Владимир Михайлович Гвановский
Тропа пьяного матроса
Выйдя из школы, я отправился к Глебу. Через три часа мы уже сидели во дворе у моей времянки, держа в руках по бутылке с вином. Развели небольшой костёр у забора, жарили сосиски на прутиках. Глеб внимательно выслушал меня.
– Вадик, я, кажется, понимаю, о чём ты думаешь. Что тебя догнала чёрная карма.
Я рассмеялся.
– Ты не угадал. Сейчас я принимаю внешние удары, но внутри свободен и спокоен, а в секте было наоборот: моя жизнь протекала безоблачно, но весь ад находился внутри. Агни-йога, представляя своих последователей как праведников и носителей культуры, делает их ущербными душой, лишает воли и счастья, поэтому её учение не может отражать суть мира, его законы. Следовательно, и справедливой кары за отказ от этого учения быть не может. Если за обретение свободы я должен понести наказание, то духовные владыки этого мира – подонки, деспоты и сволочи. Ну или второй вариант ответа – что мои нынешние беды никак не связаны с тем, что я пошёл против этих йогов.
– Вадик, тогда тебе нужно искать другую причину проблем. Помнишь «Перекрёсток» Макаревича? Ты где-то не там свернул, выбрал неверную дорогу. Может, ещё не поздно всё исправить.
– Дружище, я свернул не туда, снова переспав с Надей.
– Вадик, ты прости, но я не помню, чтобы ты раньше этим парился. Я думал, ты живёшь со строчками «Есть одна любовь – та, что здесь и сейчас, есть другая – та, что всегда».
– Да, не парился. И думал, что так можно, ты прав. Но получается, что в какой-то момент два человека оказываются на одной радиочастоте, которую не хочется выключать. А отношения с другими партнёрами создают помехи, перебивают эту частоту. Можно быть отличным лжецом, и любимая никогда не узнает об измене, но ваша связь будет всё хуже. Даша не знает о том, что Надя приходила ко мне в гости, но чувства Даши ко мне исчезли. Это значит, что нашу жизнь определяют эти радиоволны. Или внутренние течения. Реки, соединяющие тех, кто любит. И если один предаёт, второй чувствует. Без слов.
– Вадик, есть один способ снова наполнить реку, вернуть любовь. Помолись. В силах Бога и не такое исправить.
– Глеб, не приму ничьей воли над собой, даже его воли. Меня несколько лет ломали сто-рухи, управляли разумом, пытались заставить меня жить так, как хотят они. Пусть после смерти Бог, если он есть, судит. А я буду честным, буду жить так, как сам хочу. Я отвечу за свои поступки, пусть они кривые и дурные, понимаешь? И я не хочу отравлять свои дни страхом ада, страхом кары, страхом нарушить его волю.
– Может, именно так сейчас и проявляется его воля?
– Эй, это уже софистика пошла. Давай лучше выпьем!
Мы допили вино и перешли к коньяку. Пили прямо из горлышка, не закусывая.
– Глеб, я не могу больше оставаться в этой школе, она меня душит. Скажи, если я завтра напишу заявление – это правильно?
– Вадик, я думаю, так надо поступить.
– Ну тогда в этом костре мы сегодня будем жечь прошлое. Я начну со своих черновиков. Пусть останутся лишь те стихи, что стали песнями, остальные – в огонь!
Я сбегал во времянку за двумя пухлыми тетрадями, на которых был изображён звездочёт, приподнимающий полог миров, и сжёг их. В костёр полетела поруганная «Машенька», какие-то грамоты и календари. Когда все вещи были собраны, я вынес во двор сумку и гитару.
– Может, ты хочешь как-то отомстить этой твари? – сказал Глеб. – У тебя в очках сейчас играет такой яркий блик от пламени, ты похож на пиромана. Давай сожжём времянку?
– Господи, Глеб, ты же христианин. Нет, конечно. Пойдём лучше за пивом.
Я зашёл в кабинет директора перед торжественной линейкой и молча положил на стол заявление. Во рту было очень сухо, меня немного мутило, хотелось минералки. Директор прочитала и подняла на меня глаза.
