Владимир Шнюков
Абсурд
Мы – все шестеро – вошли в самолёт, закрыли дверь. Фёдор запустил двигатель и машина долго надрывно выла на месте. Ждали, когда тронемся и начнём выруливать для взлёта. Но вместо этого мотор стих. Фёдор, от дверей в кабину пилота, глядя в сторону, сказал:
– Мужики, что-то с машиной не в порядке…
– Вот те раз! Опять двадцать пять… – сплюнул Князь. И исподлобья глянул на Фёдора. – Лётчик, ты, часом, не сдрейфил? Так и скажи, что лететь не хочешь.
– Ты из меня шута не делай! – голос Фёдора сорвался на крик. – Говорю – машина не в порядке!
– А что: что-нибудь случиться может? – осторожно спросил Рыжик.
– Случиться, – хмыкнул Фёдор. – Может, Коля, может. Гробануться можем, вот что может случиться.
Замолчали. Паузу прервал бодрый голос деда:
– Слушай, Фёдор, так у тебя…это самое…парашюты есть?
Фёдор странно дёрнулся от слов деда, внимательно посмотрел на него: видимо, представлял Еремея с парашютом за спиной. Но промолчал, только рукой махнул. Потом обвёл всю нашу компанию откровенным взглядом и неожиданно засмеялся широко – чистым, заливистым смехом, от чего одутловатое лицо его засветилось.
– Черти вы двухголовые! С вами не гробанешься, так в тюрьму сядешь – всё одно. Эх, жизнь моя жестянка – взлетаем! Крутанусь пару раз над полем, если что – сразу на посадку.
– Стоп! Тогда сделаем так: дед, и ты, Володька, выйдите, – голос Князя не терпел возражений. – Мало ли что может случиться. Вчетвером справимся.
Я всё же пытался спорить, но Князя поддержал Павел и я нехотя вылез из самолёта вслед за Еремеем. Отошли в сторону, закурили. Когда самолёт, неуклюже разбежавшись, взлетел, я замер: нехорошее предчувствие захолодило около сердца. Но самолёт поднялся, сделал два круга над полем и, долго видимый в ясном небе, потянулся за реку. Мы оба облегчённо вздохнули.
– Ну и слава Богу. Хоть бы у них всё хорошо вышло, – сказал Еремей. Он постоял немного и пошёл колоть дрова, что лежали за избушкой. Я посмотрел, как он втыкает топор в неподатливое дерево, и подошёл помочь. Я колол, дед аккуратно складывал колотые дрова в поленницу. Мы ни о чём не говорили, но каждый знал, что так и будет на поле, пока не вернутся улетевшие. Да и вернутся ли? Опять в голову полезли назойливые, неприятные мысли.
Все дрова были расколоты и уложены, в избушке вычищено, и даже вымыто снегом, и взлётное поле раз пять нами было вдоль и поперёк пройдено, когда появился самолёт. Он как-то неожиданно вынырнул из-за аккуратной стены ближнего леса, и через минуту уже подруливал к избушке.
Глава 6. Возвращение
Первым из самолёта вышел ошалело сияющий Анатолий, держа в одной руке таз, во второй детскую коляску. Один глаз его сильно заплыл.
– Чем это тебя? – спросил я первое, что пришло в голову.
– Кулаком, – радостно сообщил он. И добавил, – Чумной, зараза.
У Князя тоже был не совсем порядок во внешности: оторваны пуговицы, кровоточила губа. Он распоряжался выгрузкой из самолёта узлов, сумок, осуществлял которую Рыжик, имевший вид также изрядно взлохмаченный. Последним вышел Павел, держа в руках нечто похожее на большой тюк из одеял. Когда он опустил тюк на снег, тот раскрылся и обнаружил внутри себя худенькое существо с большими глазами, одетое в простенькое пальто и обутое одной ногой в валенок, второй – в домашний тапок. Существо без звука, испуганно-восторженно смотрело на меня, обеими руками обхватив у груди плотно укутанного ребёнка, который не проявлял ни малейшего интереса к происходящему переполоху, поскольку крепко спал.
– Врагу не поддался наш гордый «Варяг»… – заорал вдруг Князь. Ребёнок проснулся и заплакал.
