Владимир Шнюков
Абсурд
– Да это когда же они сюда, в Европу, вернутся?
– Да пусть и не торопятся, раз собрались в такой круиз. Мы вдвоём-то и не работаем, считай. Он появится – я куда-нибудь пропаду. Давай-ка прохладительного глотнём, – Дмитрий, умывшись уже и сменив рабочую рубашку, достал из настенного шкафчика над столом бидончик и две кружки.
– Не от Поладьи? – улыбнулся я.
– Нет, – засмеялся Дмитрий, – от Аграфены, она у нас по пиву спец.
Хватило двух глотков, чтобы определить, что у Поладьи в лице Аграфены есть серьёзный конкурент в Кирилловом Береге.
– На холме были? – спросил Дмитрий, закуривая.
– Да. И признаюсь – отродясь подобных сооружений не видел. И кто автор?
– Иван Нелюдимов. Да вот он, – Дмитрий показал на небольшую старую фотографию в рамке, висевшую на стене, на которой был изображён мужчина лет сорока с открытым серьёзным лицом и смеющимися глазами.
– И давно воздвигли?
– Да полста лет назад, – ответил Дмитрий. И добавил, помолчав, – на холме этом, по преданию, человека убили – того, кто первым в нашем краю поселился. Кириллом звали. Ему памятник. И название поселению от него пошло.
Глава 2. Кирилл Шалый. Казнь
На излете ясного августовского дня 1819 года капитан Николай Федорович Синявин медленно поднимался к вершине покатого травянистого холма, вставшего как раз в том месте, где просторная и богатая песчаными отмелями, особенно по этому времени года, Соня берет начало из Лиственного – большого глубокого озера, примечательного обилием рыбы и многочисленными островами самой различной формы и величины. Николай Федорович дважды уже останавливался передохнуть – раскрылась рана, полученная под Смоленском, да и старая, еще альпийская, дала о себе знать.
Но сильнее вражеских отметин мучила старого солдата рана душевная: два дня назад умер человек, ставший ему как сын – молодой офицер Петр Анисимов, ученик его и верный товарищ, сам напросившийся, на свою беду, к Николаю Федоровичу в эту неблагодарную экспедицию по набору работников для государевых дел. Занятие и впрямь незавидное: сбивать в табун как на подбор хмурых, неразговорчивых мужиков и разъяснять им государеву волю, которая для дикого здешнего народа была, судя по всему, хуже плетки. Но служба есть служба и царев указ – от двух хозяйств по душе – Николай Федорович выполнял неукоснительно, хотя предпочел бы такой службе хорошую перестрелку. Одно утешение было – разговоры с Петром. Тот, не по годам серьезный, порой до глубокой ночи все расспрашивал: об армии нашей и иноземной, о государе и полководцах старых и нынешних. И когда видел Николай Федорович огонь в смышленых молодых глазах, то мягчал закаменевшей в тридцатилетней службе душой: «Хороший офицер растет – умен, удалью взял, и честью не поступится». И вроде за два года их знакомства столько пересказано, а все новое для разговора находилось. Лестно было сердцу старого служаки, и в былые годы, и в нынешние не обремененному вниманием генералов, что молодой офицер тянется к нему. А для сироты Петра Анисимова Николай Федорович стал и отцом, и примером, которому надо следовать. Так блюсти воинскую честь, как это делал и делает капитан Синявин – было и думой, и стремлением молодого офицера.
И вот теперь Петра не стало. Четверо взятых в работы бежали. Петр пытался их задержать и получил пулю в грудь из отнятого у солдата ружья. Убийцы были схвачены и стояли на вершине холма, к ним и поднимался капитан. Вовек бы не сыскать беглых в диких лесах, но один из рекрутов – Тихон Корявый, зла скопивший вдвое против своего вершкового роста, то ли от невоздержанности матерного языка, то ли от досады, что сам не оказался с беглецами, проболтался, что зачинщик – Кирилл, по прозвищу Шалый, стрелявший в Петра, подбивал как-то некоторых поселиться у Лиственного. Не соврал – здесь и нашли душегубов. Те хотели уйти через холм к реке, там у них стоял плот, но на вершине их уже ждали.