– Вадим Викторович, очень жаль. А заявление вам нужно переписать, добавив следующую формулировку: «Прошу уволить меня по собственному желанию в связи с переездом в другой город на постоянное место жительства». И после линейки, когда соберёте ваших детей на итоговый урок, скажите им, что уходите. Я не буду вас нагружать приёмкой экзаменов, послезавтра заберёте документы, расчёт – и ступайте себе в новую жизнь.
Директор понимала, что увольнение учителя, который хорошо проявил себя при аттестации, вызовет вопросы районо. А формулировка «переезд на постоянное место жительства» снимала все вопросы. Я молча переписал заявление и вышел на линейку. Одиннадцатый класс стоял у порога школы, рядом с трибуной. Краем глаза я видел, что Даша смотрит в мою сторону, но мне не хотелось встречаться с ней взглядом. Был ветреный день, и флаг шумно хлопал, пытались сорваться в небо причёски и белые банты. Что-то говорили в дрянной кашляющий микрофон, потом старшеклассники танцевали вальс, и Даша прошла в танце совсем рядом, вальсируя с высоким юношей из её класса. После линейки все пошли по классным комнатам, и мои шестиклассники быстро расселись, ожидая начало короткого урока, на котором не будет проверки правил и домашнего задания.
– Ребята, мои любимые ученики. У нас сегодня итоговый урок. Поговорим о том, чему вы научились за этот год и что вам предстоит в следующем. Но сначала я хочу прочитать вам своё любимое стихотворение. Его изучают в старшей школе, и может так получиться, что в одиннадцатом классе вам будет преподавать литературу кто-то другой. А я хочу, чтобы вы услышали эти стихи от меня.
– Вадим Викторович, – начала Алиса возмущённо, даже не подняв руку, – не говорите так! Мы с вами будем до выпуска, пообещайте сейчас же!
Я обвёл взглядом притихший класс. Одиннадцать мальчиков и семь девочек. Библиотека в шкафу у дальней стены. Картина «Пушкин в селе Михайловском». За окном – ласковая, манящая тень платанов. На пригорке стоит дом, и моя ученица Маша, девятиклассница, постоянно прогуливающая уроки, покрывает белилами каменный забор. Она уже измазала в краске и лосины, и клетчатую рубашку.
Я сделал шаг от окна к доске и начал читать Гумилёва наизусть, глядя на свежий венок из одуванчиков в руках Алисы.
Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Глава 12. Каркаде
Всё, что произошло потом, было как будто не со мной. Дети плакали, узнав о заявлении на увольнение, потом их родители пытались меня отговорить. Через день я получил трудовую книжку и расчёт. Очнулся уже на автовокзале. Все мои вещи поместились в чёрную сумку, рядом лежала гитара в чехле. Автобус на Севастополь всё не приезжал. Две симпатичные девчонки, смеясь, курили у Mersedes-Sprinter, который отправлялся до посёлка Форос. На точно таком же автобусе шесть лет назад я ехал в летний лагерь после нескольких дней на мысе Мартьян, проведённых с Маричкой и Пелагеей, и искрящееся за окном море манило, обещая летнее приключение.
Я вышел из автобуса, свернул под бетонный козырёк остановки, прячась от полуденного солнца. Поставил сумку на скамейку, достал пачку Camel и зажигалку, закурил. За кромкой Ай-Петринской яйлы начиналась синева июньского неба. На исполинской каменной глыбе Байдаро-Кастропольской стены приютились сосны, они походили на альпинистов, карабкающихся вверх по скале. Забросив сумку на плечо, я взял гитару, перешёл через дорогу, ведущую в Форос, и начал спускаться по склону к искрившемуся внизу морю. Крымские вожатые, которые приезжали в детский оздоровительный лагерь уже не в первый раз, обычно шли здесь, по узкой тропе вдоль жёлтой газовой трубы – идти через проходную всем было лень. Знакомая дырка в заборе – и вот уже сквозь кусты видна кухня столовой, там гремят кастрюлями. В нашем корпусе окна нараспашку, кое-где сушатся купальники и полотенца, через одно из окон видно, как девушка в чёрных трусиках, лёжа на животе, читает книжку. Спускаюсь по заросшей плющом лестнице. У крыльца под раскидистым платаном стоит Майк, высокий улыбчивый англичанин с маленькой бородкой, и беседует с садовником. Я помню Майка с прошлого лета.
