Владимир Шнюков
Абсурд
За чаем старик как-то незаметно рассказал о своей жизни. Он был из среды старинной петербургской интеллигенции, той самой, настоящей; этого типа людей почти и не осталось, пожалуй, – во всяком случае, в России. Дед его, известный инженер Путиловского завода, в революцию мог вывезти семейство в эмиграцию, были хорошие предложения из Англии и Бельгии, но принял решение остаться в России. Видимо, зря: в голодном и холодном восемнадцатом петроградском году заболел и умер. Вскоре умерла и его супруга. Отец Виктора Алексеевича пошёл по стопам деда: работал инженером на Путиловском, мать преподавала в школе. Отец погиб во время бомбёжки завода в начале блокады Ленинграда, мать умерла в блокаду от голода. В сорок четвёртом, отстояв, как и все его ленинградские сверстники, всю блокаду у станков, Виктор Алексеевич ушёл восемнадцатилетним в армию. На фронт попал уже в начале сорок пятого. Провоевал лишь десять дней: получил тяжёлое ранение, еле выжил, долго лечили. На том война для него закончилась.
О войне, блокаде старик рассказывал скупо, тяжело, – жестоки были воспоминания. Подытожил, вздохнув: «Косматое, звериное было время. Если такое повторится – значит, у человечества нет будущего».
Своей семейной жизни старик почти не коснулся. Ветлужанин понял лишь, что жизнь эта вряд ли счастлива: жены уже нет в живых, дочь – единственный ребёнок, и у той беда – в тридцать лет осталась вдовой, муж два года назад погиб в дорожной аварии.
А вот о чём старик говорил много и охотно, так это о своей профессии. Был он специалистом по лесовосстановлению. Здесь разгорелся, рассказывая о лесах, где был, и где не был, но мечтал побывать: о Камчатке и Прибайкалье, об Амазонке и Андах… Ветлужанин заслушался, увлёкся, то и дело перебивая собеседника вопросами. И не заметил, что старик со временем уже не столько говорит, сколько как бы изучает его со стороны. И не просто из любопытства: на лице старика в какой-то момент ясно отразилась борьба желания и осторожности.
– А вот, милейший мой Паша, любите ли вы необычайное? – спросил вдруг старик.
– Я? – смешался от неожиданного вопроса Ветлужанин, но вдруг ясно поняв его смысл, ответил просто: – Да.
Старик встал, подошёл к окну, долго молча смотрел в сад. Ветлужанин ждал, внутренне всё более напрягаясь, пока неясно ещё, но уже сознавая, что встреча с этим человеком определена ему не для разговора лишь.
– Знаете, Павел, я вам покажу сейчас один предмет, – медленно и даже устало сказал старик, повернувшись к Ветлужанину. – Серьёзный, должен признаться, предмет. Хотя бы потому, что знаю о его существовании в этом мире только я.
Старик подошёл к комоду, с видимым усилием выдвинул верхний ящик, и отодвинув какие-то папки, со дна ящика извлёк небольшой целлофановый пакет, из которого бережно вынул сложенный вдвое лист плотной белой бумаги. Развернув лист, старик молча подал его Ветлужанину.
Это была рукописная карта, выполненная тщательно, но неумело. Река, ручей, холм, пещеры, – названия на карте ничего не говорили Ветлужанину. Кое-что прояснял прыгающий текст в углу: «Третья пещера вверх от ручья, перед поворотом. От входа 47 шагов, левая отворотка, 22 шага – развилка, держаться прямо, 30 шагов – правая отворотка, 11 шагов – стена. Тут и есть».
Ветлужанин некоторое время вглядывался в карту, пытаясь отгадать её таинственное «тут и есть», потом улыбнулся молча ждавшему старику:
– Похоже, пиратская карта, Алексеевич?
– Да, похоже, – серьёзно ответил старик. – Даже очень похоже. Я бы сказал – так оно и есть.
– Но если так, то это послание Флинта не пахнет ветхостью веков.
– Да, вы правы, Паша. Но только оттого, что карта эта – не оригинал. Это копия. Я её сделал нынешней весной, когда нашёл карту, поскольку оригинал только что не рассыпался в руках.
– Так значит – «тут и есть» означает пиратский клад?
