, когда Рузавал, сделав острым ножом ранку ему на животе, немного ниже пупка, принялся собирать кровь в почерневшее от старых капель блюдце.
– И всё же тебе необходимо ещё раз уединиться с этой женщиной, – сказал Рузавал.
– Иначе ты не сможешь стать тем, кем должен, – добавил Сургон.
– Но как? – пожал плечами Алекс. – Я не автомат.
– Выпей, – налил ему Сургон вина.
Чаша, которую подали Алексу, вновь была другой, он это понял по размерам и геометрии: она не так ложилась в руку. Новым же было и налитое вино.
– А знаете что, господа, – сказал Алекс. – Сдаётся мне, ваши чаши имеют естественное происхождение, а? Вы меня извините, но мне кажется, они сделаны из… – он хотел показать на череп в нише, но показал на своё темечко, – … из такой же коробочки. Не так ли?
– Никто и не думал утаивать от тебя их природу. Конечно, они изготовлены из черепов, – подтвердил Сургон. – Такова традиция.
Сургон взял чаши, из которых пил сам, в обе руки.
– Эти чаши сохранились со времени скифов, и, возможно, являлись головами некоторых из них. Наши предки верили, что через вино могут приобретать достоинства, коими при жизни обладали хозяева черепов. Вино символизирует кровь, а кровь – есть жизнь. Верны ли представления предков, каждый может проверить сам. Пей и ты получишь ответ, который нам сообщать необязательно.
– Cheers! – поднял Алекс чашу из черепа и осушил её до дна.
Его убивали, в этом не было никаких сомнений. Его, молодого сильного воина, протыкали копьём – точным выверенным ударом в сердце. И он не страшился смерти – он её желал. Страхи остались позади: там, где его убийцы являлись его мучителями. Истязания, которым они его подвергали, длились бесконечно, изощрённость истязаний была беспредельной. Вначале он так думал – беспредельной. Но мучители находили всё новые и новые пределы его мук.
Что им было нужно от него, этим людям, одни из которых выполняли свою заплечную работу с равнодушным спокойствием, а другие находили в возможности истязать разумного человека неизъяснимое наслаждение? Что им было нужно? Этого он не помнил, как ни старался. И не помнил, добились ли они того, чего хотели? Но теперь его убивали. И он был рад наступающей смерти.
Сердце, трепыхнувшись несколько раз на острие копья, остановилось. Тело, содрогнувшись в конвульсиях, замерло. Но мозг продолжал жить. Он помнил молодую женщину в простом деревенском платье и маленького мальчика, первенца, оказавшегося также и последним сыном своего отца. Потом мальчика не стало, стёрлось лицо женщины, а в сознании осталась только память о её теле, скрытом простым деревенским платьем.
Как могло видение женского тела сохраняться в лишённой духа остывающей материи? Но оно сохранялось, и распаляло несуществующее воображение, и заставляло чувствовать силу в отсутствующих уже членах. Желание всё росло, и Алекс понял, что для него, молодого сильного воина, сейчас нет ничего важнее удовлетворения желания. И какая разница, как такое могло произойти?! Но если его тянуло к женщине, значит, он был не мёртв, а жив! И готов поклясться – жив более, чем когда бы то ни было!
Кажется, он отбросил на ковёр чашу, которую держал в руке. Кажется, потянулся к женщине, смеющейся низким бесстыдным смехом. Да-да! Она увлекла его к балдахину, парче и шелкам, где Алекс любил её страстно, одержимо, точно вернулся из долгого-долгого похода. Он пребывал с ней ночь, или год, или вечность. Он не понимал, от чего так пьян: от выпитого вина или от сознания вернувшейся жизни?