– Hey, Mike! Glad to see you!
– Vadim! What a surprise!
Подхожу, жму ему руку. Из педагогов он самый открытый и общительный. Мы садимся на скамейку в тени платана, Майк рассказывает. Англичанам в Форосе понравилось: первый летний сезон прошёл успешно. Будет много нового. Большой пляж. Новые программы для школьников. Хотят выкупить пустующий ресторан и сделать в нём паб для вожатых (смеётся).
Майка позвала жена, и он убежал. Я не спешил – работа начиналась завтра с приездом новой смены. Сегодня буду загорать и курить у моря. Завтра к вечеру придут автобусы – они привезут из Киева школьников, которые решили провести каникулы у моря, изучая язык. Большинство вожатых – киевские студенты и студентки, нас же, крымских, в этом году всего двое: у Оксаны очень хороший английский, а я знаю горные тропы – директору понравились мои однодневные маршруты на Ильяс-Кая и Шайтан-Мердвен. А вообще, англичане не любят нанимать местных, считают их лентяями и любителями выпить.
Лагерь английской школы стоит отдельно от других корпусов, и скаутам не рекомендовано контактировать с другими отрядами. Обычный, украинский отряд видно сразу: дети держат вожатых за руку. В английской школе это недопустимо, любое прикосновение – sex. Но зато много послаблений: купания по свистку нет, сиди только на пирсе и смотри, чтоб никто из детишек не утонул; подростки спокойно отходят за корпус или в лесочек – курят там, приносят в рюкзаках из Фороса крымское вино, ночью с девочками пьют, отбой – формальный. Все украинские отряды в том году завидовали. Ведь директор англичан – неформал, играет на саксофоне по киевским клубам! А вот и он собственной персоной, на балконе. Поднимаюсь, здороваюсь с Джеком. Он копается в холщовом мешке, набитом компакт-дисками. Наконец-то послушаю звук не с кассеты, а с фирменного лазерного компакта. Ого – Led Zeppelin, R.E.M., Oasis. Мне повезло!
У англичан прослеживалась довольно странная логика расселения вожатых: все иностранные преподаватели, а также киевляне селились в главном корпусе, там же находились и комнаты скаутов. Крымчан же решено было селить в стороне, вместе с вожатыми остального лагеря: то в деревянных домиках, которые сильно нагревались от полуденного солнца, то в странном здании с колонным залом, заставленном железными кроватями. Я приезжал в этот лагерь уже второй год подряд и прошлым летом жил в колонном зале с вожатыми из Днепропетровска, которые привезли с собой магнитофон. Их староста ворвался в музыку Nirvana, взяв у меня кассету. Каждое утро начиналось с песни «Rape me, my friend» – вожатые тут же вскакивали с коек и начинали бегать по комнате, напяливая на себя майки, а я закрывал голову подушкой, потому что мне к девяти, а им к восьми.
– Вадим Рейган, распишись вот здесь, – буркнула кастелянша и протянула постельное белье, – твой домик номер 13. Это вверх по тропинке через дубовую рощу, возьми ключик.
Я взял простыни с расползшейся синей печатью и пошёл в домик номер 13. «Domik», как писали в своих планах англичане, оказался замечательным, хоть и жарким: деревянным, крашеным тёмно-зелёной краской, с просторной верандой. Моими соседями стали на редкость тихие вожатые из Харькова: они приходили глубокой ночью и без слов валились в свои койки, не включая свет. Поставив сумку с вещами у кровати, я взял кассетный плеер Casio, включил U2, повернул ключ в ветхом замочке и пошёл по дорожке к морю. Штормило – сквозь ветки деревьев я видел белые барашки на волнах. Вспомнил, как прошлым летом повёл детей в Форос на пансионатский пляж – там в кафе предлагали отличное мороженое. Мы не знали, что человек, сидящий на конце пирса, сделан из железа, и замерли, увидев, как огромные волны окатывают его с головы до ног. Вот-вот его должно было сбросить волной – а он всё сидел. Нужно обязательно проведать старого знакомого!