– Чего орёшь, дурашка, – сказал Павел, и непонятно было, кому адресовались эти слова: ребёнку или Григорию. А Князь продолжал:
– Разбит твой Чумной, дед! Разбит вместе со всей роднёй. Ох, была потеха! Такого шухеру в этой облезлой Керже наделали… Больше, чем Ермак в Сибири, дед.. Где там спирт, что вчера не выпили, – самое время замочить викторию.
– Замочишь тут… – сказал стоявший в стороне Фёдор. Был он хмур, на оживлённую кутерьму не обращал внимания, курил.
– Ты чего, Федя? Глотнём чуток, да и полетим в Паденьгу. Глядишь, вечером в Кулиге будем.
– Не знаю, полетим ли. Ремонт нужен, – вздохнул Фёдор. – Пока обратно летели, все нервы мне этот аппарат вымотал, думал, как бы дотянуть. Ремонт, вроде, небольшой, да времени в обрез – в темноте, сам знаешь, не летаем.
– Ого, – сразу посерьёзнел Князь. – Если ремонт – давай делать, помогать будем. Надо сегодня хоть до Паденьги попасть, а там как-нибудь.
– Тогда начнём, – решил Фёдор. – Один со мной оставайся, остальные тащите вещи.
Григорий остался с Фёдором, мы понесли вещи, а Павел Галину с ребёнком, в дом. Потом взяли бидон с водой, кое-что из съестного, и втроём: Павел, Рыжик и я – вернулись на поле. Вскоре появился и дед, таща ещё сумку с припасами. Делать нам всем около самолёта было нечего: хватало двоих, иногда требовалась помощь третьего. Затопили в будке плиту, согрели чай. Фёдор и Григорий, наскоро перекусив, опять принялись за ремонт. Мы молча следили за ними, стоя около самолёта. Багровый шар солнца, опускавшийся к горизонту, всё более склонял нас к мысли, что не улетим и сегодня.
Так и получилось, ремонт закончили уже около семи. До того, еще днём, Фёдор сходил с Еремеем к заведующей почтой – чтобы та открыла телефон, связался со своим начальством. Пришёл злой, неразговорчивый. Когда закончили ремонт, и он опробовал мотор – повеселел, но по усталым, всё время смотрящим в сторону глазам можно было понять, что на душе у него не сахар.
– Ну что, други, тронем на старое лежбище, – попытался напустить весёлости Князь.
Никто не ответил. Все устали, у всех были дела дома, которые рушились из-за потерянных здесь дней. Князь замолчал. Все встали, потихоньку потянулись к дому Еремея. У калитки встретились с Федосьей.
– Эт-то что за явление? – удивлённо протянул Князь, увидев за спиной Федосьи свежую груду берёзовых стволов, которая лежала как раз на том месте, где до этого была распиленная нами вчера.
– А то я Стёпу, соседа попросила, он на тракторе работает, – объяснила Федосья. – Думаю, если не улетят сегодня ребяты, то, может, ещё и попилят дрова…
– Ну, ты, Павловна, стратег! – только и нашёлся сказать Князь. – Прямо маршал Жуков.
Вошли в дом. У печи сидел Анатолий. Увидев нас, заулыбался, встал. Подбитый глаз его ещё более распух и не виден был почти за тёмной синевой опухоли.
– А я вас ждал, ждал… Федосья Павловна сказала: сейчас придут. Потом хотел к вам идти, а гляжу в окно – вы уже к дому… – как бы извиняясь, заговорил он.
– Как дела, Толя? – спросил Николай. – Где Галина?
– У мамы моей, Олю купает. У нас там ванна большая есть.
– Не ревёт Галина-то? – спросил Павел.
– Не-е… Она хорошо, говорит, что так вышло…
– Ну и живите, раз хорошо, – подытожил Князь. – А Чумной сунется – скажи ему, что Григорий Иванович Буслаев, а проще Гриша Князь из Кулиги, тебе свой адрес оставил, и велел, в случае чего, телеграфировать.
– Там, мужики, я это… – замялся Анатолий, – выпить немного принёс. Думаю, с устатку сгодится, – и показал на сумку под лавкой.
– Это сгодится! – хлопнул его по плечу Князь. – Давай, сам присаживайся.
– Да я, пожалуй, пойду… Галя ждёт. Потом, может…
– А-а, ясно, – сказал Князь. – Ну, заходи.