В поле его зрения возникли знакомые лица: одно из них принадлежало Сургону, а другое… Другое – человеку, у которого они с Сургоном находились дома. Человека звали Рузавал, он был правителем народа исседонов. Сделав надрез по лбу Алекса, правитель собирал потёкшие капли крови в блюдце с пучками чёрной травы, одновременно орудуя ватой, чтобы кровь не заливала Алексу глаза. Затем Рузавал объявил, что Александр Коннелл, внук Боеру Холви, принимается древним народом исседонов в свой круг, нарекаясь именем Асие Холви. А потом жёг пропитанный кровью Алекса мох, и едкий дым, затягиваясь в вентиляцию, уносился к небу.
В какое время они от правителя ушли и каким образом добирались до заброшенной лесной лаборатории Алекс не помнил. Помнил разве что Сургона, требующего, чтобы Алекс сообщил ему день рождения бабушки Веры. Почему-то только её. Алекс хотел спать, а Сургон не давал ему улечься, вновь и вновь донимая тем же вопросом. Конечно, Алекс знал день рождения Веры и признался в том Сургону. Вот только сообщить ничего не мог: не потому, что не хотел – он хотел, а потому что неспособен был сейчас воскресить даты в памяти.
Сургон был очень раздосадован и даже разозлён данным обстоятельством, но, по крайней мере, оставил Алекса в покое.
ГЛАВА 35
Состояние, в котором находился Алекс, можно было назвать апатией. Лёжа в кровати, он думал о минувшем вечере без эмоций – не осуждал себя и не подбадривал и лишь морщился от неприятных ощущений в желудке и горле, вызванных чрезмерно выпитым количеством вина. Впрочем, похмелья Алекс не чувствовал: его внутренние органы, как сказал бы Сургон, находились в прекрасном тонусе. Просто ничего не хотелось.
Постучав, вошла Тая, чтобы пригласить завтракать. Он отказался. Тая сказала, что оставит завтрак на кухонном столе, а самой ей нужно в город. И ушла, ни о чём не спрашивая и не докучая присутствием. Алекс был ей за это благодарен.
Он лежал под толстым одеялом, вспоминая кособокого правителя исседонов и его острый нож. Вытащив из-под одеяла руки, Алекс оглядел подсохшие порезы, которые немного болели. Выше щиколоток, на лбу и животе саднило так же. Но раны, насколько заметил Алекс, были тщательно вымыты. Кто их обработал? Наверное, та хромая женщина с единственной грудью.
«Золотые черепа, исседоны…» – думал Алекс. Зачем он согласился на эти этнические игры? Приблизиться к решению приведшей его в Россию задачи? Но, по сути, разгадка до сих пор так же далека, как и была. А времени… И тут Алекса точно обожгло струёй колодезной воды: он сообразил, что времени, которого ещё недавно казалось в достатке, теперь совсем не осталось, ибо именно сегодня наступал указанный в записке деда день равноденствия!
Апатия слетела с Алекса вместе с одеялом, отброшенным решительной рукой. «Нашёл когда отдыхать, – ругал он себя, быстро одеваясь. – Пока я валяюсь в кровати, уходят драгоценные минуты». Он понимал, что настал период активных действий, хотя не очень понимал, каких. Необходимо было взбодриться и всё хорошенько обдумать. Энергично размявшись, Алекс проглотил завтрак и отправился в лес, чтобы, освежив голову, прийти к какому-то решению.
Кружа вокруг лаборатории, Алекс из череды мыслей, которые, вдруг проснувшись, стали теснить одна другую, вскоре выделил главную мысль, представлявшуюся ему всё более очевидной: в одиночку он не сможет справиться со своими проблемами. Не сможет по обрывку, найденному в бревенчатой стене, восстановить в полном объёме послание Бориса Холвишева, не сможет за недостатком данных провести розыски на острове Веры, а кроме того, рискует попасть в руки полиции при попытке вернуться в Соединённые Штаты. Самое разумное было – рассказать всё Сургону: о тайнике, о записке, о совершённом случайном убийстве. И, конечно, о днях рождения бабушки и деда, продолжать утаивать которые не имело смысла и выглядело уже грубостью.