Спустившись к главному корпусу, я свернул с дорожки, ведущей на лагерный пляж, прошёл мимо столовой и через маленькую калитку шагнул за территорию лагеря на узкую тропинку. Сразу за столовой начинался участок дикого побережья – покатый холм, поросший жухлой травой, а на берегу лежали огромные валуны, чередовавшиеся с хаосом более мелких. Если пройти по берегу дальше – попадёшь на галечный нудистский пляж, который все в Форосе знали. Мне хотелось одиночества, поэтому я выбрал относительно гладкий камень в стороне от тропинки, разделся и растянулся на нём. Нащупал сигареты, закурил. Надо поставить себе цель. Я хочу купить хорошую гитару и американские струны к ней. Напишу песни о секте и победе над безумием, о крымском солнце и жажде воли. А потом я соберу группу, мы начнём играть по выходным в пабе, запишем альбом, который пошлём в Питер Шевчуку. Юра позвонит среди ночи и пригласит в гости. Вся общага тут же соберёт нам деньги на билеты, мы прилетим в назначенный день, станем пить с Юрой водку на ленинградской кухне, а за окном полетит снег, и сквозь метель будут проглядывать жёлтые квадратики окон. И станет так тепло, как бывает только тогда, когда на улице зима, а ты за одним столом с легендарным музыкантом – и он, щурясь, улыбается тебе сквозь сигаретный дым.
Когда я проснулся, догорал закат, и я понял, что пропустил ужин. Пока я спал, рядом со мной, метрах в десяти, на огромном камне расположилась красивая семья нудистов: мужчина наливал в бокалы красное вино, женщина с длинными чёрными волосами, закрывавшими её грудь, читала книгу, а девушка лет шестнадцати, их дочь, – стояла на краю камня, и закат блестел на её маленькой груди, на загорелых бёдрах, на щеках, как будто вынуждал девушку застесняться – но она совсем не стеснялась.
На следующий день я получил фирменную футболку с логотипом английской школы, кепку и зелёную папку формата А4. К вечеру позвонили с КП, что автобусы въехали на территорию, и вот уже жёлтые фары сверкнули из-за поворота. Смена началась. Среди подростков я узнавал хитрые лица прошлогодних скаутов – они, помня расслабленную атмосферу лагеря, вернулись в надежде отвести здесь душу. Но их ждал неприятный сюрприз – вечером на общем сборе Джек зачитал правила летней школы, сделав вид, что правила всегда такими и были. Видимо, с ним в Киеве провели разъяснительную беседу – рассказали, что иногда бывает, если мальчики и девочки ходят по ночам под кипарисами и в рюкзаке у них вино, а в головах – ночное купание. Итак, дети и подростки теперь ходят по территории лагеря только в сопровождении вожатых. Отбой в десять вечера, и никаких закрытых дверей – шпингалеты сняты, дежурный может без стука войти в любую комнату. Что значит «если не одеты»? Дома будете голыми ходить! В Форосе вожатые должны контролировать все покупки скаутов, рюкзаки проверяются на входе в здание. Купание в море – два раза в день, когда дежурит спасатель – и скажите спасибо, что без свистка. По-русски и по-украински общаться только между собой – к вожатым и учителям обращаться исключительно по-английски.
Я видел, как румянец сошёл с лиц всех подростков. Вот ко мне подходит волосатый шестнадцатилетний Шурик, с которым мы так замечательно орали под гитару на крыше главного корпуса год назад.
– Вадик, слушай, а я ехал и думал, что мы вечером с тобой выпьем – белого или красного? И что теперь делать? Слушай, поведи нас завтра в Форос за мороженым – мы хоть вина там на разлив купим!
– Купим, Шурик, купим, – кивнул ему я. – Вижу по твоему лицу, что к такому сюрпризу ты был не готов!
Утром, выйдя на широкую веранду, я увидел, как Джек мелом на доске выводил аккуратные слова – расписание на первую половину дня, и имена вожатых, которые отвечали за мероприятия.
«10 – 12-30. Tennis: Oksana, David.
10 – 12-30. Seabathing: Dima, Daniel.
10 – 12-30. Trip to Foros: Vadim, Tonya».