Анатолий ушёл. Мы не спеша раздевались, отогревали у печи замёрзшие руки, лица. В избе было чисто, тепло, светло. И от этого невесёлые лица понемногу мягчяли, голоса становились оживлённее. Пришла со двора Федосья, пригласила за стол.
– А что, мужики, распилим хозяйке дрова? – совсем уже бодрым голосом спросил Григорий. – Зря она, что ли, соседа уламывала.
– Может, не надо, ребята, темно там, – сказал Еремей.
– Распилим, – подтвердил Павел. – Фонарь там есть, на улице, свету хватит. Распилим, закусим только.
– Ты чего такой задумчивый, Федя? – спросил Князь, когда выпили по стопке. – Или представляешь, какой с начальством скандал будет?
– Да шут с ним, со скандалом, чего уж теперь… Я вот просто думаю: до чего интересная штука жизнь. Случай тут один вспомнил. Я тогда на вертолёте работал. Как половодье начиналось, то нас посылали патрулировать: мало ли чего – затопит где кого, или на льдине унесёт, или больного надо вывезти, – дорог ведь никаких. И вот патрулировал я как-то в районе Ухтомы, есть такая деревня за Малыми Холмами. День ясный, вся деревня как на ладошке. Смотрю: возле дома на краю деревни, что оказался на острове – вода отрезала, кто-то стоит и вроде как мне платком машет. Я высоту убрал, завис над домом – точно, мне машут. Бабуся стоит, и шустро так цветастым платком размахивает. Не иначе, думаю, при смерти кто в доме, или рожать собрался. Стал смотреть место, где бы сесть – и никак не найду, хоть убейся. В общем, пока садился – взмок весь. Кой-как сел всё же в огороде, чуть лопастями бабке крышу на бане не снёс. А она стоит на крыльце, на меня смотрит. Выключил двигатель, кричу ей: «Что, бабуся, больной кто есть?». А она мне в ответ: «Нет, сынок, у нас все здоровые. А я вот гляжу – ты всё летаешь да летаешь, устал, поди. А у меня самовар горячий. Дай, думаю, позову человека на чай-то…». От такого бабкиного заявления, я и язык потерял. Было бы что под рукой, что бросить можно – так бы и запустил в неё. Потом думаю: чего теперь уж, раз сел – пойду чай пить. Чай-то знатный оказался. А к чаю сюрприз – внучка бабкина. Ох, форсистая девка! Всё язвила: покатай да покатай на вертолёте. Я и не удержался – садись, говорю. Думал, испугается. Куда там! Мигом в кабину забралась. Ладно, думаю, покатаю, потом высажу где-нибудь рядом – доберётся. Только на дальнем круге передали мне: срочно на базу. Возвращаться, садиться – вроде как некогда, пришлось девку с собой везти. А на базе, как назло – проверяющие, комиссия. Сразу на красавицу мою: «Это кто?». Ей бы соврать, мол, спасённая от затопления, а она, с улыбочкой так: «Катаюсь!». Было делов…
Посмеялись рассказу Фёдора. Потом Павел напомнил, что надо пилить дрова. Собрались, пошли. Вернулись довольные, как обычно бывает после быстро и хорошо сделанной работы. Устроились уже теперь кому как удобней: кто за столом, кто у печи.
– Эх, хар-рашо! – широко потянулся Князь. – Такая благость, помню, была, когда из зоны вышел: в баньку сходил, да как в избу зашёл, да на кровать упал…
– И за что тебя в зону, Гриша? Если не секрет, конечно, – спросил Фёдор.