Вот только бы, забеспокоился Алекс, пока от тут бродит по лесу, Сургон не ушёл в город, да ещё, как водится, на сутки, а то и двое. Тогда – катастрофа: ведь ни в следующий день равноденствия, ни в какой другой Алекс уже не сможет приехать в Россию, а улететь в США и просто передать Сургону столь важные сведения о возможных немалых семейных ценностях мог, разве что, чересчур доверчивый человек. Едва ли не бегом Алекс поспешил к заброшенной лаборатории.
К счастью, Сургон находился дома: его комната была приоткрыта. Забыв даже постучать, Алекс влетел внутрь, но хозяина не застал: висела его одежда, на заваленном бумагами столе лежал ноутбук, а сам Сургон куда-то отлучился. Алекс пересёк комнату, нервно побарабанил по столешнице пальцами и уже хотел выйти, чтобы подождать в коридоре, как вдруг заметил среди бумаг на столе торчащий уголок фотографии, которая показалась ему знакомой. Взявшись двумя пальцами, Алекс потянул уголок к себе и, когда достал фотографию полностью, в недоумении поднял брови: стоя возле бревенчатого дома, с неё улыбался кому-то Борис Холвишев.
Фотографию можно было бы счесть принадлежащей Алексу – той копией, что он привёз с собой в Россию, если бы не одно обстоятельство: на копии отсутствовал крестик, обозначающий тайную нишу, а здесь, обведённый жирной чертой, крестик располагался на своём месте – возле руки деда. Не являлась эта фотография и оригинальной, оставленной в Соединённых Штатах, поскольку та была отпечатана на матовой бумаге, а эта – на глянцевой. Вывод напрашивался сам собой: у Сургона и ранее имелся снимок Бориса Холвишева с указанием тайника в бревенчатой стене.
Алекс развернул карточку оборотной стороной. Там ровным почерком были записаны некоторые сведения: дата совершения снимка, которую Алекс раньше не знал – июль 1958 года; точный адрес дома; имя стоявшего человека – Борис Николаевич Холвишев, с указанными датой и местом рождения; а также имя «Вера» с припиской «жена» и поставленным большим знаком вопроса.
Обескуражено переворачивая карточку с одной стороны на другую, Алекс медленно понимал, что его в очередной раз обманули и продолжают дурачить до сих пор. Потрясённый этой мыслью он полез в бумаги дальше. Едва ли не сразу ему попалась раскрытая папка с заголовком «Борис Николаевич Холвишев». В ней оказались документы, собранные как о самом Борисе Холвишеве, так и о его родственниках: жене Вере, дочери Анне и двоих внуках – Алексе и Вильяме Коннелл. Алекс перебирал справки о месте жительства семьи Холвишев-Коннелл в США, о роде занятий и увлечениях каждого члена семьи, просматривал свою переписку с Сургоном. И тут натолкнулся на исписанный крупным почерком лист старой разлинованной бумаги, судя по сгибам, ранее свёрнутой.
«…руда выполнить следующее, – выхватил глаз Алекса строки из общего текста на листе. – В день равноденствия на западной стороне острова…», и так далее, те же несколько фраз, что содержались в записке, спрятанной в стене бревенчатого дома. Но если в стене Алекс нашёл только часть записки, то сейчас, похоже, держал её целиком.
Тут же лежал другой лист – белый, новый, с буквами компьютерного набора. Небольшие усилия Алексу потребовались, чтобы понять идентичность обоих текстов, рукописного и компьютерного. Печатные буквы Алекс разбирал без проблем и потому впился в них взглядом, быстро складывая в слова, а затем в предложения.
«Неважно, какого ты пола и возраста, – бормотал Алекс, проговаривая фразы для лучшего усвоения, – неважно, в какой стране живёшь и к какому народу себя причисляешь. Важно то, что по происхождению ты Холвишев, и в тебе течёт кровь моя и кровь моей жены – твоих дальних или близких дедушки и бабушки. И если это так, если нам суждено было оставить потомство, и ты по роду принадлежишь к семье Холвишевых, а сейчас читаешь моё письмо, то наверняка знаешь кое-какие подробности биографии нашей семейной пары. А не знаешь, так можешь узнать. И потому тебе не составит труда выполнить следующее.