Улыбнувшись, я направился к длинноволосой стройной Тоне, которая стояла в стороне и смотрела на море. Она приехала из Киева – сопровождала детей в дороге. Конечно, я обратил внимание на девушку ещё вчера вечером и узнал её имя у Майка, но постеснялся познакомиться. На девушке были короткие джинсовые шорты, открывавшие совсем белые ноги – значит, Тоня не работала здесь в первую смену. О намечающейся авантюре напарницу стоило предупредить.
– Тоня, здравствуй! Я – Вадим. Есть дело. Мы с тобой сейчас поведём всех желающих в Форос, и старшим, которых знаю по прошлому году, я разрешу выпить немного вина. Конечно, будет скандал, если англичане узнают. Если хочешь, можно поменяться с Оксаной, Джек будет не против.
– Нет, Вадим, всё в порядке, – улыбнулась в ответ девушка.
В Форосе Шурик и его друг Андрей, отправившиеся в банк за переводом Western Union, видимо, очень долго возились в кассе – дети успели съесть по паре мороженых. Вот подростки бегут назад – вижу по довольным лицам, что шалость удалась. Мы идём по дорожке Форосского парка, усыпанной сухой хвоей. Шумит прибой, кричат чайки, над головой ветер играет кронами сосен, воздух пахнет смолой. Тоня рассказывает мне про Дом с химерами, её любимое здание в центре Киева, построенное в начале двадцатого века. Стены дома украшены диковинными мифическими существами, но ходят слухи, что скульптуры внутри выглядят ещё безумнее. Сейчас здание закрыли на реставрацию, потому что возникла опасность обрушения старых стен, но, когда откроют, можно будет попасть внутрь и всё посмотреть! Осенью Тоня любит гулять по улицам старого Киева, наблюдать, как Андреевский спуск становится огненно-рыжим, как Подол купается в утренних туманах. И если ей хочется сбежать с университетских пар, она уходит на Подол, читает, пьёт крепкий кофе, собирает листву для гербария.
Останавливаемся за Форосом – где асфальтовая дорога превращается в просёлочную, ждём, когда Шурик и Андрей выкурят по очередной сигарете.
– Тоня, а ты любишь крымское вино?
– Не знаю, я пила пару раз в жизни какое-то вино, и это было шампанское, – смеётся девушка.
– Я купил бутылочку ялтинского муската – давай его выпьем вечером.
Шурик смотрит на меня с завистью, толкает друга, и парни начинают наперебой читать друг другу Децла.
– Давай. Ты не против, если я позову Лесю? Мы с ней живём в одной комнате, она умница.
– Конечно, не против, – улыбаюсь я. – Предлагаю после отбоя встретиться у платана и пойти к морю.
За ужином почти никого не было – скаутам не понравилась еда из столовой. Они притащили из Фороса кильку в томате – к удивлению Майка, который проверял рюкзаки на входе в главный корпус и посчитал все купленные банки. Подростки жрали кильку, давились ей в комнатах, запивая солёной «Крымской». Я же сидел в полупустом зале, резал ножом омлет и глядел в окно на огромную тучу, которая закрывала небо над морем. Мысли пропали – я был этой чёрной тучей, был кусочком бирюзового неба, летел белой чайкой по линии их войны.
В десять вечера мы уже сидели на скамейке у моря, под железным навесом, и держали в руках пластиковые стаканчики с мускатом. Нас было трое на всё грозовое побережье – никто не пожелал прийти на берег в такой свирепый шторм. Тоня и я молчали, а Леся говорила без остановки – про далёкие гуцульские сёла, про колдунов, про привороты, про звёзды над ночными Карпатами. Ей приходилось почти кричать, чтобы мы, сидевшие рядом, могли услышать её. Рядом кипела и бурлила нефть, загораясь у горизонта ярко-красными пятнами, деревья гнулись к земле, по пляжу носило пустые пакеты и газеты. Перед полуночью Леся ушла, пообещав подруге оставить открытой дверь в их комнату. Я всё ждал, что пробьёт двенадцать – и Леся вернётся с пятнами крови на блузке, бесцветным взглядом и длинными синими ногтями, чтобы выпить нашу кровь и унести нас на Шипот, на древние каскады, в непроходимые карпатские леса. Я бы даже не сопротивлялся – только чтоб Тоня была рядом. Между тем, девушка замёрзла. Я достал из рюкзака клетчатую рубашку и набросил ей на плечи, а она вдруг прижалась своим плечом к моему плечу. Я повернулся, чтоб поцеловать её, но она отстранилась.