Все четверо были связаны по рукам, а двоих, что помоложе – коренастых, упрямых братьев Лукиных, еще и привязали друг к другу. Еще один, годами старший по обличью, высокий, с большой худобой, стоял позади братьев. Последний же, светловолосый, сложения с виду почти хрупкого, сидел на земле, на взгорышке, чуть поодаль. Все беглецы разом посмотрели на подошедшего офицера, трое тут же опять уперлись глазами в землю, высокий же суетливо заплясал взглядом около капитана. Николай Федорович, медленно рассмотрев каждого, остановился взглядом на высоком.
– Помилуй, князь! – быстро выдохнул тот, – бес попутал, не губи, прикажи искупить.
– О бесе раньше бы помнить надо, – тихий, тяжелый голос Николая Федоровича словно придавил высокого: тот сжался, почти скрывшись за спинами Лукиных.
– Ты, что ли, Кирилл, прозванный Шалым? – капитан не повернулся к сидящему на земле, но тот понял.
– Я, – тихо ответил он, не поднимая глаз.
– За что псову кличку дали? Всю жизнь, что ли, шалишь?
Светловолосый молчал.
– А ты встань, вор, когда с тобой разговаривают… Не ленись, мне на тебя ближе надо посмотреть.
Светловолосый, неловко опершись о землю связанными руками, рывком поднялся.
– Так зачем, тать, убег от государевой работы и других подбил?
– По то и убег, что на государя работать не хочу, – тихо, но внятно ответил Шалый.
– Хорош, однако. Другие государеву службу за честь почитают, сил не жалеют, чтобы послужить царю и Отечеству. А ты что – не такой, как все?
Шалый молчал.
– Ну, отвечай. Или язык отсох, от страху-то? А, вроде, не из пужливых…
– А мне все едино: пужайся, не пужайся – не помилуешь, – голос Шалого дрогнул, напрягся, и вдруг зазвенел. – И виниться не буду – не виновен. Потому как служба и царю, и Отечеству придумана, чтобы сильных кормить. И порядок тот неправеден, раз через униженье людское устроен. Не приемлю порядок тот, и служить ни царю, ни Отечеству не хочу…, – голос светловолосого сорвался, он закашлялся: тяжело, с хрипом.
Николай Федорович шагнул к Шалому, в упор долго смотрел в его распахнутые, отчаянной сини глаза.
– Та-ак. Порядок, говоришь, неправедный. А то, что порядок тот господом нашим устроен и един для всех не только у нас, но хоть и у немцев, хоть и у татар – тебе, может, неведомо? Что божеский это порядок и не человеку судить о нем?
– И бог выдуман, капитан, выдуман, чтобы порядок неправедный оправдать, как ты оправдываешь, – всхрипывая, торопливо заговорил Шалый, словно боясь, что капитан не даст досказать, – выдуман от робости людской, непонимания назначения своего человеческого. Сам себе человек и царь, и бог, а Отечество ему – мать с отцом, да дом родной…
– Молчи, пес! – оборвал Николай Федорович, чувствуя, как вместе с удивлением на странные слова Шалого в душе его поднимается гнев оскорбленной чести. – Я тридцать лет Отечеству – государству российскому служил, кровью своей славу и честь народу русскому добывал, а ты мне порядок свой устанавливаешь, тать! И по тому порядку поганому твоему я червь получается ползучий, так? А ты – выше всех в гордыне своей разбойной? А то, что порядок твой к уничтожению всякого порядка ведет – не ведаешь? Коль законы не писаны, да веры нет – так делай, что хочешь, любой разбой твори. Чем твой порядок обернулся, знаешь? Ты сына моего, долг исполнявшего, убил, душегуб, тварь ты ползучая…, – и отвернулся, чтобы скрыть подступившую слезу.
В тихой, застенчивой Соне, глаже стекла стелющейся, застыло умиротворенное, подернутое легкой дымкой августовское небо и благодатный от переполнявшей его спелости лес на противоположном берегу лениво красовался в голубом зеркале воды.
Долго молчал старый капитан, глядя на реку, а затем сказал тихо, будто себе самому:
– А заболтался я что-то с тобой, тать… С чего бы это? Пора и честь знать. Суд свой тебе скажу: страшен поступок твой и богопротивные, не людские слова еще более тяготят вину. И посему умрешь ты поганой смертью и закопан будешь так, что ни холма, ни кола на том месте не останется.