– Да, это так. Это карта сокровищ. И думаю – очень больших сокровищ.
Это прозвучало у старика словно: «Там, на плите, чай. Хороший чай. Наливайте.».
– Алексеевич, уж коли открыли мне эту свою тайну, то посвятите в подробности. Если это, конечно, возможно, – поспешно добавил Ветлужанин, слегка поперхнувшись от подступившего волнения.
– Посвящу, конечно посвящу, милейший мой Паша, – в глазах старика запрыгали знакомые бесенята. – Я вижу – взволновал вас. И не буду тяготить ваше любопытство. Вы узнаете всё, что знаю я.
Старик сел, старый диван натужно заскрипел под его грузным телом. Откинувшись на спинку, старик задумался – потом заговорил: медленно, иногда замолкал, потирая висок, словно подгонял мысли.
– Тридцать семь лет назад я похоронил Александра Михайловича Савельева, своего деда по матери. Жил он на Урале, в Березниках. Так уж случилось, что хоронить его пришлось внуку лишь – детей своих и жену дед пережил, доживая последние годы молчаливо и покойно в небольшом домике на окраине города. Старик был крепкий, до последних дней что-то зарабатывал на жизнь резьбой по дереву. Умер, по словам соседки, в одночасье. Я, получив телеграмму, успел в тот же день договориться со своим начальством и сесть на поезд. Деда я, пожалуй, больше помнил по детству своему – до войны мы однажды ездили летом к нему на Урал, да ещё пару раз он приезжал в Ленинград по каким-то делам, подолгу жил у нас. В своей взрослой жизни виделся с дедом я лишь дважды, заезжал к нему по пути из сибирских командировок. Человеком дед был интересным, и мне чрезвычайно симпатичным.
– На память о деде я взял некоторые фотографии, поделки по дереву и вот эту картину, – старик, тяжело повернувшись всем телом, посмотрел на полотно, висевшее над диваном. – Это его произведение, как видите, дед неплохо рисовал. Но для себя – насколько я знаю, ни в каких выставках он не участвовал. Ну, не надо быть знатоком живописи, чтобы определить, что картина какой-то особой художественной ценности не представляет. Но мне она по своему напоминает о душевном устройстве деда: в уральской глуши – и вдруг море, пальмы, паруса…Так вот, картина эта висела раньше там, в большой комнате. Но нынешней весной, когда в этот дом стали приезжать эти… В общем, решил я картину убрать сюда. Но, снимая, уронил – картина упала углом, рамка распалась, и между фанерной спинкой и полотном я, к своему изумлению, обнаружил вот эту карту и письмо.
Старик отстранённо замолчал, видимо, заново переживая то удивление от поразительной находки. Затем продолжил.
– Что касается письма, то я его тоже сохранил, но читать ни к чему – я хорошо его запомнил. Тем более, что уже и сам собрал кое-какую информацию по существу там изложенного. О чём-то пришлось догадываться, представляя те события. А история эта… да, сильная история. Ну, слушай.
Глава 3. Беглец
Старик встал, снова подошёл к окну, постоял, опершись одной рукой о подоконник, собираясь с мыслями.
– В сентябре 1897 года уральский охотник Семён Ипатьев под вечер наткнулся в лесу на раненного человека, почти умирающего уже от пулевой раны. Был это беглый каторжник, о чём нетрудно было догадаться, хотя на нём и не было кандалов. Впрочем, человек и не скрывал этого. Движимый состраданием, Семён перенёс человека в свою охотничью избушку, что была неподалёку, и стал выхаживать, решив не заявлять в полицию. Он даже самостоятельно сумел извлечь пулю, и, видимо, вначале раненый стал поправляться. Однако затем состояние его стало всё более ухудшаться, надо полагать, рана дала осложнение. И вот, чувствуя, что дни его сочтены, беглый каторжник попросил как-то у Семёна бумагу и карандаш. Всё это у Семёна было, поскольку он, человек грамотный, вёл своеобразный дневник охотника: записывал по датам капризы погоды, повадки зверей, результаты охоты. Получив желаемое, умирающий – теряя силы, с перерывами – написал письмо, своего рода краткое жизнеописание, и начертил вот эту карту. Затем передал написанное Семёну со словами: «За доброту твою ко мне – возьми».