– Вадик, прости. Я не умею.
– Что – не умеешь?
– Целоваться.
Я улыбнулся, разгладил её волосы, прикоснулся губами к её губам. Мне казалось в эти секунды, что ветер смолк, море успокоилось и вокруг нас с Тоней – стены комнаты, мягко светящиеся синим.
Потом мы встали и, пошатываясь, пошли вверх по шершавому бетону.
– Вадик, я не хочу, чтобы мы сегодня расставались – давай гулять всю ночь! – Она уже засыпала, но не собиралась признаться в этом.
– Пойдём лучше в мой фанерный домик – поспим немного.
– Но только… Ты не будешь ничего делать, ладно?
– Конечно, не буду, – я взял её за руку, и мы пошли вверх к домику номер 13 через дубовую рощу.
Мои соседи из Комарово уже сладко спали. Я снял с кровати матрац, вытащил его на веранду, застелил постель. Раздел покорную Тоню – снял с неё футболку, шорты и белый лифчик, но когда дошёл до трусиков, она меня остановила:
– Ты мне обещал.
Я улыбнулся, разгладил её волосы и ещё раз поцеловал. Уложил на бок в постель и лёг, прижавшись, рядом, положив ладонь ей на грудь. Ветер начал стихать, пошёл мелкий дождь. Тоня спала, а я боялся пошевелиться, чтоб не разбудить, – лежал, пьяный от нечаянной радости, и слушал дождь.
Утром меня разбудил чей-то взгляд – один из соседей-харьковчан никак не мог уйти, всё смотрел на нас с Тоней, спящих на полу веранды в обнимку. Заметив, что я проснулся, он ошалело повёл бровью, отвернулся и убежал. «Какой наглец!» – подумал я. Потом заметил, что одеяло сползло и стала видна Тонина грудь. Я поправил одеяло и поцеловал девушку в шею. Она проснулась.
– Доброе утро! Как спалось?
– Мне понравилось спать в обнимку, – улыбнулась она. – И ты не трогал ночью мои трусы, поэтому я буду тебе доверять!
Совсем не хотелось одеваться, и мы валялись ещё полчаса – нас заставила подняться только угроза опоздания на утренний сбор. Мы шли через освежённый ночным дождём дубовый лес, и я думал о том, что у тех, кому не о чем говорить, скоро появится новая тема для разговора. И обсуждать эту тему будут как минимум на трёх языках. Ну и пусть упражняются.
В этот раз Джек не поставил нас на мероприятие вместе – мне до обеда дали свободное время, а Тоня должна была играть на балконе в настольный теннис со всеми желающими.
– Я уверена – ты пойдёшь на море. Я даже догадываюсь, куда именно.
– Не угадала! Останусь тут, на балконе, и буду любоваться, как ты бегаешь с ракеткой и нагибаешься за теннисным шариком!
Я устроился в углу на красном пластиковом стуле, достал из кармана шорт плеер, вставил первую попавшуюся кассету и нажал «play». Тоня играла ужасно, хотя рассказывала вчера, что ходит в спортивную секцию на большой теннис. Она промахивалась, пропускала подачи и постоянно оглядывалась на меня. Через час детишки, желавшие поиграть с вожатым, начали неплохо справляться сами, и запыхавшаяся Тоня подсела ко мне.
– Что ты тут слушаешь? Признавайся!
– Давай я плёнку отмотаю, мы послушаем эту песню с начала, – ответил я и протянул ей наушник R.
Я купил кассету как раз перед отъездом в Форос: на обложке были изображены голые мужчина и женщина, у женщины на руках лежал ребёнок. Они сидели в железной клетке, а снаружи на них пялились зебра, тигр, кенгуру и лама – Тоня прыснула, увидев эту дурацкую обложку. Но голос Клауса Майне звучал как никогда хорошо.
When you came into my life,
It took my breath away.
And the world stopped turnin' round
For your love.
When you came into my life,
It took my breath away.
Cause your love has found it's way
To my heart,
Into my heart.
– Хорошая песня. Дашь мне эту кассету послушать?