Капитан выпрямился и, подняв еще более засуровевшее, неподвижное лицо, коротко бросил ближнему солдату:
– Семенов, развяжи этих троих, – и, подождав, пока Семенов выполнит приказ, ровно выговорил, внимательно глядя на высокого и братьев, – ну что, воры, искупайте вину свою. Веревка высвободилась, вот и повесьте атамана вашего на ближней сосне.
Высокий затравленно дернулся, сжался, но, подталкиваемый тяжелым капитанским взглядом, с веревкой в руках подошел к сосне. Братья стояли недвижимы.
– Ну! Что стали?! Аль глухие?
Старший поднял голову, сказал спокойно:
– А хоть и нас на ту сосну, офицер, только на товарища руку не подымем.
Чуть заметная усмешка тронула капитанские губы.
– Так, значит… Что ж… хвалю. Тогда землю ройте, если не желаете, чтобы атамана вашего воронье склевало. Семенов, Горбун – помогите согласному, а то у него что-то руки трясутся, поди, и веревки не завяжет.
Длинный упал на колени, завыл:
– Избавь, господин офицер, бога ради – избавь. Сил нету…
– А ты найди силы-то, – равнодушно бросил Николай Федорович. – А то запороть велю.
И отвернулся брезгливо. Подошел к Шалому, посмотрел в глаза.
– Ну вот, кончена наша беседа. Или еще скажешь что?
Молчал Кирилл Шалый, человек неведомого рода-племени, странных речей и неистового огня в ослепительно синих глазах. Молчал, глядя мимо судьи своего, не слыша слов его, подавленный тоской и страшным величием последней минуты своей.
Мирным августовским вечером старый капитан Николай Федорович Синявин тяжело спускался по склону покатого травянистого холма. Болели старые раны, болело сердце, помня потерю сына. И ко всему этому добавилось еще какое-то странное беспокойство, почти страх, и чувствовал Николай Федорович, что не будет ему от этого страха спасен
Глава 3. Отверженные
Дмитрий молча курил. На экране телевизора гремели взрывы, горели дома, бронетранспортёрами давили людей – передавали новости.
– Хорошо, однако, мы устроились, – как бы себе проговорил Дмитрий, – пиво кушаем, мило разговариваем… Тишь да благодать. А где-то вон что делается.
– Ну, относительно того, что у вас тишь да благодать – не сказал бы. – Я решил, что пора заговорить о том, ради чего сюда добирался. – Знаешь, какие рассказы ходят про Кириллов Берег в округе? Каких только нет: и что нелюдимы вы, и что с нечистой силой знаетесь, и что в ваших краях человек запросто пропасть может…
– И что зовут нас чухонцами, каторжниками, ведьмаками, – засмеялся Дмитрий, всем телом повернувшись ко мне. Глаза его блеснули знакомой лукавиной, и я прочёл в них, что он ожидал этого разговора. – Раз так зовут – ну, значит, так тому и быть.
– И чем же вы заслужили такие присказки?
– Зачем присказки. Мы такие и есть. Нелюдимы – это точно: в посёлке даже половина фамилий на эту тему: Незговоровы, Нелюдимовы, Молчуновы, Дикаревы… И про каторжников верно – многие у нас в своём роду каторжников помнят. Да и нынешних немало, что каторгу, зону значит, повидали. И про нечистую силу не врут – знаемся. Сила эта, что нечистой зовут, она везде есть, только не везде её замечают. Или гонят её. А мы с ней дружно живём. Она, эта нечистая, и помогает нам частенько.
Дмитрий замолчал, зажёг новую сигарету.
– А как люди здесь селились? Слышал, что в Кириллов Берег не каждого поселят.
– Да, не каждого, – подтвердил Дмитрий. – Впрочем, давай я тебе про своё поселение расскажу, тогда и поймёшь.
Дмитрий долил в кружки, откинулся на спинку кресла и, прихлёбывая, повёл рассказ своим неторопливым глуховатым голосом, иногда, впрочем, оживляясь и начиная говорить громко, напористо – словно доказывал мне. Но быстро успокаивался.