– Да какой секрет… Вот, мужики знают, наверное. За оскорбление личности. Личность тут как-то к нам в Кулигу приезжала. Да не одна, а несколько штук. Корреспондент из области, а с ним районное начальство. Чего их к нам занесло – не знаю, по дороге, видать, завернули. Рейд какой-то у них там был. Дело было вот так же, под весну. Я тогда слесарем на ферме работал. Зашли дорогие гости на ферму и попали на Люську Ручьёву – баба за словом в карман не полезет. Который главный в районной ватаге, стал ей пенять, что у неё коровы грязные. А та и скажи: «Ты не на коров смотри, а на меня, когда я силос мороженый на себе через весь двор таскаю. Бабу свою, небось, не заставил бы так», да большим матюгом его. И ушла. Тот стоит, как оплёванный. Тут Славка Хвостов подскочил, директор наш, блюдолиз. «Вы, – говорит, – не обращайте на эту бабу внимания, её вся деревня знает: пьёт, мужиков через день меняет». Корреспондент тут заохал: ох, деревня, до чего же ты дошла, где кадры твои, деревня, ну и прочее в том роде. Главный стоит, насупился, остальные поддакивают. А я всё слышал, вот и встрял. Врёт, говорю, Хвостов, выслуживается. Что пьёт, да мужиков меняет – не знаю, не пил с ней и не спал, а в чужие дела нос не сую. Только знаю, что на работе она всегда трезвая, и двоих ребят без мужика поднимает, вдова потому что. А если хотите знать, говорю, молодой бабе, да с характером Люськиным, от работы такой: в грязи, да в навозе по уши, да всё на горбу, да без выходных, – только в петлю лезть. И кто виноват в этом, говорю, надо ещё разобраться. Ну, корреспондент боком от меня, в блокнот что-то пишет, а главный присмотрелся и говорит: «Ты что – пьяный, что ли?». А я точно с похмелья был, заметно. «Вот-вот, – встрял корреспондент, – иди, проспись сначала». Тут я взъелся: да я же вижу, говорю, что ты ни при каком случае со мной разговаривать не будешь, я же для тебя чушка, а не человек. «А мне с тобой разговаривать не о чём», – говорит корреспондент. А мне есть о чём, говорю. И как врезал ему! Он брык – в яму около навозоуборочного транспортёра. Одна рука с блокнотом из жижи торчала… Да, была бы там чистая водичка, может, годок прокурор скинул бы.
Помолчали.
– Да-а, жизнь такая штука, – сам себе сказал Фёдор.
– Такая, – задумчиво согласился Павел.
– Чего-то Толя не идёт. Обещал, вроде, – сказал из угла Рыжик.
– Да ладно, чего уж… У них с Галькой теперь другие дела, – махнул рукой Князь. – А ты лучше скажи-ка, друг милый Коля, почему ты до сих пор не женился? Поди сорок, наверное, скоро. И если не женишься, то кому ты столько домов строишь? Живёт один с матерью, а уже третий дом в деревне строит. И всё в разных местах. И кому?
– Как кому? – растерялся от неожиданного вопроса Рыжик. – Один – маме с сестрой, один – себе, – и вскинув на Князя пронзительно синие глаза свои, сказал тихо: – А третий – ей.
– Да кому – ей? Жене будущей?
– Нет… Ане… моей. Её уже десять лет как на свете нету. Любил я её. И она ко мне хорошо относилась. Пожениться решили. А за неделю до свадьбы приходит, бледная вся, говорит: «Отпусти, Коля, другого люблю». Меня как обухом по голове. Не знал, что сказать. Долго думал, потом говорю: «Иди. Бог тебе в помощь, Аня». Что тут ещё скажешь… Ушла она, а вскоре узнал – вышла замуж. Они в Кедровицу уехали жить. А через год привезли Аню хоронить – умерла при родах. Так что ей я дом строю. Окнами на реку, очень она любила на реку смотреть, часами просиживала. А свой дом окнами на её могилку поставил. Одну её я любил, и до сих пор люблю… – Рыжик замолчал, потупив вздрогнувшие слезой глаза.
– Да, сильная история, – выдохнул Князь. – И ведь никогда не рассказывал, никто не знал про жизнь Колюхину.
– Я знал, – тихо сказал Павел. – Догадывался. После смерти Аниной Коля мучился сильно, запил, – я думал, как бы руки на себя не наложил.
Снова все замолчали. Только слышен был неторопливый шаг столетних часов, видевших многие смерти и рождения, и всё так же невозмутимо отмеряющих неумолимый ход времени.
Вот и всё. Утром мы улетели. Нас провожали Ермак, Федосья и Анатолий с Галиной. И внизу долго были видны четыре тесно стоящие фигурки, которые машут нам вслед, и как будто слышалось, как они кричат, кричат…
***
Володя, очнись! – Дино, мой хороший знакомый, коллега и переводчик по совместительству, мягко тряс моё плечо. Он обычно провожал меня из Милана; на этот раз мы договорились, что я позвоню, когда узнаю время вылета.
