Владимир Михайлович Шулятиков
Теоретик талантливой жизни
Через час после окончательного объяснения с женой чеховский герой уже мог констатировать свое «успокоение»: он, отныне далекий от каких бы то ни было тревожных переживаний, может отдаться лично интересующим его делам. «Как летающие ядра и пули на войне, – заключает он свое автобиографическое повествование, – не мешают солдатам говорить о своих делах, есть и починять обувь, так и голодающие не мешают мне покойно спать и заниматься своими личными делами… Жена часто входит ко мне и беспокойно обводит глазами мои комнаты, как бы ища, что еще можно отдать голодающим, чтобы «найти оправдание своей жизни», и я вижу, что благодаря ей скоро от нашего состояния не останется ничего и мы будем бедны, но это не волнует меня, и я весело улыбаюсь ей. Что будет дальше, я не знаю».
Ясно, что предлагается индивидуалистическое решение. Хмурый человек хватается за данный «подвиг» как за первое, оказавшееся подходящим средством, средство во что бы то ни стало отделаться от неприятных для него настроений. Он начинает жить «по-новому», но это новое, в сущности, оказывается замаскированным продолжением предыдущего – продолжением мещански-обособленного затворнического существования. Старое вино вливается в новые мехи: разница только в мехах. Вопрос решается, таким образом, только с внешней стороны. «Что будет дальше, я не знаю». Как перевернуть жизнь для истинно-чеховского героя не важно. Важно прежде всего новые мехи – самый процесс перемены, новая форма.
Опыт, который производит над собой герой повести «Моя жизнь», того же порядка. Отказ Полознева от благ мещанской обеспеченности знаменует собой прежде всего бегство от «скучных и чуждых ему людей», от однообразной пустоты обывательского прозябания. Избранный Полозневым путь спасения оказывается паллиативным: конец повести красноречиво говорит об этом. Чеховский герой не может, положа руку на сердце, признать, что ему удалось благополучно распутать гордиев узел своей жизни. Смысл совершенного им шага сводится к положению, охарактеризованному формулой поэта:
На что бы ни бросить жизнь, мне все равно… Без слова,
Я тяжелейший крест безропотно приму,
Но лишь бы стихла боль сомненья рокового,
И смолк на дне души безумный вопль к «чему»?
Как утопающий за соломинку, хватается – опять-таки чеховский герой за избранное им средство. Средство это в данный момент и до известной степени позволяет заглушить «безумный вопль», рожденный на дне души «хмурого человека»: «хмурый человек» довольствуется и этим. Опять-таки, «главное» он совершил: жизнь перевернута, новые мехи имеются налицо.
Можно было бы отметить еще другие формы, в которых кристаллизуются «искания новизны» чеховских героев. Но мы ограничимся сказанным; надеемся, что суть подобных исканий достаточно уже выяснена, достаточно раскрыт истинный смысл мечтаний «хмурых людей» to «vita nuova», о царстве всечеловеческого счастья – мечтаний, являющихся наиболее полным выражением новаторских порывов «чеховцев». Теперь спрашивается: каким образом сложилась вышеизложенная оценка «мещанского царства» и «новой» жизни, почему историограф «хмурых людей» усвоил именно данную одностороннюю точку зрения. Ответ вытекает из основного положения, демонстрированного в предыдущей главе: взгляды Чехова на «мещанскую» и «новую» жизнь определяются тем, что мы назвали furst principle его мировоззрения.
Профессиональные качества, на которых известная часть общества строит свое благополучие в борьбе за существование, могут развиваться и прогрессировать при одном существенном условии: окружающая среда должна отличаться разнообразием составляющих ее элементов. Только разнообразие получаемых извне впечатлений и импульсов родит изображения: серенькая обстановка неподвижной рутинной жизни исключает всякую возможность последнего. Требование обладать талантом, требование открывать «еще неисчерпанные, незаменимые источники существования», требование неустанной изобретательности и неизменной оригинальности может быть проведено в жизнь лишь тогда, когда процесс смены впечатлений и импульсов, получаемых извне, совершается непрерывно с максимально возрастающей интенсивностью и быстротой. Вот почему, пользуясь всяким случаем, Чехов заставляет своих героев проникаться в топ или иной форме жаждой перемен, стихийным стремлением перевернуть жизнь во что бы то ни стало, какой бы то ни было ценой, каким бы то ни было путем; пером бытописателя «хмурых людей» управляет сознание групповых интересов, подсказывающих необходимость иной, не мещанской обстановки, обстановки богатой разнообразием своего содержания.