– Вырос я не так далеко отсюда. И про Кириллов Берег ещё с детства слыхал, поминали в нашем городке порой чудную деревеньку. Ну, а первый шаг к здешнему поселению, я, пожалуй, в армии сделал. Довелось мне и с сумой и с тюрьмой побрататься, но армия – не слаще. Что тюрьма, что армия – едино. Э-э, да что там говорить, в армии люди и ходят-то не так, как обычно, как природой дано. Я понимаю – надо там чего-то защищать. Но не понимаю – зачем для этого из солдата надо делать дрессированную обезьяну?
Речь Дмитрия текла свободно, почти без остановок, чувствовалось, что говорит о не раз передуманном.
– В общем, на пару месяцев меня хватило, а потом я заявление командиру: прошу уволить, так как глубоко противен мне армейский порядок, и если ещё послужу, то попросту сбегу, да и всё. Физиономия у него, конечно, была ещё та, когда он это прочитал… Я, знаешь ли, по простоте душевной и в самом деле верил, что меня помурыжат, да и выгонят из армии. Мурыжили долго, тут я не ошибся. Только вот вместо дома родного попал я в другой дом. Признали, что я тронулся малость. Про психушку особо нечего рассказывать: бить не били, в меру морозили, в меру голодом морили. Впрочем, я тогда и не особо восприимчив был к тому, что вокруг – состояние накатило совершенно тупиковое, жизнь казалась ночью беспросветной… Короче, влез я в петлю. Из петли меня успели вынуть, а где-то через пару недель выписали потихоньку и на свободу отпустили – план на самоубийц им, видимо, не спускали.
Приехал я домой, пытался как-то жизнь устроить: работать чтобы, специальность получить, об учёбе подумывал… Но как-то всё в перекосяк шло. Может, из-за того, что с начальством постоянно не ладил, не знаю… А потом и с тюрьмой познакомился. История довольно глупая. Грузчиком в магазин устроился, ну а коллеги ушлые попались: тушёнку загнали, а меня – новенького, особняком державшегося – подставили. На год загремел. Вышел – долго нигде толком осесть не мог, мотался из края в край. Куда вербуют, в паспорт не особо глядя – я туда: на тюменскую нефтянку, якутские прииски, камчатскую путину… Пил порой крепко, запоями, один раз чуть не сгорел в бараке по пьянке. В те годы и укрепилось во мне чувство, поначалу непонятное, но неотрывное, как собственная тень. Внешне это выражалось просто – людей сторонился. Порой за целый день ни слова не произносил. Нет-нет, ни ненависти, ни там презрения к людям у меня не было. Просто, знаешь, смотришь на жизнь будто со стороны, как в телевизор. Когда женился – думал, все повернётся. Но нет, через год опять в свою колею вошёл. Жене пытка: то ли больной я, то ли что таю, что молчу сутками. Я ей пытался, как мог, объяснить, да напрасно…
О злоключениях своих говорил Дмитрий спокойно, бесстрастно перечисляя выпавшие на его долю беды, каждая из которых одна бы составила другому человеку повесть на всю жизнь, без конца в подробностях вспоминаемую. Но видно затеял Дмитрий свой рассказ не для того, чтобы посмаковать пережитое.
– Не знаю, до сих пор бы, наверное, в той колее сидел, – продолжил Дмитрий, – если бы не попал в Кириллов Берег. Случилось это десять лет назад. Приехал я в тот год в родной Глебовенск мать навестить. Приехал с семьёй, Ленке тогда полтора года было. А жили мы далековато отсюда, под Пензой. С женой, надо сказать, отношения мои уже на пределе были – вот-вот всё рухнет. Надоели ей мои заморочки. И вот как-то услышал я от глебовенских мужиков про чудеса Кириллова Берега. И знаешь, даже сердце ёкнуло – настолько родное послышалось во всей этой дьявольщине. И в детстве услышанное сразу вспомнилось. Потянуло меня самому взглянуть – проверить, послушать. Жена говорит: да езжай хоть куда. Поехал. Добрался до Берега. Пришёл с той стороны, что и ты, ну и на холм, к памятнику поднялся. Не скажу, что памятник меня поразил – нет. Просто я ждал что-то подобное. Но когда я спускался с холма, то был почти уверен, что поселюсь в Кирилловом Береге.