– О, синьор где-то очень далеко, он не здесь, – разглядел моё отрешённое лицо Дино. – Наверное, синьор думал о чём-то… как это по-русски… сокровенном, да? И синьор, конечно, забыл зарядить свой телефон, он выключен. Володя, есть плохая новость – сегодня не улететь, Милан закрыт. Но есть хорошая новость – Турин открыли, там летают. У меня предложение: едем на моей машине в Турин, там… как это у вас… доберёмся. Да?
Я согласно кивнул: Турин, так Турин.
– О, тогда вернём билет и едем. А по дороге синьор Володя расскажет мне – что такое сокровенное он вспомнил, что так изменилось его лицо. Или это секрет?
– Нет-нет, – заверил я. – Обязательно расскажу.
И я рассказал ему эту историю, пока ехали до Турина. Дино, славный малый, умница, был благодарным слушателем: восторгался, смеялся, переспрашивал, стараясь вникнуть в детали. Но, конечно, он так и не понял, почему воспоминание о давнишнем полёте по маршруту Верхняя Паденьга – Кулига так взволновало меня.
Каторжанин
Глава 1. Встреча
Поезд, приглушенно громыхнув последний раз на стыках, мягко встал. Полупустой вагон электрички заполнился щедрым майским светом, в блестках которого искрились пылинки, и неожиданной тишиной, тут же нарушенной вычурной руганью, несшейся с передней скамьи. Ветлужанин, очнувшись от задумчивости, посмотрел в окно: до пушкинского вокзала оставалось около километра, остановка поезда была непонятна. Новая порция ругани заставила Ветлужанина поежиться: «Кол им в глотку… Слов других не знают, что ли…».
– У-у, паразиты, скоты, совести ни на грамм! – услышал Ветлужанин за спиной напористый женский голос, – хоть бы сказал кто им как следует…
– А я вот сейчас скажу им, пойду и скажу, – ответил второй женский голос, мягкий, даже певучий.
Но идти женщине к ругавшимся не пришлось.
– Мерзавцы! – колоритный бас разом повернул все головы к говорившему. – Вы что – одни едете? В вагоне женщины, дети!
Говорил невысокий, немного грузный старик, сидевший наискосок от тех троих, что матерились за картами. Теперь он стоял в проходе и его выразительное, благородное лицо, обрамленное шапкой седых волос, было столь внушительным, что троица ошарашенно замолкла. Но ненадолго.
– Сел бы ты, дедуля, на место, – с угрозой проговорил самый молодой – толстый, неопрятный парень лет двадцати.
– А то ведь, папаша, билет проверим, – насмешливо добавил другой, цыганистого вида франт, кольнув старика прищуром цепких глаз. – Билет-то у тебя есть, а, дед?
– Авансом живет, шакал старый, а чего-то…
– Щенок! – выдохнул старик и, шагнув к толстому, с размаху ударил его ладонью по лицу. И тут же согнулся от ответного удара ногой в живот. Второй удар повалил старика на пустую скамью. Третий раз толстяк успел лишь прицелиться: сорвавшись с места, Ветлужанин стремительно преодолел тот десяток шагов, что отделял его от неравной схватки, и с ходу ударил толстого в челюсть. Тот распластался на дверях выхода в тамбур и осел. Цыганистый и еще один – вертлявый щербатый мужичонка в дорогих кроссовках на босу ногу, вскочили, но напасть не решились: бешеные глаза Ветлужанина, дополненные его рослой, плотной фигурой, не сулили легкой победы.
– Господи, убили ведь старика! – взлетел пронзительный женский голос. – Мужчины, что же вы сидите!?
В середине вагона неуверенно поднялись двое долговязых подростков. Сидевший же ближе всех на выход одетый мужчина, сжавшись, уперся невидящим взглядом в журнал, мелко вздрагивавший в его руках.
– Ну что, блатота, кто следующий? – хрипло выдохнул Ветлужанин.
Толстый, поднявшись уже, сделал шаг навстречу, но остановился, увидев предупредительное движение Ветлужанина.
– Ладно-о, повстречаемся еще, – раздельно проговорил цыганистый, и, шумно распахнув створку двери, вышел в тамбур
– Падла! – бросил толстый, и поспешил за ним вместе с вертлявым. Все трое ушли в соседний вагон.
Старик полулежал, опершись на спинку скамьи, тяжело дышал, держась за сердце. Ветлужанин помог ему сесть.