Старик повернулся к Ветлужанину, проверяя, какое впечатление производит на него рассказ, и, убедившись, что собеседник совершенно заинтригован, продолжил:
– Так вот, в письме том говорилось, что беглого каторжника зовут Степан Лобов. Родом он из Устюжны. В 1893 году двадцатипятилетним приехал в Питер на заработки, поступил в работники в дом известного промышленника и банкира Петра Мелентьева. Вам, Павел, наверняка знакома эта фамилия – один из богатейших людей России конца девятнадцатого века, известный меценат, покровитель актёров и художников, строитель богоугодных заведений. Может быть, известно и то, что в 1894 году Мелентьев был убит в своём доме. Я прочитал об этом убийстве – всё, что мог найти в газетах того времени. Мелентьев был убит ночью, ударом ножа; убийство сопровождалось ограблением – пропала довольно большая сумма денег, но главное – известная коллекция драгоценностей банкира, стоимость которой сейчас где-то десять-двенадцать миллионов долларов. Это если оценки того времени перевести на нынешние деньги. Подозреваемый в убийстве и ограблении был назван сразу. Дело в том, что, начав расследование, полиция обнаружила исчезновение наутро после убийства одного из работников дома Мелентьева. Естественно, на него и пало подозрение. Звали этого работника – да, да, – Степан Лобов, тот самый беглый каторжанин, которого нашёл в уральском лесу охотник Семён Ипатьев. То есть, получается: Лобов убил хозяина, ограбил его, сбежал с похищенным, но был пойман и отправлен на каторгу. Но это не так – Степан Лобов не был пойман и не был на каторге, как это ни странно звучит. Вот тут и начинается самое главное, чего нет в газетах, и о чём, получается, теперь знаю только я, а сейчас узнаете и вы, Павел.
Старик замолчал, задумался, словно вспоминая, – не упустил ли он сообщить какую-нибудь важную деталь, о которой надо сказать именно сейчас.
– Так вот, Паша, – не поймала полиция Степана Лобова, и об этом есть в газетах. Но о чём почти ничего не было в газетах, но есть в письме Лобова, так это о том, что незадолго до убийства Мелентьева в его доме была ещё одна смерть. Лишь в одной газете я нашёл упоминание, что за три дня до убийства повесилась девушка из прислуги хозяина дома. Имя девушки и причина самоубийства не названы. Но названы в письме Степана. Девушку звали Полина Коваленко, а наложила на себя руки она потому, что была изнасилована Мелентьевым. И главное – Полина Коваленко была невестой Степана Лобова. О причине смерти своей невесты Степан узнал от её подруги. И вот, похоронив Полину, он, будучи характера не холопского, ночью пошёл поквитаться с насильником – благо все ходы и выходы в этом большом доме ему были известны. Убил Степан своего врага спящим, что понятно: Пётр Мелентьев был настоящим атлетом, вряд ли бы Лобов справился с ним в открытой схватке. А убив, Степан лишь тогда осознал, что теперь он изгой до конца жизни, с которой он расставаться был не намерен. Вот тогда и пришла мысль о грабеже, до этого была лишь ненависть и жажда мести. Дальше всё просто – нашёл ключ, открыл сейф…
– Но ведь найден в лесу Степан был, когда бежал с каторги. Значит, нашла его полиция? – перебил, не удержавшись от вертевшегося на языке вопроса Ветлужанин.