Пришёл в поселковый совет, он здесь атамановым домом зовётся. Дом большой, а в нём из власти всего один человек сидел – грузный такой мужик, седой весь. Перед ним посетитель. Я прислушался – оказалось, дело сродни моему, человек тот поселиться хочет, помощи просит. Шустрый такой мужичонка, слова горохом сыплются. Что-то про маслобойню новую частил, наладить обещал. Седой выслушал, закурил и говорит, глядя в окно: «Стройматериалов у нас нет, денег в кассе тоже нет, да и совет земли не даст». И молчит. Мужичонка насупился, потом ругнулся: мать, мол, вашу перетак, выгоды своей не понимаете – ушёл. Седой на меня глянул: «Чего тебе?» – «Да думаю поселиться тут», – отвечаю. «Ну, рассказывай», – говорит Седой. Я стал рассказывать о себе – без утайки. Он слушал внимательно, и вдруг прервал, не дав досказать: «Стройматериалы у нас есть, денег мы тебе для начала дадим, место выбирай сам». Я, по правде, растерялся – неожиданно всё же. Седой: «Что – передумал?». Я чуток раскинул мозгами и отрубил: «Селюсь!». Седой тогда выдвинул ящик стола, достал пачку денег: «Бери, и поезжай, устраивай свои дела». Я опять растерялся: «Где расписаться в получении?». Он посмотрел, рассмеялся: «Потом распишешься, когда дом построишь». Я взял деньги, пошёл, но от порога всё же спросил: «А чего же тому, который передо мной был, отказали?». Седой ответил сразу и просто: «Говорит много и глаза у него бегают». Так и закончилась моя первая встреча с кирилловобережским «атаманом» – ни документов не спросил, ни, даже, фамилии…
По ожившему голосу Дмитрия и появившейся вместе с тем улыбке на лице можно было заключить, что воспоминание об этом событии доставляет ему истинное удовольствие.
– Прибыл я в Глебовенск, говорю жене: так и так, мол, давай будем жить в Кирилловом Береге. Она, как сейчас помню: «Ты что, Незговоров, упал! Да лучше сразу в петлю!». Я ей объясняю, что там у нас совсем иная жизнь будет. А она: «Жизнь везде одинаковая. Человеческая жизнь. Только одни в ней живут по-человечески, а другие выкобениваются, строя из себя невесть что». Не поехала она со мной…
Это воспоминание, напротив, было не из приятных, и Дмитрий быстро переключился на главное.
– Ты спросишь: чем же особенен Кириллов Берег? Ответ будет простой: свободой. Десять лет я здесь живу и за всё это время никто ни разу не спросил у меня никаких документов, ни разу не подписал я ни одной бумаги, никто никогда не указывал мне, как жить и что делать. В занятиях своих я волен – могу и побоку пустить общинное хозяйство, если найду другой способ кормить семью, скажем, в окрестных местах дело заведу. Никто мне тогда и слова упрёка не скажет. Закон жизни здесь свой и опирается не на внешние установки, правами и обязанностями зовущиеся, а на внутреннюю потребность каждого, здесь живущего, жить честно, по справедливости. Если ты скажешь, что такой потребности не существует, что это блажь, вымысел, а живёт человек сообразуясь со своей выгодой и законами, эту выгоду регулирующими, необходимыми, так как в противном случае каждый потянет на себя, а значит к хаосу; если ты так скажешь, то у меня, пожалуй, не найдётся возражений – кроме одного. Возражение это – Кириллов Берег. Никто и никогда здесь, на нашей территории, не подчинялся ни одному из существующих в стране законов, никто и никогда не издал ни одного предписания…
– Дмитрий, – не выдержал я, – так что же у вас получается: государство в государстве? И власти терпят? Странно…
– Видишь ли, – чуть помолчав, ответил Дмитрий, – так повелось, что селились здесь люди, как говорится, не от мира сего. Прочие, скажем так – нормальные, не приживались. Вот и сложилось своё, как ты называешь, государство. Только живёт оно по законам не писанным, не объявленным. А власти, конечно, не терпят: и выселяли, и в тюрьмы сажали, и сжигали посёлок в былые годы. Люди по лесам скрывались – есть у нас места обжитые, потайные, – потом снова здесь отстраивались. Место для жизни хоть и очень пригодное, но глухое – это Кириллов Берег и спасало. Однако времена изменились, свободы для человека в стране больше стало, власти от нас, вроде, отпустились. Главное, конечно, дети, что здесь родились, растут. Надо, чтобы они выучились, мир посмотрели – не сидеть же им здесь монахами. Сложности с этим есть: регистрация, паспорта, трудовые книжки, военный призыв… Но находим пути. Всех выучиваем, в столицы отправляем, стипендии студентам платим. И что примечательно: многие, отучившись, или пожив в городах, возвращаются в Кириллов Берег, здесь всякие дела затевают. Да и которые не возвращаются сюда – не забывают. Года четыре назад кирилловобережские выпускники политехнического свою фирму в Питере открыли. И дела у них в гору пошли. Так теперь фирма эта изрядно поселковый бюджет пополняет.
