Владимир Михайлович Шулятиков
Теоретик талантливой жизни

Основной предпосылкой обще-группового мировоззрения интеллигентного пролетариата является требование обладать умственными и психическими дарованиями, способными до бесконечности прогрессировать. Это требование обусловливается чудовищной конкуренцией, царящей при современном и экономическом строе. Капитализация интеллигентного производства совершается с такой же лихорадочной быстротой, как и капитализация прочих областей народного хозяйства. Интеллигентный производитель поставлен в необходимость напрягать до последней степени свои умственные способности, изобретая «еще не исчерпанные источники существования, новые, трудно заменимые функции для себя»^[8]. При таких условиях рутина мысли – залог несомненного поражения в борьбе за жизнь; нормальные, средние способности обеспечивают «серенькое» существование. Только тот, кто способен ярко проявить оригинальность, кто одарен инициативой изобретательности, сложной, эластичной душевной организацией, может рассчитывать на победу над конкурентами, на видные места за столом жизненного пира.

На высотах идеологических надстроек проза реальных интересов преображается в индивидуалистическую доктрину, могущую ослепить и подкупить своею кажущейся красотою и поэтичностью; проповедь исключительно душевных дерзновении, проповедь «смелости, свободной головы, широкого размаха» – в культ сверхнормального человека. Повторяем, мы все время говорим о таком мировоззрении, согласно которому названный культ признается «first principle» – «основным началом», и согласно которому все жизненные явления получают оценку, будучи переломлены прежде всего сквозь призму этого начала.

II

«О, боже мой… мне сорок семь лет, – жалуется дядя Ваня в заключительном акте пьесы доктору Астрову, – если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне остается еще тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их? О, понимаешь… понимаешь, если бы можно было прожить остаток жизни как-нибудь по-новому. Проснуться бы в ясное тихое утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что все прошлое забыто, рассеялось, как дым. Начать новую жизнь!..»

Прошлое дяди Вани – однообразное, «серенькое», тянувшееся целую четверть века прозябание «в четырех стенах». Будущее, неотвратимо стерегущее его, – это «длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров», столь же однообразных и бесцветных, как раньше, точная капля прошлого.

Таким образом «мещанская» обстановка страшна для своей жертвы прежде всего монотонностью своего колорита. Однообразие впечатлений, получаемых в недрах «мещанского» царства, выдвигается Войницким как главный обвинительный аргумент против названного царства. На той же исходной точке зрения стоят и другие чеховские герои и сам Чехов. Правда, делаются упоминания об иных чертах «мещанской» жизни, более существенных при определении ее социологической ценности; но упоминания эти делаются, так сказать, попутно, – особого значения Чехов им не придает. Однообразный ритм жизни, общение с людьми, неизменно повторяющими друг друга, с однообразно мыслящей и чувствующей «толпой» – вот что составляет в изображении Чехова сущность мещанского царства, вот что отмечается как конституитивные признаки «мещанской» культуры. Знаменитая «гнилая скука», доминирующее настроение чеховских героев порождены именно отмеченными условиями.

Литографщик Саша уговаривает свою собеседницу («Невеста») покинуть отчий дом – обитель «мещанского» благополучия:

«Если бы вы поехали учиться! – говорит он. – Только просвещенные и святые люди интересны, только они и нужны. Ведь чем больше будет таких людей, тем скорее настанет царство божие на земле. От вашего города тогда мало-помалу не останется камня на камне… все изменится, точно по волшебству. И будут тогда здесь громадные, великолепнейшие дома, чудесные сады, фонтаны необыкновенные, замечательные люди…

Но главное не это. Главное то, что толпы в нашем смысле, в каком она есть теперь, – этого зла тогда не будет… Милая голубушка, подумайте. Покажите всем, что эта неподвижная, серая, грешная жизнь надоела вам. Покажите это хоть себе самой!» «Поедете, будете учиться, – продолжал он убеждать Надю, – а там пусть вас несет судьба. Когда перевернете вашу жизнь, то все изменится. Главное – перевернуть вашу жизнь, а все остальное неважно».

Учитель Никитин («учитель словесности») недоволен «мещанской» идиллией, благами которой осыпан; уютная обстановка маленького мирка, в центре которого стоит он, наводит его в финальной сцене рассказа на печальные размышления. «Ему казалось, – читаем мы, – что голова у него громадная и пустая, как амбар, и что в ней бродят новые, какие-то особенные мысли в виде длинных теней. Он думал о том, что, кроме мягкого лампадного света, улыбающегося тихому семейному счастью, кроме этого мирка, в котором так спокойно и сладко живется ему и вот этому коту, есть ведь еще другой мир… И ему страстно, до тоски вдруг захотелось в этот другой мир, чтобы самому работать где-нибудь на заводе или R большой мастерской, говорить с кафедры, сочинять, печатать, шуметь, утомляться, страдать… Ему захотелось чего-нибудь такого, что захватило бы его до забвения самого себя, до равнодушия к личному счастью, ощущения которого так однообразны».