– Спасибо, молодой человек, – с усилием проговорил старик. – Я должен сказать вам, – чуть отдышавшись, продолжил он, – что вы смелый и благородный человек, – и сильно закашлялся. – Да, – борясь с кашлем, возвысил голос старик, – вы глубоко порядочный человек и я душевно признателен вам…
– Вы успокойтесь, отдохните, – торопливо проговорил Ветлужанин. Ему стало вдруг удивительно легко и просто, словно неожиданно пришло решение долго мучившей каверзной задачи. И легко стало не от ощущения своей силы и смелости, а от простых, но диковинными показавшихся слов старика.
– Не ломайте дверь, здесь все равно никого не выпущу, сейчас поедем, – рявкнул над головой голос машиниста из динамика.
Спустя минуту поезд тронулся и вскоре стоял на станции. Старику тоже надо было выходить в Пушкине. Вышли на привокзальную площадь.
– А знаете, молодой человек, не зайти ли вам ко мне на чашку чаю, а? Как вы на это посмотрите? – чуть придержал Ветлужанина за локоть старик, и добрая дюжина веселых бесенят мелькнула в его молодых глазах. Он, чувствовалось, уже совсем пришел в себя.
– А почему бы и нет, – в тон ему ответил Ветлужанин.
– Рад, очень рад. Меня зовут Виктор Алексеевич, – чуть поклонился старик.
– Павел, – просто ответил Ветлужанин.
– Так вот, милейший мой Паша, я думаю, мы пройдемся пешком, благо погода чудесная, идти не так уж и далеко – вполне по силам даже мне, для вашего же, судя по всему, завидного здоровья и вовсе пустяк.
Они тихо шли по удивительно безлюдному для воскресного дня Октябрьскому бульвару и разговор их, вначале неторопливый и незначительный, быстро оживлялся, превращаясь в беседу, более привычную для людей, хорошо знающих друг друга, и которым есть что друг другу сказать. Происшествие в электричке обсуждали уже легко, со смехом.
– Так вы, Павел, значит, на Васильевском живете. А в Пушкин, не сочтите за назойливость, по каким делам?
– Да нет у меня здесь дел, Виктор Алексеевич. Я часто приезжаю сюда… ну знаете, для души, что ли… Бывает состояние, когда трудно, а от чего – и объяснить себе не можешь.
– Да-а, вы правы, не можешь объяснить себе, – медленно повторил старик, как бы пропуская эти слова Ветлужанина сквозь себя. И, остановившись, посмотрел на Ветлужанина очень серьезно, в упор.
– Вы сказали – часто бываете здесь. Значит, я понимаю так: вам часто бывает трудно. Прошу прощения, но не связано ли это с личным горем? Утратой близких?
– Нет-нет, у меня в жизни все… благополучно, – несколько смешался Ветлужанин: не хотелось говорить о разводе с женой.
Старик снова пристально посмотрел на Ветлужанина. Некоторое время шли молча.
– А вы здесь живете, Виктор Алексеевич? – переменил тему Ветлужанин.
– Жил. Но весь наш деревянный район ещё восемь лет назад к сносу приговорили: деревяшки, мол, эти надо убрать, новый микрорайон здесь построить. Дали мне квартиру в Ленинграде, в Купчино. Но стопор какой-то случился у них в то время со строительством; а теперь, насколько понимаю, и вовсе не до того – в другой стране живём…Так что пока не снесли моё имение. Ну и хорошо, летом живу здесь. Тем более, что электричество от нашего посёлка не отключили, поскольку большинство жителей никаких квартир не получили, так и живут здесь постоянно. Я, можно сказать, среди счастливчиков. Да вот он, дом мой, пришли уже почти.
Они находились в том районе Пушкина, где островком прошлого почти в центре города среди современных построек осталось десятка три частных деревянных домов. С потрескавшейся обшивкой, перекошенными верандами, дома эти спрятались от наступавшего бетонно-кирпичного многоэтажья за густыми зарослями осины, берёзы и рябины. Узкая гравийная дорога вела в этот своеобразный посёлок, пересекая его и по пути отбрасывая отростки-тропы к каждому из домов.