– Ну а община – это что? – в моей голове не очень укладывалось устройство здешней жизни.
– Как сказать… Кооператив, наверное. Ферму животноводческую держим, мебель кое-какую навострились мастерить, лес заготавливаем, срубы на продажу. Электростанция у нас своя. Ну и мастерские, кузница вот…
– И что – не бедствуете?
– Были тяжёлые времена. Сейчас жаловаться грех. Пару лет назад у атамана деньгами разными все ящики были забиты, сундук особый пришлось завести…
– А почему были? Неужели ограбили?
– Ну нет – кому грабить! Свои не подумают, а от сторонних нас нечистая сила хранит, – засмеялся Дмитрий. – Деньги наши мы в планеры вбухали.
– А это как?!
– Да просто. Молодёжи нашей захотелось на планерах летать. Пришлось потрясти атаманов сундучок.
– Хорошо, экономику вашу я уяснил. А вот, Дмитрий, если не выполнишь ты общинную работу – тогда как?
– Накажут. Но не за то, что производство подвёл, а что слово не сдержал. На суде так и пометят.
– Каком суде?
– Общинном. Атаманов сход зовётся. Тринадцать выбранных человек собираются каждый месяц, или по важному случаю, и все споры разбирают.
– Много споров?
– Немного, но каждый месяц что-нибудь есть.
– И что – суровы приговоры?
– Три вида: отлучение от дел на какой-то срок; отлучение от Кириллова Берега – это навсегда; и дуэль.
– Какая дуэль?
– Обыкновенная. Стреляются. А что тут особенного – люди ведь очень разные и здесь собрались. И порой их пути ох как тяжело пересекаются. Настолько тяжелы бывают обиды, что помирить не удаётся, а определить виновного и наказать – не получается. Тогда судьи и дают разрешение на дуэль Условия оговариваются сразу.
– И часто у вас стреляются?
– Нет. На моей памяти четыре случая.
– Между своими, кирилловобережскими?
– Не только. Один раз свой с пришлым.
Ясно… Значит, дорожник, что прошлым летом здесь убит, на дуэли пулю получил?
– Да, – коротко ответил Дмитрий, без нажима, но настоятельно показав нежелание говорить об этом случае.
Глава 4 . Деньги. Схватка
Дверь вагончика-бытовки за Поленовым захлопнулась с такой силой, что отскочила назад, жалобным треском отозвавшись на столь грубое обращение.
– Ну что, Славка? – Огницкий, не вставая с раскладушки, внимательно посмотрел на вошедшего.
– Суки! – коротко бросил Поленов, опускаясь на стул и вся его крепкая, спортивная фигура энергично дёрнулась, подтверждая сказанное.
– Ладно, успокойся, – Огницкий сел, отложил журнал. – Расскажи толком.
– Дубы, понимаешь, Серёга, – ду-бы, рвань дремучая, чушки кириллб…, тьфу, язык сломаешь, выговаривая этот вонючий поселок, – красивое, живое лицо Поленова искрилось всеми красками ярости, какие только мог выдать его могучий темперамент.