– Забирай хоть сейчас.
– А что ты будешь вечером делать?
– Хотел снова пригласить тебя на пляж.
– Я приду.
Настал вечер – и первый раз за смену не штормило. Мы сидели на узком пятачке гальки за большим камнем на краю пляжа и смотрели на закатное небо, а когда совсем стемнело – на звёзды, соскальзывавшие с небосклона в море.
– Тоня, пошли купаться! Ты же ещё не купалась ночью?
– Да, я давно хотела искупаться в море ночью, и знаешь – мне совсем не страшно. Но я не брала с собой купальник.
– Да ну, какой купальник. Ночью все в Крыму купаются только голыми. Вот у меня нет ни одного знакомого или знакомой, которые ночью купались бы в одежде. Это дурной тон.
– Ну ладно, давай купаться голыми. Но я тебя пока стесняюсь – ты заходи первым, а я разденусь и пойду за тобой.
Я зашёл по пояс в воду, остановился. Вода и небо сливались впереди в одну матовую черноту. Казалось, сейчас нырнёшь и потеряешь меру берега, моря и неба. Можно запутаться, потерять нить и вынырнуть в другом измерении. Или просто утонуть. Тоня подошла и взяла меня за руку. Рука её уже покрылась гусиной кожей.
– Надо быстро нырять – иначе замёрзнешь. Давай – на раз, два, три!
Мы нырнули, потом поплыли прочь от берега. В воде быстро согрелись, и Тоня не хотела выходить.
– Вадик, ты можешь принести моё платье? Я выйду и сразу оденусь.
– Держи.
– Спасибо. А ты так и будешь стоять голым?
– Мне совсем не холодно!
– Слушай, я никак не могу найти свои трусы – что мне делать? Нам же сейчас идти назад!
– Думаю, ты их потеряла! Но никто кроме меня не знает, что на тебе, кроме платья, ничего нет. А я буду хранить секрет.
Мы вышли на бетонную дорожку и начали подниматься вверх, к domikam. Навстречу шёл Майк – он явно собирался купаться.
– Hey, guys! Nice to meet you!
– Hey, Mike! Good night!
Тоня шла и сконфуженно улыбалась.
– Как ты думаешь, он догадался, что я без белья?
– Слушай, ну на тебе же не прозрачное платье! Он никак не мог увидеть. И вообще, очень многие девушки так ходят постоянно.
– А это ты откуда знаешь?
– Я читал в мужском журнале результаты анонимных опросов! Кстати, ты будешь сегодня спать со мной в domike?
– Конечно, мы идём к тебе – пугать твоих ужасных соседей, – улыбнулась она, – хотя, я подозреваю, кто украл мои трусы. Кто-то знает, что я не пойду в корпус за новыми, и рассчитывает, что я буду спать сегодня совсем голой. Но он зря так переживает – я же утром сказала, что верю.
Мы остановились и долго целовались, потом присели на бордюр – очень хотелось курить.
– Вадик, я совсем забыла – у меня для тебя есть подарок, – Тоня протянула пачку красных Marlboro, – Лесю попросила сегодня в Форосе купить. Тебе же нравятся такие?
– Очень нравятся, это самые вкусные сигареты. Такие дорогие. Спасибо. Я буду открывать эту пачку иногда – когда случится самый прекрасный или самый ужасный момент.
– А сейчас какой?
– Конечно, ужасный, – сказал я и ущипнул её на ногу.
– У Marlboro лучшая реклама, —Тоня ущипнула меня в ответ, – на всех фото в буклетах один красавец мужчина, ковбой. Скачет на лошади с лассо в руках или задумчиво курит, глядя вдаль.
– Тоня, а ты знаешь его судьбу?
– Расскажи.
– Уэйн Макларен, американский актёр, который снимался в самой популярной рекламе сигарет, он же ковбой Мальборо, умер от рака лёгких. Ещё несколько мужчин, участвовавших в этой рекламе в разные годы, также умерли от рака. Но все они подписали контракт на использование своих изображений. Поэтому мертвецы, скончавшиеся страшной смертью от курения сигарет, всё еще их рекламируют. Не знаю, как в Америке, но у нас точно эти буклеты в ходу, ты сама видела!