– Нет, не нашла. Не удивляйся, Паша, сейчас я всё объясню. Из Питера Степан бежал в Москву, где сумел, хорошо заплатив, выправить себе документ на имя Никиты Горькова, уроженца Нижегородской губернии. Получив документ, Степан благоразумно решил удалиться куда-нибудь в глушь, рассудив, что искать его будут долго и упорно, и в московской полиции уже наверняка есть его приметы. Так он оказался сначала в Архангельске, а затем в Пинеге, крупном селении на берегу одноимённой реки, притоке Северной Двины. В Пинеге Лобов, теперь уже Горьков, прижился. Там, недалеко от этого селения, в одной из пещер на реке Сотке, он и спрятал до поры похищенные драгоценности. Почему именно там – загадка, в письме нет на неё ответа. В Пинеге Никита Горьков познакомился с местной девушкой Настасьей Абрамовой, они поженились, судя по письму – по взаимной любви. Но прожили в браке они лишь два месяца: во время какой-то гулянки один из местных парней, ранее ухаживавший за Настасьей, оскорбил её, – Никита вспылил, завязалась драка, в ходе которой он, потеряв самообладание, убил соперника. И отправился на каторгу, на семь лет. Так что на каторгу отправился не Степан Лобов, а Никита Горьков, и не за убийство банкира Мелентьева, а совсем за другое. Ну, а то, что Степан решил бежать с этапа, так тут удивляться нечему: я думаю, из моего рассказа, Павел, вы составили представление о свободолюбивом характере этого человека. И любовь к Настасье, видимо, повлияла на решение бежать. Но к несчастью для беглеца один из стражников оказался хорошим стрелком. А может, и плохим, – мог сразить наповал, и тогда никто никогда не узнал бы эту историю, умер бы Степан Лобов Никитой Горьковым. Кстати, передав Семёну Ипатьеву письмо и карту, Степан попросил охотника, что если тот сумеет добраться до закопанных драгоценностей, то поделился бы ими с женой Степана Лобова Настасьей Горьковой. То есть Настасья наверняка не знала настоящее имя своего мужа, с которым, думаю, он решил расстаться навсегда.
– Теперь ясно. Но как письмо и карта попали к вашему деду, Виктор Алексеевич?
– Это как раз просто. Семён Ипатьев похоронил беглеца недалеко от своей охотничьей избушки, никому ничего не сказав, то есть тайну сохранил. Видимо, была у него мысль добраться до клада; возможно, он и обещал это Степану. Но будучи человеком практичным, не склонным к авантюрным путешествиям, он потихоньку оставил эту мысль. И быть бы запискам беглого каторжника затерянным со временем, но где-то через год после этого происшествия заглянул в охотничью избушку племянник Семёна Саша Савельев, да и обнаружил странные записи. Ну и пристал к дяде, с которым, судя по всему, был в большой дружбе, – что, мол, это такое? И рассказал охотник племяннику всё без утайки, рассказал, думаю, с облегчением, поскольку история эта стала его уже тяготить, пожалуй, надо было с кем-то поделиться. А племянник как раз к тому случаю и пригодился: парень любознательный, грамотный, и характера боевого, может, и доберётся до клада?
– Но не добрался? Почему?
– Вот и для меня загадка. Безусловно, такие планы у него были. Наверное, и попытки. Одна попытка точно была: мама как-то рассказывала, что дед мой по молодости ездил с другом в Архангельскую губернию, якобы на заработки; но закончилась поездка плохо – попали на каких-то бандитов, беглых уголовников, что ли: друг погиб, дед тоже был при смерти, еле выжил, местные жители подобрали, выходили. Ну, а потом… Историю страны нашей помните, Павел? Время какое было: война, революция, опять война… Постоянно перемены, нужда. Да к тому же дед мой дважды в заключении был: до советской власти – за связь с анархистами; при советской власти, как это ни смешно, – за то же самое. Дед действительно на устройство общества придерживался взглядов анархических, что, оказывается, при любой власти наказуемо. Так что возможности организовать ещё один поход за кладом у деда, может, и не появилось…
– Но он ведь наверняка ещё кому-нибудь сказал о кладе. Полвека такое носить в себе вряд ли возможно.
– Возможно, Паша, возможно. При характере деда это вполне возможно. Был он не то чтобы скрытным, но замкнутым, одиночкой по натуре. И, думаю, держал эту тайну в себе. Как таит иной человек в душе – до креста – вкус губ любимой женщины, давно ушедшей, но всегда желанной. Возвращения не будет. Но есть тайна души – тихая печаль…
Старик снова сел, откинулся на спинку дивана, закрыв глаза. Ветлужанин тоже молчал, обдумывая услышанное.
– Ну, как тебе история, Павел? – улыбнулся старик, незаметно перейдя на «ты».
– Сильная. Дюма отдыхает, Виктор Алексеевич.
– То-то. Или, может, всё же не веришь, что сокровища богача Мелентьева лежат в пещере на реке Сотке?