– Да не суетись ты, рассказывай, – голос Огницкого стал нетерпеливым.
– Обожди, дай водки.
Огницкий достал из тумбочки бутылку, подал Поленову. Тот откупорил, разлил по стаканам и, не дожидаясь пока Огницкий возьмёт свой, выпил.
– Так вот, слушай, – чуть успокоившись, начал Поленов. – Пришёл я в их чухонскую контору и всё обрисовал, как есть. Так и так, говорю, не скрываю – наша фирма от изменения проекта хорошо заработает. Но и вы поймите свою выгоду: шоссе теперь рядом с посёлком пройдет, а если по проекту – то двадцать шесть километров по еле живой грунтовке вам до него добираться. А памятник ваш, мол, рушить не будем, перенесём в другое место. И что ты думаешь? Пеньки эти кириллобережские сидят и смотрят на меня, как папуасы на Миклухо-Маклая. Потом старший у них, ну этот, бородатый, говорит: я против. И все за ним: против, против, против…. Бараны! И больше ни слова – почему, отчего они против. Тут я уже чувствую – закипаю: да поймите вы, говорю, для вас же стараемся, мужики мои горбы на этой дороге заработали, чтобы в вашей дыре по-человечески жить можно было…
– Да я бы не сказал, что тут дыра, – Огницкий был пока спокоен. – Ты видел, домики какие у них стоят – игрушки.
– Ну, пусть не дыра, но тмутаракань же, медвежий угол. Староверы, что ли, они тут все.
– Так что дальше?
– Что, что… Они мне сказали: тебе, мол, не понять. И ушли. Всё.
– Зря ты, однако, меня не дождался, один пошёл, – в голосе Огницкого проглянуло раздражение. – Вдвоём бы, может, уломали. А то ты там сразу горячку пороть начал – они и шарахнулись.
– Не помогло бы, Серёга, поверь. Я всё делал аккуратно, дипломатично. В конце сорвался, но тогда уже ясно было – меня не слушают. Полное отрицание всего, что я ни скажу. Стена, понимаешь, – сте-на. Из бараньих лбов.
– Деньги предлагал?
– Конечно. Так и сказал: десять миллионов хоть завтра перечислим, куда скажете. Можем и наличными. Понимаем, говорю, что посёлок тоже несёт затраты, так сказать, морального характера. Предлагаю им эти миллионы и вижу – бородатый ухмыляется, купить, мол, собираешься – так, я понял, он думал. Хотя чего непонятного – обыкновенный договор, бери эти миллионы и делай с ними, что хочешь: хоть ещё один памятник своему идолу ставь, хоть ещё один аэродром строй, – дремота эта, вроде, планеры имеет, воздухоплаватели занюханные…
– Может, мало предложил?
– Нет, Серёга. Я почувствовал: отдай мы им хоть всю прибыль – пустой номер. Случай безнадёжный. Это же фанатизм какой-то, идолопоклонство.
– Да-а…, – Огницкий мусолил сигарету. – А может, мы всё же что-то не понимаем в их жизни, а, Славка? Другой уклад, другая психология.
– Какой уклад! Какая психология! Сережа, что ты говоришь! Есть одна-единственная психология – человеческая. И руководствуется она здравым смыслом. И это – нормально. А в данном конкретном случае здравый смысл однозначно за то, чтобы принять наше изменение проекта строительства дороги, поскольку это несёт посёлку – всему посёлку! – совершенную выгоду, – слова Поленова падали чётко, выверено и энергичным движением правой руки со сжатыми в кружок главным и указательным пальцами он как бы отмечал каждое слово. – Ну надо, надо срыть этот холм, негде больше в том месте провести дорогу. И у меня не укладывается в голове, хоть ты режь меня, как это нельзя пожертвовать этим глиняным бугром ради тех очевиднейших выгод, которые даёт наша дорога. Разве это не варварство?
Помолчали. Июльское солнце стояло уже в зените. Тишину знойного летнего дня нарушали лишь овода, с монотонным воем толпившиеся около закрытого сеткой распахнутого окна вагончика.
– Так что делать будем, старшой? – нарушил молчание Огницкий.