В день равноденствия на западной стороне острова с именем моей жены, а твоей бабушки, найди точку, указанную заходящим лучом солнца, откуда видно будет единственное дерево. У того дерева вспомни дату рождения бабушки и двигайся далее. Год рождения укажет тебе количество шагов, месяц – направление движения, а день – на сколько ладоней предстоит углубиться в землю.
Из того, что найдёшь, треть возьми себе как награду за смелость и труд, а остальное раздели между всеми моими наследниками поровну. Такова моя воля. И так должно быть исполнено.
Любящий вас и пребывающий в вас
Борис Холвишев».
Та часть текста, которую Алекс извлёк из ниши в бревенчатой стене, была в компьютерном варианте подчёркнута.
Алекс опустился на стоящий рядом стул, отяжелев под грузом открывшейся правды. Так вот для чего Сургону понадобилась дата рождения бабушки Веры! Он был знаком с полным текстом записки Бориса Холвишева, чётко и подробно разъяснявшей, как найти спрятанные на острове Веры ценности, по-видимому, золото. Алексу же подсунули только «обрывок» написанного, понять что-либо из которого было невозможно. Но зачем? Чтобы убедиться, что Алекс Коннелл, прибывший из США искать дом своего деда, знает, или, по крайней мере, догадывается о наличии в стене тайника. На случай же, если внук знаком с почерком деда, отрывок был взят из настоящего послания.
Мысленно оглядывая события, связанные с поездкой в Россию, Алекс сейчас увидел их по-другому. Его водили за нос, делая это расчётливо и долго, подпитывая сомнения и играя на неведении иностранца. На самом же деле история с дедом, насколько теперь Алекс мог судить о ней, состояла в следующем.
Миасский золотоискатель Борис Холвишев, готовясь к бегству в США и не имея возможности вывезти с собой все имевшиеся ценности, закопал часть из них на находящемся рядом с городом острове Веры. Об этом с помощью фотографии и письменного послания, убранного в нишу бревенчатой стены, он сообщил своим будущим внукам. Но информация о спрятанном золоте попала в руки чужим людям – Сургону и компании, которые теперь пытаются завладеть тем, что им не принадлежит. Причины, побудившие Бориса Холвишева покинуть родину, пока оставались неизвестными, и вполне возможно, могли проясниться после извлечения клада с острова Веры.
Алекс покачал головой. Но каков этот Сургон. Да какой там Сургон – Сергей Устинов! Хотя неизвестно, является ли и это имя настоящим? Наткнувшись на старую фотографию с изображением тайного знака, заинтересовавшись ею и выяснив, кто на фотографии изображён, он давно нашёл дом Бориса Холвишева и лежавшую в тайнике записку. Это было удачей! Но пока только наполовину. Многое в записке для Сергея Устинова и его сообщников – а таковые, безусловно, имелись – оказалось понятным. Кроме главного: где именно зарыты ценности? Ведь точное их местонахождение было зашифровано в дне рождения жены Бориса – Веры. А о ней данных как раз не доставало.
Наверное, Сергей Устинов и вправду владеет поисковой фирмой, и можно только догадываться, какие усилия он предпринял для добычи необходимых сведений. Но всё было тщетно: следы Бориса Холвишева и его жены терялись.
И тут охотникам за чужим добром повезло: в интернете объявился американский внук Бориса Холвишева, Алекс Коннелл, интересовавшийся своим дедом. Позже Сергей-Сургон рассказывал Алексу отчасти правду о том, как постоянно искал потомков Бориса Холвишева и как затем вступил с Алексом в контакт. Вот только цель Сергей Устинов имел другую: выведать у внука дату рождения его бабушки, Веры Холвишевой – единственного, чего недоставало преступникам для завладения кладом. Потому что невозможно было перерыть весь каменистый остров на озере Тургояк, да ещё в охраняемой археологической зоне.