Старик повернул на одну из троп, ведущую к дому, стоявшему чуть на отшибе. Дом этот ничем особенным не выделялся, разве что могучим тополем, росшим со стороны крыльца и, словно зонтом, прикрывавшим раскидистыми ветвями крышу дома.
– Прошу! – с нарочитой резвостью распахнул старик перед Ветлужаниным калитку. – Пожалуйте в мою тихую обитель, для дум возвышенных и бесед душевных…
И тут же старик замолк на полуслове, живое лицо его закаменело. Причину такой перемены отгадать не стоило труда: из раскрытого окна дальней от крыльца комнаты донеслись голоса, смех, гитарный перебор.
– Наверное, я не вовремя, Алексеевич? – осторожно спросил Ветлужанин, видя, как старик словно не решается шагнуть ко крыльцу.
– Нет-нет, ни в коем случае! – поспешно заговорил старик и даже взял Ветлужанина за локоть, словно боясь, что тот уйдёт. – Нам здесь никто не может помешать. Ни-кто! – попытался он придать как можно больше твёрдости своим словам, но получилось не слишком убедительно. – Я просто хочу тебе сказать два слова, Павел: видите ли, моя дочь два года назад потеряла мужа, он погиб. И вот недавно она связалась с человеком, которого я … не уважаю, – с усилием закончил старик.
«Ненавижу, хотел сказать», – подумал Ветлужанин. Меньше всего желал он сейчас оказаться свидетелем чужих семейных разборов, но и обидеть старика своим отказом войти в дом не хотелось. Они вошли, и оказались в узком коридоре, рассекавшем дом надвое.
– Нам туда, – старик увлёк Ветлужанина в конец коридора. Ему явно не хотелось разговаривать с людьми, находившимися в доме. Однако дверь в комнату, откуда доносились голоса, была распахнута и миновать её незамеченными было невозможно.
– Папа, это ты? Здравствуй! – низкий приятный женский голос остановил их, и Ветлужанину невольно пришлось осмотреть комнату и в ней собравшихся.
Комната была большой, в три окна, но неухоженной и беспорядочно заставленной старой мебелью. На середину был выдвинут обшарпанный стол, покрытый выцветшей скатертью, но, ярким контрастом к скудной обстановке, богато накрытый: дорогие коньяк, фрукты, шоколад, закуски.
Трое мужчин и трое женщин расположились в комнате кто где и как – сидя, лёжа. Первым в глаза бросался рослый, широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, полулежащий на продавленной софе, – и обращал на себя изначальное внимание он не только своей мощной фигурой, а тем, что с первого взгляда в нём был виден лидер этой компании: крупное, рубленое лицо, тяжёлый подбородок и жёсткий, внимательный взгляд не оставляли в том сомнений. Ещё один мужчина так же был высок, но худощав, подтянут, блестел модным пробором свежей причёски и глазами прожжённого циника на чисто выбритом лице. Менее других был заметен невысокий, коротко стриженый рябоватый крепыш, пытавшийся что-то изобразить на гитаре. Из женщин выделялась дочь старика: статная, с гордо посаженной русоволосой головой она резко отличалась от своих, видимо, собеседниц по случаю.
– Здравствуй, Лена, – негромко сказал старик, взглянув на дочь, и хотел идти дальше.
– Зайди, батя, – не пустил его ровный бас вожака. Каменное лицо тронула усмешка, – что ж так, мимо-то…
– Милости просим, милости просим, по стаканчику, по стаканчику, Виктор, прошу пардона, как вас… Алексеевич? Просим, просим…, – с показушной любезностью зачастил обладатель модного пробора.
– Папа, ну посиди с нами, – умоляюще потянулась к отцу дочь.
Возникла пауза – ждали решения. Ветлужанин, собравшийся было уже войти в комнату и поздороваться, почувствовал напряжённость минуты и отступил в темноту коридора, чтобы не мешать, тем более, что на него, судя по всему, всё равно никто не обращал внимания.
Виктор Алексеевич чуть постоял молча, опустив голову. Затем, шумно выдохнув, словно сбрасывая с себя оцепенение, медленно поднял глаза на дочь.
– Лена, – голос его сорвался, он откашлялся. – Лена, мы с тобой говорили по этому поводу, и я повторю – при них: мне неприятны эти люди, я сожалею, что они… окружают тебя. Ты будешь жалеть, я знаю, и… да, мне нечего больше сказать…
– У-у, какие мы строгие, – деланно засмеялся худощавый, и хотел сказать что-то ещё, судя по хищному прищуру – злое, едкое.