– Вот именно – делать надо, – Поленов встал. – Чего менжеваться, Серёга? Все права на нашей стороне: изменения согласованы, бумаги собраны, печати стоят. Значит, вперёд. Нянчимся мы с этими чалдонами. Я сказал бульдозеристам, чтобы начинали.
– Смотри, Славка, народ тут, говорят, крутой…
– Да ладно, не пугай. Пуганый. Только чего наши не начинают, не слышно.
– Вон Захариков идёт, скажет, – Огницкий тоже встал. – Уж не случилось ли там чего…
Вошёл Захариков – угрюмый, угловатый мужик, бригадир бульдозеристов. Искоса взглянул на початую бутылку водки и встал у входа, ни слова не говоря, опёршись на дверной косяк и рассматривая носок своего кирзового сапога.
– Ну, чего не начинаете? – резко спросил Поленов.
– Да так, – Захариков оставил сапог и занялся разглядыванием грязных ногтей на правой руке. – В общем, Степаныч, мы решили на ихний холм не ездить.
– И что так? – с железом в голосе шагнул к нему Поленов.
– А жить охота. Про здешний народ всякие слухи ходят.
Поленов некоторое время стоял, сжавшись, не давая себе сорваться. Совладав, бросил коротко: «Ладно, сидите тут…дипломаты». И вышел так стремительно, что Огницкий не успел и слова сказать вслед. Пока шёл, почти бежал до бульдозера – Поленов уже решил, что будет делать. Решение вошло в него как гвоздь в сухое, плотное дерево: «Срою, к чёртовой матери, этого идола!».
Мощный бульдозер, как большой грязно-жёлтый жук, медленно полез вверх по холму, приближаясь к журавлю на вершине. Поленов прикинул: если упереться снизу ножом во вросшее в землю крыло и резко подать – всё сооружение должно опрокинуться в сторону реки. Колебаний уже не было: слишком много сил и души вложено в этот кусок дороги, чтобы позволить себе сомневаться. Три месяца он, как генеральный директор фирмы, мотался по большим и малым кабинетам, утверждая изменение проекта, пробивая необходимые исследования. И теперь, когда удача в руках, всё должно сорваться из-за этих нескольких брёвен, которые, оказывается, должны торчать из земли именно на этом бугре?
Идея проложить дорогу около Кириллова Берега, по отличному от плана направлению, принадлежала Сергею Огницкому, компаньону Поленова и техническому руководителю строительства. Протопав десятки километров по здешним лесам, Огницкий пришёл к выводу, что можно значительно сократить протяжённость того куска новой областной дороги, подряд на строительство которого взяла их фирма, если пустить дорогу по восточному берегу Лиственного. Грунт и рельеф здесь были идеальными для строительства дороги, а исток Сони представлялся отличным местом для строительства моста. Дорога при этом не задевала посёлок, проходя в трёхстах метрах от мастерских, а ближайший жилой дом был почти в километре от предполагаемой трассы. Единственное – вершину холма, где стояло это непонятное сооружение, надо было убрать, чтобы добиться допустимого перепада высот. А огибать холм – возникали затраты, которые сводили на нет эффективность предложения Огницкого. Впрочем, ни у Огницкого, ни, тем более, у Поленова и мысли не мелькнуло, что из-за этого холма могут возникнуть большие проблемы.
Человек вырос перед бульдозером, когда до памятника оставалось не более трёх шагов. Поленов остановил машину, вгляделся в неожиданного противника. Был тот лет шестидесяти, сед, худ, бородат, одет наспех, тяжело дышал – видно, торопился, догоняя бульдозер.
– Отойди, батя! – крикнул Поленов, газанув для острастки.
Человек не двигался.
– Слышишь, припадочный, отойди от машины, задавлю ведь, – и Поленов длинно, зло выругался.
Человек не ответил, всё так же недвижимый.
– Ах, ты…, – выплюнув ещё порцию ругани, Поленов, стиснув зубы, потихоньку тронул бульдозер и стал теснить человека, подняв нож на уровень живота. Шаг, ещё полшага, всё – человек прижался к дереву, нож бульдозера застыл в мизинце от его тела.
– Последний раз говорю: уйди, не доводи до греха, – прохрипел Поленов, не чувствуя пота, внезапно залившего глаза.