– Поэтому ты с удовольствием закуриваешь ещё одну, да?
– Конечно! Потому что это рок-н-ролл.
Я докурил и мы, стараясь не шуметь, поднялись в domik. Я постелил постель на веранде, стянул с Тони платье и бросил его на стул, где уже лежали мои вещи.
– Вадик, только… ты же помнишь, да?
– Не бойся. А целовать ведь можно?
– «Ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже» – смеясь, продекламировала Тоня, мы прыснули со смеха, и в комнате кто-то застонал и выругался. Мы накрылись простыней с головой и долго целовали, гладили друг друга, пока не уснули.
На следующий день приехал Пол, крепкий ирландец лет сорока пяти, и тут же завладел вниманием всего лагеря. В отличие от американских и некоторых английских преподавателей, пытавшихся улыбаться всегда, даже когда они раздражены или подавлены, Пол вёл себя совершенно естественно – бывал и мрачен, и зол, не пытаясь скрывать эмоции. Он, в числе немногих, здоровался при встрече за руку, постоянно угощал меня сигаретами Marlboro, которые, несмотря на замечания директора, курил прямо у крыльца и даже, о ужас, мог приобнять ребёнка, положить ему руку на плечо. Он сразу оценил внешность всех девушек-вожатых и, похоже, положил глаз на некоторых. Позже мои догадки подтвердились – девушки рассказывали Тоне о повышенном внимании со стороны Пола. Про нас с Тоней он понял всё мгновенно, хотя мы пытались скрывать от лагеря свои отношения: улыбаясь, посмотрел на меня в упор, потом скосил взгляд на Тоню и, слегка приподняв к груди руку, показал мне большой палец. С моей подругой Пол вёл себя в высшей степени деликатно. А ещё он знал русский и украинский языки, причём и весьма неплохо! Это казалось удивительным – ведь англичане, жившие в Киеве годами, работая в образовательном проекте, и не собирались учить языки – они знали в лучшем случае десяток слов. В тот же день мы с Полом договорились сделать совместный музыкальный номер – исполнить вдвоём песню, в которой я пел бы по-русски, а мой новый друг – по-английски. Мы быстро нашли подходящую песню, которую и исполнили тем же вечером перед всем лагерем под гитару.
Мой поезд едет в Стамбyл —
Yeto cool.
Hо денег нет на обед —
Yeto bad.
Кто мне покажет стpиптиз —
Tomu kiss!
А кто покажет кyлак —
Tomu fuck!
Когда повсюдy ты свой —
Yeto joy.
Когда ты всюдy один —
Yeto splin.
Когда никто не звонит —
Yeto sheet…
Когда вокpyг всё не так —
Yeto fuck!
Давай, лама, давай,
Давай откpывай свой англо-pyсский словаpь!
Джек с каменным лицом ушёл прочь с площадки во время исполнения песни.
С вероломным прибытием Пола среди педагогов и вожатых наметился раскол в отношении к скаутам. Большинство старалось не только держать дистанцию с подростками 13-16 лет – похоже, им начало нравиться унижать их проверками, задирать по мелочам. Девочки жаловались, что Джек без стука заходил в их комнату после отбоя, когда они раздевались ко сну. У Шурика с Андреем постоянно рылись в вещах – искали сигареты и алкоголь. Во многих украинских лагерях происходило подобное – но скауты никак не могли привыкнуть к тому, что прошлым летом всё было можно и никто не наказывал, а в этом году всё запретили. Вторая группа сочувствовала подросткам: это были Майк, Пол, Оксана и мы с Тоней. Хуже всего пришлось Андрею – Джек возненавидел его с первого дня смены. Андрей отлично язвил по-английски, отпускал шуточки по поводу порядков в лагере, передразнивал Джека. Он постоянно оказывался в списках тех, кому запрещали выход на дополнительные мероприятия – на экскурсию, на прогулку в горы. Однажды я заметил чёрный джип прямо у крыльца – это было странно, частным машинам не позволяли парковаться у входа. Потом из дверей здания вышел бледный Андрей, рядом с ним шёл Джек и несколько незнакомых бритых наголо мужчин. Бритые что-то напоследок сказали Андрею, пожали руку Джеку и уехали. Я зашёл в комнату Андрея.