– Честно говоря, есть некоторые сомнения?
– Ну-ка, ну-ка, – выкладывай.
– Драгоценности закопаны сто лет назад. За это время кто-нибудь мог случайно раскопать их – археологи, спелеологи…
– Нет там никаких раскопок, наводил я справки. Туристы бывают, да и то редко.
– Ну, а стихия: наводнения, оползни?
– Судя по тем сведениям, что почерпнул я из справочников, пещеры эти какими были века назад, такими и остались. Эх, да что там говорить, милейший мой Паша, – уронить бы мне эту картину этак лет двадцать назад… А сейчас я стар, болен и в кладоискатели явно не гожусь. А ты, Паша, молод, смел, полон сил. Забирай карту и поезжай, найди этот клад. И делай с ним, что хочешь.
– Почему именно мне предложили, Виктор Алексеевич?
– Почему? Потому что…, – старик слегка задумался, потом рассмеялся, – да не знаю почему. Наверное, потому, что Павел пришёлся мне по душе. Других причин не нахожу.
– Хорошо. Я беру карту и – кто знает – может, вскоре привезу сюда драгоценности этого банкира, – Ветлужанин встал.
– Да, пожалуйста, Паша, – если добудете клад, привезите. Не для дележа, нет, мне деньги уже ни к чему. Просто посмотреть привезите.
Старик замолчал и в наступившей тишине через неплотно прикрытую дверь в комнату с веранды донёсся скрип половицы. Ветлужанин, бережно свёртывавший карту, быстро спрятал её в карман. Но никто не вошёл. Ветлужанин подошёл к двери, выглянул на веранду. Никого.
– Э, Паша, да ты уже никак уходить собрался? Так дело не пойдёт. А чай на дорожку?
Нет, пока не ухожу. Просто показалось, что кто-то ходит на веранде? – вопросительно посмотрел на старика Ветлужанин.
– Да? Я не слышал. Впрочем, это, наверное, в коридоре. Бродят эти…
Когда прощались у калитки, старик крепко пожал руку Ветлужанина и сказал серьёзно, даже торжественно: «В добрый час, Павел!» И добавил просто, по-стариковски: «Береги себя, Паша. Чёрт-те его знает, что там, в пещерах этих».
Был час перед белоночной майской сумеречностью, когда Ветлужанин пришёл на Васильевский. Шёл пешком по Гороховой от самого Витебского вокзала. Шёл, порой останавливаясь, словно вспомнив нечто важное, и, смущая прохожих отрешённым выражением лица, трогался дальше. Состояние его было сродни подзабытому уже чувству влюблённости. Мир изменился, очень изменился, поманив загадочностью и ожиданием необычного. Странная карта грела сердце, будоражила воображение, рисуя картины манящие, причудливые и великолепные. Фейерверк жизни восхитительной грезился, проступал явью и снова размывался в возбуждённом сознании. Богатство, ещё не найденное, уже слепило будущей независимостью от внешних обстоятельств, свободой от давящей обязанности добывать деньги.
Решив передохнуть, Ветлужанин оперся о парапет гранитной набережной Невы, закурил. И не удержался, вынул из кармана карту. Но безотчётно оглянулся по сторонам, прежде, чем развернуть её. В отдалении взрывалась хохотом стайка молодёжи, мимо прошли, несвязно лопоча и обнимая хихикающих девиц, пьяные финны…Ветлужанин долго всматривался в карту, стараясь представить эту далёкую реку, пещеры. Сигарета потухла. Ветлужанин полез в карман за спичками и рукавом неловко задел лежащий на парапете лист бумаги. Карта упала в воду.
Первым желанием Ветлужанина было броситься за ней в реку. Остановил его скрип тормозов милицейской патрульной машины. Милиционеры вышли, весело переговариваясь, закурили, разминая мышцы. Лист бумаги, смутно белея в сумерках на тёмной воде, плыл мимо них по течению, потихоньку удаляясь от берега.