– Сиди! – коротко бросил вожак и худощавый замолк.
Старик, не сказав больше ни слова, пошёл по коридору, который выходил на просторную пустую веранду, откуда была ещё одна дверь, в другую комнату. Туда и вошёл старик, за ним Ветлужанин.
Глава 2 . Карта
Это была небольшая комната, обставленная самым незатейливым образом: стол, стул, старый продавленный диван, ещё более древний комод подле него. Ещё один небольшой стол стоял рядом со входом, на нём разместились электрический чайник и посуда к чаю. Единственное окно комнаты выходило в запущенный сад. Неким контрастом к обстановке была картина, висевшая над диваном: голубое море, парусник, пальмы на берегу.
– Садитесь, Паша, – устало выдохнул старик. – И извините, ради бога, за эту сцену. Я понимаю, вам неприятно.
То настроение полноты жизни, что владело Ветлужаниным в минуты оживлённой беседы по дороге к дому старика, ушло без следа. Было неловко и скучно. Отдавая дань вежливости, и стараясь не фальшивить показным участием, проговорил:
– Да, Виктор Алексеевич, я вижу – семейные дела добавляют вам седых волос.
– Да уж…, – потерянно вздохнул старик. Было обидно смотреть на унижение этого умного, благородного человека, которому вряд ли кто сможет помочь в его положении. Если только его дочь.
– Это – страшный человек, – медленно выговорил старик.
– Кто? – машинально спросил Ветлужанин, хотя сразу понял, о ком идёт речь.
– Заин. Тот, здоровый. Я не знаю, чем он привлёк Лену. Впрочем, легко догадаться –силой. Он очень силён. Вы понимаете, я имею в виду не только физическую силу. Это человек, рождённый повелевать другими. Что притягательно, конечно, для женщин. Но меня не отпускает мысль, что он плохой человек. Всё это интуитивно, конечно…
– Чем он занимается?
– Тренер по рукопашному бою. А до этого служил в милиции, в каком-то спецподразделении, точно не знаю, их сейчас много развелось: омон, собр, какие там ещё, я не разбираюсь. В общем, из силовых структур. Как и другой, Никитский, это который невысокий, молчит всё. Этот, вроде, до сих пор служит, офицер милиции.
– А третий что за птица?
– Франт этот? Санкевич, тоже подвизался где-то в каком-то силовом ведомстве. Сейчас не знаю, чем занимается. А сошлись все они недавно, как я понял, в Чечне, воевали там.
– Фронтовое братство, значит…
– Банда у них, а не братство. Мне они, конечно, о своих делах не говорят, но как-то выпили они лишку, и довелось мне нечаянно услышать об их основных доходах. Как они выражались, крышуют они кого-то. В общем, деньги добывают далеко не честным трудом.
Старик замолчал.
– Да как вам сказать, Виктор Алексеевич, – нерешительно начал Ветлужанин, которому, с одной стороны, и не хотелось ввязываться в разговор, но с другой – любопытство его было разожжено рассказом старика. – Знаете, порой ведь очень трудно судить: вот этот человек честно зарабатывает, а этот – нет. С виду честный, удачливый делец удачлив бывает обычно за счёт своих менее хитрых коллег. И кто честнее зарабатывает деньги: Заин, с помощью кулака, а может, пистолета, выбивающий деньги, либо другой, с помощью бумажных комбинаций разоряющий своих конкурентов?
– Ну, в общем-то…, – неуверенно протянул старик и, внимательно посмотрев на Ветлужанина, улыбнулся. – Однако, у нас сейчас страсти разгорятся: спорить будем о честном и бесчестном добывании денег, а это столь же бесконечно и бесполезно, как спор о смысле жизни. Только повод для спора у нас мелковат. Я думаю, на спор об этих людях не стоит тратить наше время. Займемся лучше чаем, – сейчас поставлю. Иль я не прав?
– Правы – и безусловно! – в тон старику подхватил Ветлужанин. У него, пожалуй, уже прошло желание откланяться, посидев для вежливости. Старик всё же чем-то притягивал Ветлужанина, хотя вряд ли бы он сразу себе в этом сознался, – был он из тех, кто тяжело, скупо сходится с людьми.