Оцепенение прошло, Ветлужанин лихорадочно придумывал, двинувшись по набережной вслед за картой, как её достать. Но вдруг успокоился – карта словно раскрылась перед глазами: 47 шагов – левая отворотка, 22 шага – развилка, держаться прямо, 30 шагов – правая отворотка, 11 шагов – стена. Он понял, что отлично помнит карту. Боясь забыть, торопливо пошарил в карманах, но записать было нечем и не на чём. Ещё трижды повторив в уме запись в углу карты, Ветлужанин успокоился совершенно – послание беглого каторжника осталось в памяти как номер очень нужного телефона. Выуживать карту уже не было нужды, тем более, что она уже наверняка размокла и стала нечитаемой.
Улица на подходе к дому, где жил Ветлужанин, была совсем пуста: ни людей, ни машин. Лишь сзади послышались быстрые шаги. Ветлужанин, коротко посмотрев назад, увидел, что его догоняет невысокий, коренастый человек в короткой куртке со стоячим воротником и надвинутой на глаза кепке. Ветлужанин чуть посторонился, пропуская спешащего прохожего, и тут же почувствовал, как сильная рука зажала тряпкой его рот и нос, что-то едкое попало в лёгкие, сознание поплыло.
Когда Ветлужанин очнулся, то обнаружил, что лежит в проходном дворе, метрах в пятнадцати от улицы. Тошнило, но мутное сознание прояснялось, тело дало знать, что цело. Рядом лежал выпотрошенный бумажник – деньги пропали. Но остальное: водительские права, проездной, ключи от квартиры – валялись рядом. Подобрав всё, Ветлужанин тяжело поднялся, решив, что грабитель явно просчитался, напав на него: всего-то и было грабительской добычи, что сто двадцать рублей, да тридцать долларов.
Глава 4. Неудачный день Николая Романова
Коля Романов находился в скверном расположении духа, что с ним случалось нечасто. Но этот день не задался с утра. Сначала настроение испортили его напарники по работе – геодезисты, к которым Коля нанялся подсобником. Геодезисты делали съёмку местности для лесовозной дороги, и работы здесь оставалось буквально на день. Так что Коля рассчитывал сегодня завершить свой подряд и завтра заняться, наконец, сенокосом. А то некоторые в Вонге уже убрали половину своих участков, а Николай Романов ещё и не начинал, за что уже который день его всё настойчивее пилила жена Ольга. И даже восьмилетняя дочка Настюха, отцовская любимица, прочитала вчера папке мораль на эту тему. Хорошо хоть сын, первенец Денис, заступился: «Вы чего, бабы, на папку напали – он же не водку пьёт, а деньги зарабатывает». И добавил с серьёзностью мужика, которому исполнилось уже целых десять лет: «Ну не накосим сена – продадим корову, делов-то».
Но надежда завершить сегодня работу не сбылась – геодезисты запили. Видимо, по причине своей ударной работы в предыдущие дни. Мужики они, в общем-то, недурные, толковые, но страдали одним серьёзным, с точки зрения Романова, недостатком – были философами. А под водку, да ещё с хорошей ухой, философия просто пёрла из них: размышления о российских исторических процессах излагались вперемешку с цитатами из Ницше, Блаватской, Бердяева, потом всё это густо разбавлялось Христом и Буддой, ну и так далее.
Коля ушёл от соратников в тот момент, когда они переосмыслили учение Коперника, увязав его с русско-японской войной. Спор философов о Копернике натолкнул Романова на вполне практическую мысль: он вспомнил, что у его кореша Васи Мальцева, прозванного на селе Коперником, за то, что тот всё время задавался вопросами строения Вселенной, и даже соорудил телескоп; так вот, у Васи сегодня был свободен трактор с косилкой, который он, по дружбе, давал в пользование Романову. Так что день можно было использовать для начала сенокоса. Поколебавшись изрядно – соблазн хорошо откушать водочки под знатную уху был велик – Коля всё же переборол искушение, и, выпив немного для компании, отправился на хозяйство.
Трактор Коперника, собранный из выброшенных на свалку дизелей, мотоцикла и бензопилы, не производил впечатление агрегата, способного самостоятельно передвигаться, но, тем не менее, двигался, и к тому же носил гордое название «Марс-99», о чём гласила крупная жирная надпись, сделанная на капоте красной краской. Заводилось детище Коперника по старинке – верёвочным шнуром надо было вращать пускач. Коля вначале деловито обошёл вокруг трактора, хозяйски потрогал тут и там, затем не спеша намотал шнур на диск пускача, открыл краник топлива, со знанием дела упёрся как следует левой ногой, и от души дёрнул. Трактор взревел и рванул с места, оставив Колю ошарашенно стоять с верёвкой в руке, – он не сразу понял, что у трактора была включена передача..
Далее некоторые праздношатающиеся деревенские собаки наблюдали такую картину: «Марс-99», бодро подпрыгивая на ухабах, деловито шустрил по полевой дороге, Коля что силы бежал за ним, с верёвкой в руке. И уже догнал беглеца, прицеливаясь, как лучше запрыгнуть в кабину, но трактор, вдруг выскочив из колеи, как норовистая лошадь метнулся в сторону и въехал на усадьбу Клавки Малининой, самой скандальной бабы на селе. Повалив изгородь, «Марс-99» зачем-то стал зигзагами гоняться по покосу за клавкиным поросёнком, который с диким визгом убегал от страшного зверя. Кончилось тем, что ополоумевший поросёнок попытался скрыться через дыру в заборе, но застрял там; трактор же, сразу потеряв интерес к поросю, вильнул в сторону, повалил ещё один забор, въехал на огуречные грядки, и там заглох.
Расплата наступила незамедлительно, поскольку Клавка была дома, и завершение драмы случилось уже на её глазах. Сказать, что Клавдия Петровна Малинина была разгневана – это значит бессовестно исказить действительность. Она не была разгневана – она пылала праведным гневом, и вся её статная, пышущая здоровьем фигура трепетала от избытка чувств. Потом Клавдия начала говорить – и небеса разверзлись. Первым делом она с пулемётной частотой и громкостью сообщила Коле, что он бандит, каких свет не видел, поскольку порушил хозяйство, созданное непосильным трудом одинокой женщины; особо вдова отметила покушение на жизнь её любимого поросёнка. Затем Коля узнал, что теперь ему надо будет десять лет день и ночь работать у несчастной женщины, возмещая ущерб. При этих словах Коля подумал, что разбушевавшаяся баба, пожалуй, переоценила его возможности: вспомнил, что Клавка недавно похоронила третьего мужа, при этом ни один из клавкиных мужей не протянул более пяти лет супружества с ней. Но по ходу монолога Клавдия изменила наказание, решив, что Романову самое место в тюрьме, а всё его имущество должно перейти бедной вдове взамен убытков от разбойного нападения. Далее несчастная вдова напомнила, что перечень злодеяний Коли Романова не ограничивается лишь сегодняшним: оказывается, три года назад Коля, проезжая мимо клавкиной усадьбы на мотоцикле, громко газовал, чем сильно напугал клавкину козу, которая вскоре оттого и сдохла. ..
Последнее Коля уже не слышал: завёл тем временем трактор, вскочил в кабину, успев увернуться от полена, пущенного в него разъярённой вдовой, и рванул с места с поистине космической для «Марса-99» скоростью.
День был безнадёжно испорчен. Ни о каких полезных делах уже не думалось, все мысли были заняты теперь тем, как отделаться от Клавки. Поскольку ничего путного в голову не шло, то, вконец расстроившись, Коля поставил трактор, купил бутылку водки и пошёл успокаиваться на берег Пинеги. И снова неудача: его любимое место на небольшом выступе крутого травянистого берега, на острие которого прижилась стройная берёза, было занято. Там сидел незнакомый человек лет тридцати, рослый, крепкого сложения, который отрешённо смотрел на речную гладь, луг, песчаную отмель, сосновый бор на другом берегу. Рядом с ним стояла небольшая дорожная сумка.
Глава 5. Неожиданный напарник
– Ну, и чего ты тут расселся, турист? – услышал Ветлужанин за спиной и, оглянувшись, увидел худощавого, среднего роста и лет мужчину с изрядно нахальным выражением живого лица.
– А что – нельзя? – со старательной доброжелательностью выговорил Ветлужанин.
– Ясен потрох, нельзя! – надавил на конец фразы обладатель нахальной рожи. – Место именное, так на карте и помечено: Николай Владимирович Романов, я то есть, отдыхает здесь душой и телом, взирая на красоты родного края.
– Ладно, пошёл я на другое место, – так же мирно сказал Ветлужанин. Вообще-то у него был повод поговорить с нечаянным собеседником: Павел только что приехал в Вонгу, и теперь надо было узнать, как добраться до Сотки. Но этот мужик явился явно некстати: нарушил тонкое ощущение внутренней умиротворённости, что пришло на пустынном берегу тихой реки.
– Пошёл, говоришь? А куда это ты пошёл?! – выпятив грудь, насел на незнакомца Коля, его явно понесло. – Извини, турист, времена нынче суровые, террористы кругом. Меня, законопослушного российского гражданина, президент призвал бдительность проявлять. Человек ты мне незнакомый, поэтому я должен удостоверить твою личность. Паспорт покажи.
– Слушай, мужик! Я вижу – у тебя приступ кретинизма, – начал закипать Ветлужанин. – Ты извини, но это болезнь неизлечимая, тут я тебе ничем помочь не смогу. И паспорт тебе показывать не буду. Вот не покажу, и всё!
– Ладно, не показывай, – тут же согласился Коля. – Ты свободный человек свободной страны, хочешь – показываешь паспорт, хочешь – не показываешь. Да и сдался мне твой паспорт? Не интересен он мне совершенно. Слушай, турист: чего ты вообще пристал ко мне со своим паспортом? Вот я сейчас брошу все дела и буду твой паспорт изучать, чего захотел…
–Ну и балабол же ты! – с восхищением выдохнул Ветлужанин. – Таких поискать. Ладно, пойду я, занимай своё именное место.
– Как! – возмутился Коля. – Так ты что – и не выпьешь со мной?!
– Да вроде не предлагал…
– Вот чудак! – совершенно искренне удивился Коля. – Я ему тут битый час толкую о том, как приятно для души вот на этом распрекрасном месте посидеть с хорошим человеком, выпить водки, поговорить о чём-нибудь вечном, например, о ценах на колбасу…
– Извини, не понял, – рассмеялся Ветлужанин. – Не знаком, понимаешь ли, с местным этикетом, не сообразил, – ему вдруг стало легко и просто, как тогда – с Виктором Алексеевичем в вагоне электрички.
– Ну, рассказывай: как зовут, откуда, зачем? – деловито распорядился Романов, доставая из-за берёзы стопки.
– Павел. Из Питера. Остановился невзначай с селом вашим познакомиться.
– Ага! Так ты, Паша, значит всё же турист? А может, ты писатель? Образы народные ищешь? Так я тебя познакомлю с таким образом. Есть тут женщина в нашем селеньи, Клавдия Малинина, – во такой типаж! Слушай, а давай я тебя к ней на ночлег устрою? Женщина добрая, душевная… Ты надолго к нам?
– Не знаю, есть тут одно дело…
– И что за дело у питерского человека в глухой северной деревне? Или тайна? Слушай, а, может, ты клад решил найти, что в пещерах на Сотке спрятан?
– Какой клад!? – пролил водку Ветлужанин.
– О-о, это ещё та история. Давай, выпьем, – и расскажу. Семейное, так сказать, предание, которое я храню в тайне, и поэтому чаще, чем раз в неделю не рассказываю. Значит, так. Мой батя поведал как-то любопытнейшую повесть из нашей родословной. Его бабушка, получается моя прабабушка, Настасья Абрамова в Пинеге, это большой посёлок за рекой, вышла замуж за пришлого человека Никиту Горькова. И вот Никита поведал жене после свадьбы – заметь, Паша, после свадьбы, значит, не корысти ради пошла Настасья за Никиту – что имеет золота в большом количестве, которое он спрятал в пещере на Сотке. Откуда золото не сказал, но говорил, что хватит его чтобы и новый дом поставить, и дело своё завести. Да и вообще, вроде предлагал жене в город перебраться. Знамо дело, наказал Никита Настасье обо всём этом молчать. Но не судьба была планам их сбыться. Беда случилась с моим прадедом – на каторгу попал. Убил, что ли, кого-то в драке. Да и сгинул он на каторге без следа. А с ним и тайна клада, поскольку прабабка моя знала лишь, что клад в пещере на Сотке, а в которой? Их там не один десяток. Да и в одной искать – надо место знать, там такие лабиринты…
